— Чекмаюшко, образ! — напомнила она.
— Да, чуть не забыл, — сказал Чекмай. — И лоб-то перекрестить в дороге не на что было бы.
Ульянушка взяла его любимый маленький образ святого Дмитрия Солунского, приложилась устами к краю и протянула. Чекмай также приложился и спрятал образок за пазуху.
— Вот что, Глеб. Присмотри-ка ты за тем канатным двором. Чую — что-то там затевается, коли туда зовут английских ратных людей. Чую! Там и так англичан, я чай, не менее десятка.
— Присмотрю, — коротко ответил Глеб. Вымыв руки под медным рукомоем, он тщательно вытер каждый палец и зажег на своем рабочем столе два хорошие восковые свечи, собираясь еще потрудиться; восковые дороже сальных, но горят куда ярче.
Чекмай присел на дорожку и задумался.
— Сколько же всего англичан собралось в Вологде? — сам себя задумчиво спросил он. — И так ли им нужно, чтобы канаты свивали именно выписанные из самого Лондона мастера?..
Глеб тонкой кистью писал лик святого Митрофана. Ему было не до Чекмаевых рассуждений — он полностью углубился в работу. Зато Митька, который, казалось, занят лишь передвижением шахматных фигурок по клеткам, вдруг отозвался.
— При мне у Анисимова про те канаты толковали. В мастерских, здесь и в Холмогорах, трудятся чуть ли не полста человек. И один вологодский канат, когда его привезут в заморские страны, стоит как два немецких, потому немцы расплетают и пускают в дело старые канаты, а там конопля уже подгнила, и в непогоду они оттого рвутся.
— Но отчего англичане?! Привезли людей из-за моря, поселили их в чужом городе, платят не в пример больше, чем платили бы нашим мастерам!.. Не проще ли наших обучить? Митя, я тут одну лишь причину чую — нашим иудам надобно, чтобы в Вологде неприметно собралось несколько десятков крепких молодцов, которым на нас наплевать — у них свой хозяин за морем есть. И даже не за морем…
— Есть, — согласился Глеб, уже не очень вслушиваясь в Чекмаевы речи. — Ну, что, помолимся на дорожку Николе-угоднику?
— Ты акафист собрался вычитывать?
— Акафист — долго. А могу завтра молебен заказать. Об устроении дел.
— А закажи.
Глава 12Воевода
На Ярославскую дорогу Чекмай выбрался не сразу, а ближе к богатому селу Грязевицы. До того ехал чуть ли не волчьими тропами. Это было уже утром. Там он дал отдых себе и коням. А заодно и высмотрел обоз, идущий в сторону Ярославля.
Ярославль ему не требовался, требовалась Кострома, и ту он собирался объехать огородами. Хотя костромичи и прислали своих ратников к Ляпунову, но время опасное, переменчивое, как знать — что у них там теперь делается и не переманил ли их к себе Заруцкий, не сумели ли поладить с ними поляки.
А дальше опять пришлось двигаться волчьими тропами, чтобы попасть к селу Мугрееву без лишних приключений, и когда приходится вброд переправляться через неведомую речку, утешением служит то, что в такую глушь ни поляки, ни казаки Заруцкого не заберутся.
Понемногу Чекмай добрался до Иванова, а оттуда уже выехал на дорогу, соединявшую Суздаль и Нижний Новгород. Дорога шла причудливо, но доводила чуть ли не до самого Мугреева.
Чем ближе — тем печальнее был этот путь. Чекмай вспоминал знакомые места, откуда его увезли еще совсем юным отроком по воле княгини Марьи Федоровны.
Нельзя сказать, что его сильно огорчило решение овдовевшей княгини со всем двором, опричь хором, перебраться в Москву. У нее подрастали сыновья — Дмитрий с Василием, и дочь Дарья. Дмитрию было тогда девять, Василий — совсем дитя, четыре годочка, а сколько Дарье — Чекмай даже не знал, она жила с мамками и няньками отдельно, в высоком тереме, и с родными братьями виделась не так уж часто, что уж говорить о сыне княгининой казначеи.
Москва! Для отрока, что вырос на болотах, Москва была дивом дивным. Ехал он туда с великой радостью. Годы спустя несколько раз возвращался с поручениями княгини в родные места, потому помнил все пути-дороги — и торные, и сокмы, более похожие на тропы, оставшиеся от идущего почти наугад по лесу конного отряда, и бревенчатые гати, требовавшие от верхового особого внимания; умнее всего было бы вести через такую гать коня в поводу, каждое бревно пробуя сперва своей ногой. Особенно теперь — раньше владельцы земли были обязаны содержать гать в порядке, теперь уже не поймешь, кто владелец, поместья могли несколько раз в году переходить из рук в руки. Это было той самой бедой, из-за которой лаялись и схватывались драться дворяне Ляпунова и казацкие старшины Заруцкого.
Возле поворота на село Холуй Чекмай придержал коней. Он вспомнил, что говорил об этом селе Глеб, который провел там три года, прежде чем сумел сбежать.
