— Да, с этим беда. Всем моя Татьяна Семеновна хороша, а читает — спотыкается, не те слова выговаривает. Не дается бабам чтение, а письмо — тем паче, — согласился мясник. — Как подумаешь, что им все приходится в уме держать, все цены, все припасы, и как что жарить да парить, — так поневоле пожалеешь. А вот что! Бирки!
И, видя, что Чекмай не понимает, Кузьма Минич объяснил:
— Это старый способ. Когда двое неграмотных о чем-то сговариваются, берут палочку, наподобие лучины, и делают зарубки. Скажем, ты мне десять мешков пшена должен — и вот десять зарубок на бирке. Потом ее раскалывают надвое. Возвращаешь ты мне пшено, прикладываем твою бирку к моей — десять? Десять, та самая бирка. Считать-то богомазова жена умеет?
— Умеет!
И тут же, не отлагая дела на будущее, мясник велел принести с поварни подходящее тонкое поленце. Сам его весело, с прибаутками, обстругал, сам нанес девять зарубок, да не одну с другой рядом, а в несуразном порядке. И потом сам же ловко расколол полешко на две бирки.
— А ты думал, мне так счеты сводить не приходилось? Батюшка мой, Мина Анкудиныч, был солеваром в Балахне, я с малых лет ему в торговле помогал. А народишко там простой, вот я и наловчился с бирками обходиться.
— Надобно запомнить. Ну, стало быть, благодарствую на знатном угощении, пора и честь знать.
— Ты куда? — удивился Кузьма Минич. — Ночуй уж здесь. Спозаранку тебя подымем, накормим до отвала, и поедешь, благословясь.
Так и сделали.
Рано утром Чекмай, которому Кузьма Минич дал в спутники Олешку, крепкого молодца, да еще здоровенного детину Ерофея, которого приютил недавно, вышел из калитки и направился к Ямской улице. Там он, сговорившись с конюхами, хорошо заплатил, чтобы приютили на конюшнях двух его бахматов[14].
— А что, верно ли, что ты для князя дружину собираешь? — спросил Ерофей. — Возьми и меня! Я, вишь, силен, бычка на плечах могу унести, веришь?
— Верю. Где тебя такого Кузьма Минич отыскал?
— Не он, другие. Я ведь боец! Что в стенке стоять, что в сшибку идти — кого хошь одолею.
Чекмай понял, что перед ним кулачный боец-стеношник, родом из Богом забытой глуши, которого случайно обнаружили там идущие с обозом купцы, любители поглядеть на кулачные бои, да и сманили в Нижний Новгород.
— Не хотел бы я пойти с тобой в сшибку, — сказал он. — Поди, сажен на пять от тебя отлетел бы.
Ерофей, довольный такой похвалой, расхохотался.
— Да и ты молодец дородный, плечистый, — ответил он добрым словом на доброе слово и от всей щедрости душевной треснул Чекмая по плечу. Чекмай устоял и ответил такой же лаской.
— Передай Кузьме Миничу — когда будет посылать ко мне людей, пусть и тебя пошлет.
— Да уж передам!
На том и расстались.
Чекмай сел в седло, подхватил поводья заводного коня и, трогая плечо, которое крепко запомнило Ерофееву руку, пустился в путь.
В Мукрееве его сразу отвели к князю.
— Ну, как там? — спросил князь, встав навстречу.
Чекмай с радостью отметил, что он уже почти уверенно стоит на обеих ногах.
— Я нашел то, что требуется, — верного человека… — тут Чекмай вдруг вспомнил Митькино пророчество и невольно рассмеялся.
— Что тут смешного? — удивился князь.
— Шахматы, будь они неладны! Ты ведь сам шахматами тешишься, знаешь, когда пешка вдруг может стать ферзем.
— Знаю — когда дойдет до самой крайней черты.
— Вот и отыскалась та пешка, что дошла до самой крайней черты. Кузьмой Миничем звать. Еще чуток — и ферзем станет.
— Отчего?
— Оттого, что я заключил с ним удачную сделку.
И Чекмай немало повеселил князя, рассказав об уговоре.
— Я ничего не могу поделать, пока он не пришлет людей. Но к тому времени я все приготовлю. И буду знать точно, сколько человек прячется на канатном дворе.
— Верно. Однако…
Чекмай понял — разбойное нападение на двор купца Анисимова князю все же не по душе.
— А как же быть-то? — спросил он. — Мне в Нижнем Кузьма все расписал — во что обойдется железо, ежели брать хотя бы олонецкое, но напрямую его не купишь — его скупают Соловецкая и Спасо-Прилуцкая обители. Они за полицу железа возьмут не меньше восьми денег. За прут хорошего уклада, из которого сабли ковать, — не меньше четырех денег. Есть железо серпуховское, тульское, каширское — но везти его, сам понимаешь, опасно, там всюду казаки шалят. Можно взять в Каргополе, в Устюжне… Сам ведаешь, сколько железа и уклада потребно ополчению.
— Ох, ведаю…
— Кузьма и другую беду рассказал. Наши северные обители торгуют солью-морянкой, у них свои соляные варницы. И им для выварки соли нужны особые железные ящики — называются црены. Они вроде огромных сковородок. На один такой црен идет полтораста полиц железа, гвоздей чуть ли не три пуда. Помолиться за нас иноки готовы — отчего ж не помолиться за устроение дел Московского государства. А за железо с нас меньше не возьмут. А то железо и тот уклад еще привезти надобно, еще кузнецам заплатить… Кузьма все растолковал, да я не все запомнил. Он даже ежели на площади криком кричать будет, всех денег не соберет.
