— То есть как это — от него больше прока?! — возмутился Глеб, и она растолковала:
— У тебя вид больно умный, начнешь расспрашивать — люди забеспокоятся, к чему бы это. А Митя с виду — как дитя малое. Он никого не испугает.
Так и вышло, что Митька пошел изучать Козлену.
По дороге он думал о том, что с ним приключилось на Ленивой площадке.
Митя не то чтобы совсем был к женскому полу равнодушен — а все откладывал обзаведение женой и хозяйством. Да и не очень-то понимал, о чем с бабой говорить, коли она в шахматах не смыслит. В Ульянушке он видел сестрицу, с ней ему было легко и просто, к тому же, она смотрела порой, как он иногда сражается в шахматы с Глебом или с Чекмаем, когда тот был в подходящем настроении. Что-то она уже стала понимать, хотя и в скромных пределах.
О женской красоте у Митьки было темное понятие. Поди ее разбери, ту красоту, когда на роже — полпуда белил и румян, глаза насурмлены чуть ли не до бровей. А с чисто вымытым личиком он видел разве что Ульянушку и зареченских баб — все они были семейные, многодетные, и сердцебиения не вызывали.
Но, увязавшись за Чекмаем и Ульянушкой на поиски сапог, он увидел лицо, которое привлекло его взгляд. Это была женщина, что вдруг подбежала к Ульянушке и попыталась зазвать ее в гости. Не девка, в кике, возраста не разобрать, а в движениях, в речи — суета какая-то тревожная…
Митька, стоя в пяти шагах от нее, видел лицо — и до того окаменел, что мужик, тащивший мешок с неведомым добром, желая пройти мимо, довольно сильно толкнул Митьку — а тот, отлетев на два шага, даже не понял, что это такое было.
Потом он даже прошел немного вслед той женщине и увидел, как она садится в колымагу. Увидел — и вздохнул: та, что разъезжает по Вологде в великолепной колымаге никогда не снизойдет до чудака, промышляющего шахматами, тавлеями, костями и зернью.
— Ишь ты, как Анисимов-то женку богато водит! — услышал Митька.
— Которая его женка?
— Та, что посередке.
— Ух, хороша!
— Недаром ото всех прячет…
Вспоминая эту встречу, Митька шел себе да шел, пока не добрался до Козлены.
Слободка Козлена была за Нижним посадом, на краю Вологды. Неудивительно, что вологжане не так уж давно стали ее обживать. Дворов там пока и дюжины не набралось. Но Покровский храм уже был. Не торопясь к канатному двору, Митька первым делом пошел к храму.
На паперти он обнаружил одинокого нищего. Тот, ловко орудуя кочедыгом, плел лапоть. Митька присмотрелся — не настолько стар человек, чтобы не суметь себя прокормить, видно, есть какое-то увечье, когда он сидит — так не видать. А рядом — лукошко, в лукошке пара луковок, краюха хлеба, половина небольшого пирога; видать, в Козлене подают на бедность пропитанием.
Глеб выдал Митьке деньгу кормовых и две полушки — на всякий случай. Вот одна из них и пригодилась.
— Помолись за грешного раба Божия Митрия, — сказал Митька и опустил полушку в протянутую ладонь.
Нищий, как у этой братии водится, за молитву взялся сразу, чтобы благодетель удостоверился — не зря полушка потрачена. Спросил лишь, как молиться, о здравии ли. И тут же вознес прошение святому Пантелеймону. Митька, который разве что в детстве соплями маялся, слушал и кивал — как знать, сегодня здоров, а завтра прицепится хвороба, тут молитовка и пригодится.
— Это хорошо, что длинную молитву назубок знаешь, — похвалил он. — А коли бы я захотел молебен отслужить?
— Так ты ступай — вон, видишь крытые ворота? Там нашего попа Филиппа двор. Коли нужно, чтобы Псалтирь почитали, так дальше, за пустырем, пономарь Степанко Михайлов живет. Можешь с ним сговориться. Он дорого не возьмет.
— А с тобой нельзя?
— Да кто меня в церковь пустит Псалтирь читать… Выгонят. Степанко не любит, когда у него заработок перебивают.
— Тебя как звать-то?
— Ивашкой звать, прозванием — Парфентьев.
— И что, тут, в Козлене, и живешь?
— Домишко мой — за канатным двором.
— Как же ты тут живешь? Народу мало, даже непонятно, кто в церковь ходит. Поди, плохо подают? — участливо осведомился Митька.
— Худовато подают. Сам видишь. — Ивашка ткнул кочедыгом в лукошко. — А богомольцы — есть. На канатном дворе что работают, порой на службу приходят. Там бабы-пряхи, бабы, что коноплю мнут и треплют, сторожа, конюх, молодцы на черную работу.
— А кто канаты вьет?
— Тех издалека привезли. Они по-нашему так говорят, что смех и грех. Но иногда подходят, посмеются, даже полушку дадут. Было как-то — в храм заглянули, постояли на службе, да и прочь пошли — ничего там не поняли.
— Скучно, поди, вот так сидеть?
— Скучно, да я лапти плету. Видишь — лапотки на бабью ногу. Летом пряхи их хорошо берут. Тоже, правда, норовят съестным рассчитаться, вон одна баба за четыре пары лаптей старую мужнюю рубаху отдала, кое-как зашитую. Могу на зиму из сыромятных ремешков лапти сплести — сносу им не будет. А что мне дома сидеть? Тут люди подходят, поп наш непременно остановится словечко сказать…
Митька, недолго думая, уселся рядом с Ивашкой.
