Как говорил отец Филипп, так и вышло — Настасью пустили в подклет.
Но матушка Матрена была отменной хозяйкой. К тому же она считала безделье развратом. Вот и вышло, что на следующее утро Настасью обременили всякими домашними хлопотами. А вскоре узнав, что она обучена шить и вышивать, попадья принесла ей гору портов и рубах, убедилась в ее мастерстве, похвалила, как ровненько она ведет шов и делает рубец, и в конце концов дала ей чинить праздничное облачение отца Филиппа. А поскольку работа была тонкая, Настасью отправили в горницу, где под окошком было довольно света.
Оставшись одна, Настасья затосковала. Она сильно беспокоилась о дочках, которые впервые остались без матери, и боялась, что черницы, не умеющие обращаться с малыми детьми, станут их обижать.
Ближе к полудню Настасья решила дать себе отдых. Встав, она потянулась, размяла косточки. А потом, забравшись на лавку, выглянула в окошко.
Оттуда была видна улица, что вела мимо церкви к канатному двору и дальше, к Новинкам.
Когда сидишь взаперти, то посмотреть, как по улице ходят люди и ездят телеги, — уже забава. Настасья простояла на скамье довольно долго и уже совсем было собралась соскочить, когда увидела верховых. Это были хорошо одетые мужчины на хороших сытых конях, и ехали они к канатному двору. Особенно один ловко сидел в седле. Он поворачивался то к товарищу справа, то к товарищу слева. И чем дольше Настасья смотрела, тем яснее понимала, что это — Никита Юрьевич Вострый.
Проводив его взглядом до ворот Канатного двора, Настасья спрыгнула на пол, села на скамью и задумалась. Увидеть Никиту Юрьевича — это уже было счастьем. А он ведь не жить на канатном дворе собрался, он и обратно поедет, не проворонить бы…
Все смешалось в голове и в душе у Настасьи.
До той поры она жила тихо, даже слишком тихо и покорно. Повез свекор в Вологду — подчинилась. Пристроили в анисимовский дом — подчинилась, и там до поры жила беззаботно. Сказали, что сынок в Архангельском остроге на службу пошел, — поверила. Сказали, что свекор погиб, — заупокойную службу отстояла, но скорбеть даже не пыталась. И вдруг — плетка, изгнание, сарай в обители, бегство, ледяная река, спасение, поповский дом — и все сразу! Было от чего помутиться рассудку.
И Никита Юрьевич…
Вот уж чего не ожидала от себя Настасья! Видно, то нетерпение, та скрытая страсть, что жили в душе Ефимьи, как-то ей передались. И прибавилась злость на Акулину. До того Настасья ни разу и ни на кого так не злилась. Бывала сильно недовольна свекром, когда он непутем цеплялся к Гаврюшке, но возвысить при нем голос боялась; без него, в женском обществе, еще могла возмущаться…
Показываться Никите Юрьевичу Настасья пока не могла — а ну как донесет Анисимову? Или же не донесет — когда он в гостях у Анисимова говорил о всяких непонятных делах, то к Настасье не приглядывался или приглядывался?..
Этот вопрос стал для нее сейчас наиважнейшим.
Был и другой: коли удастся встретиться, как с Никитой Юрьевичем заговорить? Что сказать такого, чтобы он захотел продолжать беседу?
Пока Настасья сама себе задавала вопросы, примерно тем же занимался и Митька. Он пытался понять, как вышло, что побежал к реке? Вдруг, ни с того ни с сего?
Отчего бросился спасать тонущую бабу — вопросом не было. Это у него само вдруг вышло. А вот понять, что случилось тогда на Ленивой площадке, он очень хотел.
И ладно бы Настасья была девицей-красавицей на выданье, которую мамки и няньки наряжают и приукрашивают, чтобы весь город видел ее красу! Что вдруг привлекло в ярко накрашенном лице женщины — матери почти взрослого сына?
Если бы у Митьки хватило ума пойти посовещаться с опытной свахой, то услышал бы примерно такое:
— Ты, голубчик сизокрылый, и сам уж не молод, поди, тридцать пятый годок, коли не тридцать седьмой. И личиком ты не так пригож, чтобы девки, на тебя глядя, ума лишались. И сам ты про то ведаешь. Полюбить с первого взгляда шестнадцатилетнюю красу — не мог бы, твой ангел-хранитель тут же подсказал бы тебе, что не про тебя ее растили и холили. А вот когда попалась баба немолодая, да и нестарая, ангел-хранитель подсказал: вот эта тебе под стать, тут дельце может сладиться, ты для нее — как раз и есть пригожий молодец…
Возможно, Митька ответил бы:
— А как же Глеб и его Ульянушка? Глеб — мой ровесник, а Ульяна его пуще жизни полюбила.
И сваха бы сказала:
— Так то — она его полюбила. А у тебя пока что та беда, что лишь ты полюбил. Да и полюбил ли — бог весть…
— Отродясь со мной такого не бывало, — сказал бы на это Митька.
— Жениться тебе, молодец, надо, — усмехнулась бы рассудительная сваха. — И не лезли бы в голову всякие невразумительные затеи.
Митька и сам понимал, что пора. Но перед ним был пример Чекмая — того, как смолоду не загнали под венец, так он и по сей день наслаждался свободой, а о семье не помышлял. С другой стороны, был пример Глеба — тот женился в тридцать лет, без всяких свах, по внезапной и пылкой любви. Но советоваться с Глебом Митька не решился, а надумал потолковать с Ульянушкой.
