Митька уже и сам был не рад, что приохотил батюшку к шахматам.
Когда он привел Глеба, отец Филипп показал пострадавшие от времени и невесть от чего еще образа, они столковались, и Митька, схитрив (а хитрил он редко — большой нужды в этом не было), намекнул батюшке, что богомаз тоже горазд в шахматы сразиться. Оставив их в колокольне с шахматной доской, Митька пошел на паперть к Ивашке, убедился, что тот исправно сидит в лохмотьях и тянет руку за подаянием, а сам поспешил к нему домой.
Избенка, крытая свежей соломой, уже не требовала, чтобы кто-то непременно возился на крыше, но Митька залез.
Оттуда, с крыши, была видна река, а на реке он заметил большой насад, который тащили и лошади, и бурлаки. Насад медленно полз вверх по течению, а на мешках с товарами под навесом сидели мужчины с короткими бородками и очень веселились, разглядывая строения по обоим берегам. Всех их Митька сверху не разглядел, да и незачем было. Он ждал гостей, которые должны были прибыть из самой Англии, и, кажется, дождался…
Спорхнув с крыши, Митька помчался в Рощенье и оттуда — к Насон-городу. Река в этом месте делала петлю, и он, даже идя неспешно, мог бы прийти к одной из пристаней одновременно с насадом.
Как оказалось, не один Митька ждал это судно. Из ворот канатного двора выехал верхом раб Божий Борис и поскакал туда же, к Насон-городу, встречать дорогих гостей. Он обогнал Митьку уже у самого кремля.
Пристань в ту пору, когда на реке полно судов, — место шумное, там толчея и крики, влезешь в эту толчею — ошалеешь и ничего не поймешь. Митька и пытаться не стал — не хватало лишь, чтобы на него мешок с солью обрушили. Видимо, Борис заранее с кем-то условился — спустив гостей с насада, он их очень быстро повел к двору Кирилловской обители. Каждый из мужчин нес с собой свое имущество, и видно было, что эти люди привыкли к быстрой ходьбе и тяжести на плече.
Там, во дворе, Борис их и оставил, а сам вернулся к насаду. Казалось бы, толковать ему с кормчим и гребцами, тем паче — с бурлаками, было не о чем, однако он взошел на судно. Это показалось Митьке любопытным. Он до того осмелел, что вышел на самую пристань, хотя услышать оттуда, о чем совещается в брюхе насада раб Божий Борис, и не мог.
И тут его стукнуло в плечо. Он обернулся — вроде бы швыряться камнями было некому. Все заняты делом. Митька снова уставался на судно — и снова получил удар в плечо, не слишком сильный, но чувствительный. Он не то чтобы обиделся — на что тут обижаться? — а сильно удивился и даже ухмыльнулся: что, ежели с ним девка этак заигрывает? Как во всяком городе, где есть большая пристань, в Вологде при той пристани околачивалось немало зазорных девок.
Решив, что насад уже никуда не денется, Митька пошел искать камнеметателя. Но когда нашел его, притаившегося за старой липой, то глазам не поверил — это был Гаврюшка.
— Мать честная, ты же на Севере! — только и мог сказать Митька.
— Был на Севере… Митрий, сделай милость, помоги деда с насада на сушу свести. Я, когда судно причаливало, сам скоренько на пристань соскочил, чуть в воду не шлепнулся, а он так не способен.
— Зачем вы вернулись?..
— Потом дед Чекмаю все растолкует… Нельзя, чтобы меня тут видели…
— Отчего?
— Я этим иноземцам в Архангельском остроге на пристани помогал, они меня запомнили. Да и деда, статочно, запомнили. Мы сюда плыли — в тюках товара хоронились, только ночью наверх выбирались — по нужде, одни сухари грызли, водой запивая. Хорошо, бурлаки еще похлебку и кашу приносили, но не каждый день.
— Иноземцев увели к Кирилловской обители.
— Не всех! Там трое, не то четверо, при грузе остались. И дай хоть хлебца, Христа ради!
За пазухой у Митьки был ломоть от вчера испеченной ковриги. Гаврюшка ухватился за нее обеими руками.
— Дед что-то плоховат, — с набитым ртом еле выговорил он. — Нельзя ему так странствовать… А он, вишь, упрям, как старый козел. Митрий, ты там найди у бурлаков старшего, они покамест все вместе, потом разойдутся. Пусть они помогут деда вытащить. Старшего зовут Ермолаем, можно кликать Потехой, отзовется. Мы старшему заплатили, он нас и спрятал.
— А как вытащим Ивана Андреича — куда его дальше с пристани?
— Хоть куда, лишь бы ему тут не оставаться. Ты ведь сможешь его увести? А я тут останусь.
— Для чего?
— Они такой груз привезли — надобно выследить, как вытащат и куда увезут. Ты отведи деда к Чекмаю…
— Уехал Чекмай.
— Как же?.. Как же без него?..
— Как, как… Самим как-то придется справляться, — буркнул Митька. Хотя Чекмай и обходился с ним строго, однако за широкой Чекмаевой спиной Митька чувствовал себя привольно и вольготно.
Он подумал — и направился к бурлакам. Гаврюшка остался ждать.
Север странно подействовал на отрока — он перестал быть дитятей, покорным внучком, порой он чувствовал себя даже старше и опытнее родного деда, хотя в четырнадцать лет так думать не положено.
Митька отыскал Потеху, отвел в сторонку, объяснил, в чем беда.
— Заплатишь — помогу, — был краткий ответ.
Сговорились на алтыне.
