Брать к себе Настасью с детьми Ульянушка не могла — если бы Анисимов приказал выследить беглянку и отыскал ее в избе у Глеба, то мог приказать следить за избой, теми, кто там живет и бывает. А это было Глебу, Чекмаю и Митьке уж вовсе ни к чему. Так уж вышло, что они спокойно обсуждали свои дела при Ульянушке — и вот теперь разумные соображения не позволили впасть в избыточное милосердие.
— Сдается, ты жить одна не сможешь, — сказала Ульянушка. — Тебе бы замуж за хорошего человека, да нет времени затевать сватовство. А что, коли ты уедешь с детьми в Архангельский острог, к сыну и свекру? Мы бы могли тебя туда выпроводить. У нас в Заречье многие мужики ходят туда с обозами либо на стругах и насадах. Ежели заплатить — спрятали бы тебя с дочками в брюхе у большого насада. Главное — из Вологды выбраться. Ну? Согласна?
Ответа не было.
Настасья понимала, что таков единственный путь к спасению. Но вернуться под власть свекра? Она хорошо помнила свое московское житье — спокойное, мирное, да уж больно уединенное. Свекор при одной мысли, что хорошо бы невестку замуж отдать, возмутится: какое там замуж, пусть при мне будет и моих внуков растит!
И прости-прощай, мечта о Никите Юрьевиче…
— А что, коли попытаться найти Авдотью? — вдруг спросила Настасья.
По мнению Ульянушки, вопрос был невпопад. Но он имел тайный смысл: если Никита Юрьевич — брат Авдотьи, то, может, так бы удалось к нему хоть чуточку приблизиться?
— Думаешь, она где-то в Вологде, и у нее можно укрыться? — по-своему сообразила Ульянушка.
— Я не знаю… может, и в Вологде…
— Придется нам тут сидеть тихо, как мышь под веником, пока не придет Митенька, — сказала Ульянушка. — Он тут, в Козлене, уже малость обжился, догадается, куда тебя спрятать. Ох, жаль, Чекмая нет!
— Что за Чекмай? — спросила Настасья.
— Глебушки моего первый друг. За него бы тебя отдать — да его под венец и целым стрелецким полком не загонишь. Он — крепкий мужик, страха не ведает, и повоевал, и славному воеводе служит. Кабы я Глеба не любила — по Чекмаю бы сохла! Ох, Настасьюшка, скольких он присушил — а ни одна ему не по душе… Погоди, ты ж его видела. Ты ко мне подошла на Ленивой площадке, а он рядом стоял…
— Матушка Пресвятая Богородица! — воскликнула Настасья. — Так ведь из-за него вся эта беда случилась. Он Ефимье Анисимовых полюбился, она не к тебе — к нему меня подсылала, мы думали — он поймет…
— Чекмай-то понятлив, но, когда дело доходит до нас, баб, все они бестолковы, как дети малые, — со знанием дела сказала Ульянушка. — Ну-ка, вдругорядь расскажи, что там в Ефимьиных хоромах приключилось.
И, снова услышав, как Акулина выследила, подслушала, Артемию Кузьмичу донесла про тайный сговор Ефимьи и Настасьи, Ульянушка пригорюнилась.
— Ей-богу, лучше так жить, как мы с Глебушком живем, лучше пустые щи хлебать, чем за таким иродом жить!
Настасья согласилась.
Дивно ей было, что вот говорит женщина о своем муже — а у нее личико улыбкой расцветает, глаза горят. До сих пор знакомые замужние женщины о мужьях и доброго слова не сказали. Но, если бы заполучить такого, как Никита Юрьевич… Ну, тогда, пожалуй, глазки и загорятся.
— Что же теперь с бедной Ефимьей будет? — спросила Ульянушка. — Прибьет, поди…
— Может, и прибьет. Меня бы вдругорядь не прибил…
— Понять бы, для чего ты ему понадобилась.
— Да Акулина, сучья дочь, опять воду мутит! Сама что-то стянула, а на меня кивает!
— Видно, она… Как же теперь с тобой быть? Вдругорядь спрашиваю — хочешь уехать с детками в Архангельский острог к сыну?
Настасья задумалась. К сыну — это бы славно, а вот опять оказаться под властью свекра она не желала. Если бы можно было отправить туда дочек! Но какая умалишенная мать отправит маленьких девочек бог весть куда, одной езды — две седмицы, а как там искать Гаврюшу — уму непостижимо?
Ульянушка смотрела на Настасью с недоверием. Ей казалось, что эта женщина должна сразу закричать: да, да, Христа ради, помогите добраться до Архангельского острога! А эта — молчит. И возникает вопрос — всю ли правду она о себе рассказала?
— Подождем Митю, — решила она. — Может, с ним и Глеб придет. Сама я ничего тут делать не стану.
Митька действительно привел Глеба, причем вел огородами — через Розсыльщичью слободу.
— Времени у нас мало, — сразу сказал Глеб. — Может, хозяин этих хором останется в церкви на службу, а может, сразу домой придет. Нехорошо, чтобы он тебя видел.
— Человек-то он, Глебушка, добрый, — вступился за Ивашку Митька, — и за алтын Настасьюшку не выдаст…
— А за три алтына — может, — завершил мысль Глеб. — Я так понимаю, ее по всей Вологде искать станут. И где же ее спрятать?
Перебрали все возможности, от Дюдиковой пустыни до Новинок. Сошлись на том, что нанятые Анисимовым люди знают вологодские окрестности куда лучше, чем Глеб и Митька. И если они сообразят, что Настасьины дочки остались в Успенской обители, то могут там устроить засаду.