Ульянушка была сильно озабочена судьбой Настасьиных дочек — ну как люди Анисимова их выследят и утащат из обители? Вызволить их с анисимовского двора невозможно, и придется Настасье самой туда идти — на поношение и муки.
Как всякая молодая жена, Ульянушка ходила учиться уму-разуму и домашнему обиходу к женщинам постарше, к своим соседкам в Заречье. Своей коровы она не завела, а молоко покупала у Пахомовны, чьи два сына трудились на речном берегу судовыми плотниками. Пахомовна была умна — невесток держала в строгости, но они ею были довольны; умела она и помирить соседей, сцепившихся из-за курицы, что через дыру в тыне забрела на огород и разорила грядку.
Утром, придя с крынкой за парным молочком (Глеб один мог сходу выпить добрую половину крынки, куда помещалась треть ведра), Ульянушка пошла вместе с соседкой в хлев и там, пока коровка отдавала молоко, рассказала о беде. Говорила она примерно то же, что попадье Матрене.
— Уж двух-то девчонок мы найдем куда спрятать, — сказала Пахомовна. — У меня во Фрязинове живет кума, у кумы четыре сына, все женатые, дворы поставили по соседству. И у нее на дворе всегда полно ребятишек. Если еще две души прибавятся — никто и не заметит. Но долго она держать девчонок не станет.
— Зачем же долго? Нам главное — их сейчас вместе с пожитками из обители забрать, а потом найдем способ отправить их в Холмогоры, там их дед.
Умная Ульянушка на всякий случай соврала — мало ли что. Расплачиваясь за молоко, она правильно поняла тонкий намек Пахомовны, что-де все дорожает, на торгу к сметане не подступись, и заплатила ей вперед, целый алтын отдала. Пахомовна была догадлива, предложила сходить в Успенскую обитель, разведать о детях. Ульянушка сказала ей искать черницу Соломониду, кланяться от Настасьи.
Кончились же Ульянушкины затеи тем, что несколько дней спустя Дарьюшку с Аксиньюшкой удалось ночью тайно доставить на берег, где ждала лодка, и вместе с Настасьиными узлами переправить в Заречье. Одновременно другие соседки помогли договориться со струговщиками, чтобы те подхватили Настасью с дочками где-нибудь за Фрязиновым.
Ульянушка поспешила в Козлену, пришла на двор к батюшке Филиппу и вызвала сперва матушку Матрену. Та хмуро похвалила за милосердие, впустила в сени и выслала к Ульянушке Настасью.
Настасья обрадовалась, узнав, что Дарьюшка с Аксиньюшкой в безопасности, но плыть в Архангельский острог не пожелала, а пожелала еще немного пожить при матушке Матрене. Это показалось Ульянушке дико: она думала, что мать должна все бросить и помчаться к деткам. Настасья же просила еще денек, еще два денька. Она бы не могла объяснить, чем ей помогут эти два денька, смелости выбежать за ворота наперерез аргамаку Никиты Юрьевича у нее все равно не было, но надежда на чудо в душе жила: а вдруг что-то такое случится, и произойдет желанная встреча? Даром, что ли, этот мужчина чуть ли не каждую ночь Настасье снится?
— Да мы со струговщиками сговорились, они ждать не станут! — убеждала Ульянушка.
— Да неужто другого струга не будет? — твердила Настасья.
Ульянушка ушла ни с чем и первым делом пожаловалась Глебу.
— Вот ведь дурища, — сказал Глеб. — Неужто она не понимает, что, покамест дети в Вологде, Анисимов может их отыскать, и добром для нее это не кончится? Он ведь не дурак, не сегодня, так завтра поймет, где эти девчонки.
— Дурища, — согласилась Ульянушка. — А что, не поехать ли мне с детками в Никольское или в Грязевицы? Может, так оно надежнее будет? Возьму с собой Митю…
— Митьке нужно за канатным двором следить.
— Ну так и сама доберусь. Детей, Глебушка, жалко!
Глеб поскреб пушистую бороду.
— Эх, жаль, Чекмая нет! Он бы придумал, как быть.
Но и без Чекмая они приняли решение — Ульянушке уехать на седмицу или полторы, увезти девочек, а Митька пусть исхитрится сказать Настасье, где ее детки дожидаются бестолковой матушки.
Поскольку детей следовало собрать в дорогу, Ульянушка поздно вечером побежала к куме Пахомовны. Дети спали в подклете, там же в углу валялось Настасьино имущество. Ульянушка зажгла лучину и стала разбирать кое-как упиханные в узлы вещи.
В рукаве маленькой шубки она нащупала что-то продолговатое и жесткое. Вытащив сверток, укутанный в вышитый платок, Ульянушка вскрыла его. Это оказались бумаги, и среди них нечто плоское, завернутое в холстинку, и сквозь ту холстинку прощупывались печати.
Не зная грамоте, Ульянушка все же сообразила, что бумаги дельные и в рукав попали неспроста. Потому она принесла их домой и сразу показала Глебу.
— А это ведь послание, — сказал Глеб. — И ты погляди, какой четкий почерк, какие печати! О Господи!..
— Что, Глебушка?..
Но Глеб не ответил — он, шевеля губами, беззвучно читал ровные строки. А, дочитав, произнес одно-единственное слово:
— Иуды!
— Ты о чем, мой свет?
— Женка, это ж та грамота, из-за которой Гаврюшку и старого Деревнина чуть на тот свет не отправили! Это она и есть! А что