У бурлаков были в брюхе насада войлоки для спанья и пожитки. Потеха взял с собой двоих подначальных, и вместе они вывели Деревнина — в дрянном колпачишке, в страшном на вид армяке. Вынесли и его с Гаврюшкой имущество — словно бы свое. Все это бурлаки проделали очень быстро, из чего Митька вывел — эта ватага, не иначе, при случае помогает лесным налетчикам.
Лошади, которые вместе с людьми тянули насад, стояли поблизости от пристани, уже распряженные.
— Могу лошадку недорого уступить, — сказал Потеха. — Самую дохловатую. Чтобы довезти старика куда надобно — сгодится.
— Столько у меня при себе нет, — признался Митька. — Да и не нужна мне лошадь. А коли ее нанять? Вот те крест — сюда же и приведу!
— Коли она по дороге не околеет…
Митька пытался сговориться и так, и сяк, но Потеха был упрям. Деревнин стоял рядом и молчал — дорога утомила его до полусмерти. К счастью, Митька увидел на пристани знакомого извозчика Еремея, кинулся ему наперерез и чуть не угодил под конские копыта. Затем встал вопрос: куда везти старого подьячего? Митька совсем было собрался в Заречье, но вдруг вспомнил, что в Козлене ждет Глеб и наверняка уже кроет загулявшего товариша гнилыми словами в семь слоев с прибавкою.
До Козлены ехать было немногим более двух верст.
Служба уже кончилась, недовольный Глеб стоял на паперти.
— Где тебя носит? — напустился он на Митьку. — Я уж бог знает что передумал!
— Ты погляди, кого я привез, — сказал Митька.
— Иван Андреич?! Так что ж ты его сюда приволок?
— А куда еще? Я ж знал, что ты тут торчишь… И Гаврюша тоже в Вологде.
— Ты что, его по дороге потерял?
— Да Господь с тобой! Он сам побежал по нужному дельцу.
И тут Митька вспомнил, что вообще никак не сговорился с Гаврюшкой, и вся надежда на то, что парнишка сумеет найти в Заречье Глебову избу.
Еремея попросили подождать, пока начнет темнеть, чтобы тогда лишь отправиться в Заречье. Деревнина уложили в тихом месте на травке. Глеб с Митькой сели там же, и тогда Митька рассказал о своей погоне за насадом.
— Сейчас они сидят на дворе Кирилловской обители, — зевершил Митька. — Я чай, ближе к ночи их сюда приведут.
— Как ты догадался, что это они?
— Сам не знаю. Вели себя как-то по-дурацки. Вот станет наш человек, когда сидит на насаде, вертеться, пальцами во все стороны тыкать и ржать? А эти плыли и веселились. Потом сошли на берег — держались все вместе. Одеты вроде по-нашему, а шапки — не у всех. И сапоги. Сапоги, Глебушка, чудные, заморской работы. Кафтаны длинноватые, коли не приглядываться — и не заметишь. И рожи, и бороденки. У нас-то борода — так это бородища, вроде как у тебя. А они бороды нарочно подстригли, чтобы не более вершка. Почти как у Чекмая.
— Твоя борода тоже не из знатных.
— Уж какая есть, Глебушка. Кабы она у меня волосне соответствовала, так я бы, поди, в дверь боком проходил.
— А волосы не стрижешь из-за Чекмая? Тоже, что ли, слово дал?
— Так их, покамест длинные, можно как-то убрать, ремешком стянуть. А срезать два вершка — и буду я еж ежом.
— Ох, как недостает Чекмая…
Наконец удалось добраться до Заречья.
Гаврюшки там еще не было, а Ульянушка сразу взялась обихаживать старика. Она бы и к соседям кинулась мыльню топить — на ночь глядя, но Глеб отсоветовал. Деревнину соорудили царское ложе из всех тулупов, шуб и войлоков, что нашлись в хозяйстве, накормили досыта, и сон сморил его. Глеб даже не сумел его толком расспросить.
Гаврюшка явился на рассвете, после того как пропели третьи петухи и заспанные бабы пошли провожать скотину в стадо. Он от усталости еле держался на ногах. Расспрашивать его было бесполезно.
Оба, и дед, и внук, проснулись ближе к обеду. И Гаврюшка доложил деду: поручение выполнено, и где находится опасный груз — известно.
— Да что за груз-то? — с досадой спросил Глеб.
— Пушки, — кратко отвечал Деревнин. — Гаврила считает, что по величине — корабельные пушки, а я не знаю. Он больше моего по пристани шатался и всюду нос совал. Он и пушки на английских кораблях видал.
— Их четыре десятка было, — добавил Гаврюшка. — Но в этот насад не все погрузили. Они же тяжеленные. Мы потому и поехали вместе с этим грузом и с англичанами, что грамотку Чекмаю слать было не с руки — пока он еще ее получит! А нужно было знать, куда в Вологде спрячут и ратных людей, и пушки.
Ульянушка глядела на отрока — и не узнавала его. За время пути Гаврюшкино лицо осунулось, стало строже, и заметнее сделалось его сходство с дедом. Да и говорил он не так, как раньше, строго и деловито говорил. Не то чтобы на Севере парня подменили, а просто кончилось его детство, да и отрочество, сдается, тоже.
— И где оказались ратные люди да пушки? — спросил Глеб.
— Я сперва боялся прохожих спрашивать, потом, ночью, и прохожих не было. А повезли пушки после заката вниз по реке, на двух стругах. Я берегом шел. Видел, как выгрузили возле мочила.