— А я вот что придумал, — вдруг сказал Митька. — У батюшка здешнего, отца Филиппа, попадья такая, что ее когда-нибудь живьем на небо возьмут. Постница и молитвенница. Никому в доме от нее житья нет.
— Ну и что? — сердито спросил Глеб.
— А то — взмолиться, чтобы Настасьюшку Христа ради спрятала. Придумать причину…
— И думать незачем. Сбежала с анисимовского двора, потому что купец ко греху склонял. И он для того ее ищет по всей Вологде, чтобы за косы в свою опочивальню приволочь! — сразу догадалась Ульянушка.
Глеб покосился на жену — и ловка же врать…
Митька же глядел на Настасью.
Сейчас, когда косы высохли и были убраны под волосник, а поверх накинут плат, она была не столь соблазнительна, как на речном берегу, когда волосы были видны, а одежда облепила тело.
По правилам девка и замужняя должны носить одежду просторную, чтобы скрыть все волнующие изгибы стана. Подпоясывать можно только нижнюю рубаху, и то — не ради соблазна, а потому, что поясок служит оберегом. Иная дородная купчиха, выходя в топорщащемся сарафане или распашнице, поверх которых еще душегрея, сильно смахивала на копну сена и тем гордилась. А уж в шубе, да еще богатой шубе, она была поперек себя шире.
Именно такими привык Митька видеть женщин — одно лицо и руки можно разглядеть, да и лицо размалевано. Сейчас же Настасья была перед ним с чистым лицом, в холщовом сарафане с Ульянина плеча, который был ей не то что узковат, а недостаточно широк. Словом, она выглядела, как жена в супружеской опочивальне, и это его малость беспокоило.
Настасья же была благодарна Митьке за спасение из ледяной воды — и не более того. А даже ежели бы захотела показать ему, что он ей приятен, — так не знала способов, не изучила науки быстрых и смелых взглядов, полуулыбок, заманчивых движение плечиками, словно бы в пляске.
— А ты знаешь, как к той попадье подойти? — спросил Глеб.
— Я учу попа в шахматы играть…
— Попа — в шахматы?!
— А что тут такого? Он же не сущеглупый какой-нибудь, ходы понял, уже наловчился фигуры на линии выводить…
Глеб только головой покачал — никогда не знаешь, чего от этого Митьки ждать…
— Стало быть, сговорись с попом. А до того где Настасьюшке быть? — спросила Ульянушка. — Здесь нельзя, здесь твой Ивашка.
— С попом я сегодня же потолкую. Может, и попадью в храме увижу, хотя… — Митька замялся. Попадья Матрена смирилась с тем, что муж увлекся умственной игрой, но Митьку невзлюбила, а лишь терпела, и он это понимал.
Глеб и Ульянушка переглянулись — они все поняли.
— А что, жена? Может, ты справишься? — спросил Глеб.
— С Божьей помощью попытаюсь.
Близилось время вечерней службы. Настасью оставили в Ивашкиной избенке, наказав сидеть тихо, и пошли втроем в Покровский храм. Митька затащил на службу и Ивашку, посулив ему за это целую деньгу. Нельзя было допустить, чтобы нищий увидел в своем жилище Настасью.
После службы Митька подвел Ульянушку к отцу Филиппу. Она подошла под благословение и очень толково рассказала про комнатную женщину, которую богатый и лишенный совести купец пытался склонить к блуду.
— А сказывали, матушка Матрена — богобоязненная, молитвенница, блудных дел на дух не переносит. Коли бы она взяла к себе ту Настасью, пока за ней родня не приедет, так ведь ни за какие деньги бы не выдала? — осторожно спросила Ульянушка.
— Что ж вы ту бабу в Успенскую обитель не отвели?
— Спряталась она там! Так нехристь Анисимов туда за ней подручных прислал, еле ноги унесла.
— Ишь ты…
— Беда, батюшка. Ей бы продержаться, пока родня к себе не заберет. Сам знаешь, теперь не то что бабе в одиночку, а дюжине оружных мужиков странствовать опасно.
— Да уж ведаю…
Митька во время этого разговора стоял рядом и кивал.
Отец Филипп повздыхал, да и согласился просить о помощи свою супругу.
— Переночевать-то пустим, в подклете лавка есть, — сказал он. — А далее — как Бог даст.
— Митенька, беги за Настасьей! — приказала Ульянушка.
И тут Настасьин ангел-хранитель не оплошал — Митька опередил бредущего к избенке Ивашку и вовремя успел вывести оттуда Настасью.
Ульянушка побаивалась Матрены — ну как та не захочет помочь бабе, чье целомудрие вызовет у нее сомнение? Было бы время — отправили бы Настасью на исповедь к отцу Филиппу, и было бы подтверждение тому, что она, овдовев, блюла себя. Но вот времени как раз и не было…
Попадья Матрена оказалась из тех высоких, тощих и жилистых женщин, кому самое место — возглавлять бурлацкую ватагу. У нее и лицо было — сухое, суровое, почти мужское. Ульянушка сперва заробела, потом сообразила — нужно в ноги кинуться.
— Ну, что же — доброе дело сотворю, авось мне зачтется, — хмуро сказала попадья. Видно было, что она, согласившись пустить в дом незнакомую женщину, делает над собой усилие. Но Ульянушка не хуже, чем попадья Матрена, знала, что царствие Божье дается как раз путем таких усилий.
Настасья ждала решения своей судьбы на паперти, встав возле старой липы, укрывшись в ее тени, так что Митька не сразу отыскал свою утопленницу. Но подвела ее к попадье Ульянушка — так оно выглядело благопристойнее.