Князь ничего не ответил.
— Деньги анисимовские на благое дело дадены — благому делу и послужат… — неуверенно сказал Чекмай.
— Так-то оно так…
И Чекмай понял, что более об этом говорить не стоит.
Князь все понимал не хуже, чем давний его товарищ. Но было в душе нечто вроде стенки между честным боем и недостойной хитростью. Не воинской хитростью, нет, — значение удара из засады князь понимал и такими ударами не пренебрегал. Тут же было иное…
Очень его раздражало, что дело освобождения Москвы зависело не от единого душевного порыва, не от ратной отваги, а от туго набитых кошелей.
— Куда теперь пошлешь? — спросил Чекмай. — Не на север ли?
На север ему самому хотелось — встретить английский корабль, поглядеть, что за люди отправятся водой в Вологду, да не повезут ли с собой подозрительных грузов. Деревнину он доверял — но Деревнин стар и подслеповат, а Гаврюшка при всей своей бойкости — неопытен.
— Нет, пока не стоит…
Отдохнув в Мукрееве два дня и отъевшись, малость понежившись в горячих лучах материнской заботы, Чекмай отправился в Вологду.
По пути он остановился у поворота на Холуй и покричал. Скоро на его призыв: «Эй, есть кто живой?!» — отозвались из чащобы, но холуяне показываться не пожелали — чего-то все же опасались. Тогда Чекмай свалил с заводного коня два мешка прямо на дорогу:
— Князя благодарите, он вас жалует!
Там были крупы, гречневая и пшено.
— Стой там, не двигайся!
Холуяне были хорошими охотниками и следопытами — приблизились бесшумно.
— Он самый, — услышал Чекмай чуть ли не из-под конских копыт. — Его ни с кем не спутаешь. Исполать тебе, молодец. А князю передай — мы его добро помним и помнить будем.
С тем Чекмай и уехал, ведя в поводу заводного бахмата.
Глава 17Возвращение Чекмая
Митька имел совесть. И эта совесть заставила его вплотную заняться кровлей Ивашкиной избы. Он и соломы три воза привез, чего с избытком хватило, и камыша с Золотухи и с Вологды, и нанял в Заречье опытного человека, чтобы самому быть у него на подхвате. Это давало возможность сидеть на крыше и наблюдать за канатным двором.
Там росли две просторные избы из еловых бревен. Раб Божий Борис с перепугу ставил их — словно на века, и таковы, чтобы выдержать осаду татарской орды. Срубы для подклетов возвели на каменном основании, для которого целый день возили тремя телегами валуны. Плотники работали споро, было их много — пятеро, да еще двое бревна таскать помогали, топорами они махали быстро и метко, за три дня подвели первое жилище под крышу.
— Что там у вас затевается? — спросил Митька Мишку-прядильщика.
— Новых мастеров ждут. Как придет судно из Англии, тут же их на струги — и сюда доставят. Видно, хозяин хочет вдвое больше канатов свивать. Да только…
— Что — только?
— Мастеров-то будет много, а новых прях нанимать не стали. Сейчас-то все рассчитано, а потом — как?
Митька задумался, а ночью вместо того, чтобы спать, удрал от Ивашки и побежал к Глебу, рассказывать об избе для новых мастеров.
Глеб выслушал и почесал в затылке.
— Канатчики, говоришь? Сдается, они из тех портных, что шьют под мостом вязовыми дубинами.
— Письма-то помнишь, Глебушка?
— Как не помнить… Чекмай запропал! Где его бесы носят?!
Догадаться, что князь послал Чекмая разведывать, как собираются подымать ополчение в Нижнем Новгороде, Глеб не мог.
— Вот что, Митенька, — сказал он. — Ты тому попу Филиппу скажи: образа в его храме поновить бы надобно, а у тебя на примете богомаз, что недорого возьмет.
При этом он покосился на занавеску, за которой уже спала Ульянушка.
— Сказать-то скажу, — Митька покосился на ту же занавеску. — Да только я-то на свете один, как перст, помру — и плакать некому…
Глеб вздохнул — намек он понял.
— Ничего, Митя, Бог не выдаст — свинья не съест. А я там должен быть. Не бойся, я осторожен…
— На что, Глебушка? Я сам все, что надобно, увижу и тебе перескажу. И верно Ульянушка сказала — вид у тебя слишком умный. А я… Да коли я на паперти петухом закричу, никто, поди, и не удивится…
— Нет, ты сделай так, как я сказал, а дальше — на все Божья воля. Коли твой поп скажет, чтобы ты привел богомаза, я приду. Нет — стало, не судьба, иное придумаем. Скорее бы Чекмай приехал!
Больше Митька с Глебом не спорил.
О богомазе он сказал отцу Филиппу дня три спустя, и очень осторожно. Нарочно для того, чтобы батюшка отнесся к предложению благосклонно, Митька показал ему хитрый способ так поставить шахматного коня, чтобы он сразу двум фигуркам угрожал, ему же — ни одна.
— Да, это ты верно подметил, — проворчал отец Филипп. — У нас в деисусном чине у Иоанна Предтечи левая нога отчего-то облупилась, а правая трещинами пошла. И у апостола Петра риза, прости Господи, какая-то пятнистая сделалась, отчего — не ведаю… Конь, стало быть, глядит сюда и сюда. А коли я туру вот этак передвину?