Местность к иконописи не располагала — была она довольно дикой, стояли поблизости от Рождественной обители соляные варницы, было на реке Тезе несколько мельниц, но всякий раз в паводок она приносила немало бед. Попасть туда можно было разве что по воде, на стругах, и так же оттуда выбраться, бежать через леса — как раз в тех лесах и упокоиться навеки. Глеб учился иконописи совсем в другой обители, но его учитель запил, стал безобразничать, сквернословить, лаяться с иноками, и его вместе с учеником сослали в Холуй: пиши там себе образа, сделай милость, и сиди там до самой смерти. Таких ссыльных богомазов в Холуе набралось некоторое количество, что иноков, что мирян, они готовили на продажу скорописные образа, и жили они настолько хорошо, насколько это возможно в захолустье. Глеб был молод, сдружился с такими же молодыми холуянами, и однажды его тайно вывезли на струге. Он побывал и во Владимире, и в Рязани, и в Туле; наконец добрался до Калуги с намерением там выгодно жениться на богатой вдове, но повстречал Ульянушку — и увез ее в Вологду.
Вдруг Чекмая окликнули сверху:
— Эй, ты кто таков?
— Свой, — отозвался удивленный Чекмай.
— Какой еще свой? А ну, крестись и читай «Отче наш»!
Чекмай сообразил: да это же верный способ отличить православного от католика и русского от поляка. Он и перекрестился, и прочитал молитву, и для надежности еще присовокупил к ней Символ веры.
— И точно, — отозвались сверху. — Куда путь держишь?
— А тебе на что?
— А надобно!
— Ты из Холуя, что ли? — догадался Чекмай. — Подступы охраняешь?
— Нет боле Холуя…
— Куда ж он подевался?
— Весной еще приходило польское войско, сожгло Стародуб, потом — по Балахонке к нам. А чем у нас можно поживиться? Нас мало было, но мы без боя их не пустили. А лучше бы сразу ушли в леса. Наших ратников порубили, кто уцелел — увел в леса баб со стариками и детишками. И они, сукины дети, сожгли Холуй…
— Плохо, — сказал Чекмай. — Так и сидите в лесу?
— А что делать-то?
— Позови кого-нибудь из своих, пусть вместе со мной едет в Мугреево. Там теперь князь раны залечивает. Я чай, мугреевские мужики с вами хоть мукой поделятся — что-то же вам есть надо, а на болотах рожь не растет.
— А почем я знаю, кто ты таков? Может, ты нашего человека выманишь и прирежешь! — возмутился тот, кто сидел высоко в многоярусной кроне старого дуба.
— Да что с него взять, с вашего человека, кроме старых лаптей?
— Нас и так мало совсем осталось…
— На обратном пути, может, поеду мимо… Кто-то из ваших всегда тут, на дубе, как Соловей-разбойник, сидит?
— Да приходится…
— Постараюсь хоть мешок муки или круп на заводном коне сюда доставить. У вас же там и дети малые, поди?
— И дети…
— Ну, бог с тобой, сиди дальше.
Чекмай, имея в душе некий список злодеяний, за которые следовало посчитаться с польскими панами, молча прибавил еще и это.
Далее дорога обогнула Ванюковское болото и вывела к повороту на Мугреево.
В мугреевскую вотчину входило несколько деревень и починков. Владения князя были довольно велики — на севере простирались до селища Южа, захватывая Белоусовские пустоши, если двигаться оттуда на запад — граница проходила по Богоявленскому озеру; часть вотчины располагалась на левом берегу реки Лух. Приближаясь к Мугрееву, Чекмай задумался: а там ли воевода? Он ранен, исцеление продвигается плоховато, а ему же еще следовало позаботиться не только о своей безопасности. У князя с княгиней Прасковьей Варфоломеевной родилось шестеро — три сына, три дочери. И сыны — еще не в тех годах, чтобы браться за оружие. Возможно, следовало сразу ехать в Иверскую пустынь, что поблизости от княжьей усадьбы. К ней вели потайные лесные гати. Иноки могли не только укрыть воеводу, но и лечить его.
Чекмай подумал, прислушался к своему нюху — и решил сперва навестить усадьбу, где прошло его детство.
Все было так — да не так.
Тогда она была обнесена тыном скорее для того, чтобы домашняя живность не удирала. Теперь ворота и заново поставленный крепкий тын охраняли оружные люди, незнакомые Чекмаю. Он потребовал, чтобы позвали к воротам мать — насколько он знал, княгиня Прасковья после пострижения в иноческий чин и недавней смерти княгини Марьи забрала ее и сестру Чекмая Аксинью к себе.
Мать отыскали и привели к воротам, поставили на скамью, чтобы она с высоты тына увидела сынка.
— Господи! Да неужто! — воскликнула она, и лишь тогда ворота отворили ровно настолько, чтобы въехал всадник с заводным конем в поводу.
Обширный двор усадьбы теперь был пуст. Дворня куда-то попряталась — а раньше ведь одних красивых девок сколько тут бегало, и детишек, и сколько баб перекликалось — от сараев, от амбара, от ледника, от птичника, от подклетов неслись их голоса.
Чекмай соскочил с коня, и мать обняла его.
— Пойдем к тебе, сниму хоть проклятую кольчугу, — сказал он. — Врагам бы нашим всю жизнь в кольчуге спать. Как князь?
— Пойдем, пойдем! — твердила мать. — Дитятко, как же исхудал-то! И волосики… Сынок, может, остригу?
— Я сказал — нет. Так что — князь?
Мать за руку, как маленького, повела его в свои покойчики. Кто-то из дворни забрал и стал расседлывать коней, парнишка, чьего имени Чекмай не мог вспомнить, потащил следом за ним дорожные мешки.