— А в зернь сыграть не желаешь?
Нищий рассмеялся.
— Да мне и проигрывать-то нечего!
— Не на деньги, для забавы. Мне скучно, хожу, ищу, с кем бы поиграть. Не веришь? А коли я сейчас тебе из Рощенья овсяного киселька принесу? С постным маслицем?
— А не принесешь!
— А принесу!
Во всяком посаде близ торга непременно есть баба, которая умело варит густой кисель и ходит его продавать. Ее знают, являются к ней со своими мисами, куда она вываливает шмат плотного, вкусного, кисловатого киселя, в который добавлен мед, и сдабривает его постным маслицем. У Митьки мисы при себе не было, и он под общий хохот получил два шмата в подставленный чистый лопух. С этой добычей он поспешил к Ивашке Парфентьеву. И пошла у них игра!
Кроме зерни, Митька взял и кости, которые сам вырезал. И так уж ему полюбился тот Ивашка, что он подарил нищему кости, а тот и не ведал, как благодарить. Кости в умелых руках — не баловство, а ремесло.
Слово за слово — Ивашка стал рассказывать о жизни в Козлене, потом пришел пономарь Степанко, его тоже позвали в зернь играть, и только поп Филипп, спеша на службу, сурово разогнал игроков.
Народу в церковь сбрелось немного — попадья Матрена, ее дочка и два маленьких поповича, какие-то глухие старухи, мужичок такого вида, словно вчера выполз из двухнедельного запоя, другой — малорослый, безбородый, очень похожий на щупленькую горбатую старушку. Митька доблестно отстоял всю службу и, дождавшись, пока отец Филипп, сняв облачение, выйдет из ризницы, подошел к нему под благословение.
— Ты уж прости, батюшка, что я на паперти игру затеял. От скуки это, право! И игра-то глупая.
— Грех в зернь и в кости играть, — сказал поп.
— Да сам знаю. Пользы тут никакой, разве что полушку выиграешь. А есть игры умственные, от них польза есть. Рассуждать учат.
— Все одно — грех. Всякая игра — грех.
На том и расстались.
Митька, придя ночевать в Заречье и строя замыслы на завтрашний день, заранее положил в мешок свою диковинку — шахматную доску. У купцов и даже лиц духовного звания, к которым его приглашали играть, были особые шахматные столики. Но не всюду за собой целый стол потащишь, да и не было в Глебовой избе лишнего места для Митькиного баловства. И он изготовил доску с клетками, с которой довольно долго возился — нужно было в липовой доске, склеенной из двух, вырезать окошечки, куда вставить кусочки из темного дуба, да чтобы впритирку. Но Митька обожал такую возню, особенно если можно было работать летом, на дворе, в тенечке, да еще песенку напевать.
Еще он сунул в мешок большой кисет с шахматными фигурками собственной работы, сделанными грубовато, ну да какие уж есть.
Глеб засиделся над книгой, и Ульянушка уже требовала из-за занавески, чтобы кончал жечь свечу и шел к ней. Ладно бы лучину, а то — свечу!
— Ты что затеял? — спросил Глеб.
— Да вот хочу ценного зверя подманить.
— Мудришь ты.
— Чекмай велел докопаться, что на канатном дворе деется.
— При чем тут шахматы?
— Без них не управлюсь. А ты бы дал мне две копейки или даже алтын. Потом с Чекмая стребуешь.
О том, что Чекмай оставил немного денег для ведения розыска, Митьке не докладывали.
За холщовой занавеской начиналась любовная возня. Митька вздохнул — повезло же Глебу! И вспомнил ту женщину в колымаге. Вдругорядь вздохнул — и тут кому-то повезло! Есть человек, для которого она снимает кику, волосник, расчесывает косы, скидывает сарафан, ложится в постель… Тут в Митькино воображение полезло все то, что связано с женской нежностью, он тихо ругнулся — блудные мысли не желали улетучиваться. Но он все же заснул.
Спозаранку, отрезав ломоть от ковриги и запив хлеб квасом, Митька поспешил в Козлену.
Сидеть на паперти в жаркий летний день — кому-то удовольствие, а кому-то и плохо сделается. Митька хорошо переносил зной, опять же — крещеный человек из дому без какой ни есть шапчонки не выходит. Ну а Ивашка — тот притерпелся.
Сперва сыграли в зернь, потом покидали кости. Наконец Митька полез в мешок.
— Ты мне, Иванушко, полюбился. Хочу тебе ремесло в руки дать. Не кости, нет! Кости — тьфу! Я такую игру знаю — в богатые дома зовут той игрой тешиться. И тебя будут звать.
— Да как я пойду-то?
Нищий имел в виду все сразу — и свою жалкую одежонку, и поврежденную свалившейся с телеги бочкой ногу.
— А я как хожу? Зимой за мной сани посылают. Летом — молодца с лошадкой. Ну, гляди…
Самого Митьку от скуки обучал игре мудрый старец, понимавший, что пятилетнее дитя сразу всего не упомнит. Сперва сражались на доске одними пешками, потом понемногу стали добавлять фигурки, и Митька понял — таким макаром можно научить любого, главное — терпение.
Время от времени останавливались прохожие, любопытствовали. Шахматного дива в Козлене еще не видывали, даже бабы склонялись над доской. Митька объяснял и просил денежку — за науку. Таким образом у игроков набрались две копейки с полушкой — деньги изрядные. А ближе к вечеру случилось неожиданное.