Настасья забилась в угол. Ей было страшно. Из угла ее извлекла Ульянушка и усадила за стол. Чекмай сел напротив. Глеб, работавший в своем углу, навострил ухо — ему было любопытно. Митька, резавший из липы свои фигурки, отложил работу. Ульянушка села с шитьем поближе к Глебу, чтобы на шитье падал свет из слюдяного окошка. Деревнин тоже сел за стол. Он уже совсем опомнился после плаванья по рекам и смотрел на невестку весьма неодобрительно — понимал: без присмотра она что-то натворила.
— Рассказывай все, что знаешь, об Анисимове и его дворе! — приказал Чекмай.
— Да что я знаю? Я при Ефимье состояла, в комнатных женщинах жила. Мы света божьего не видели, так нас всех стерегли.
— Всех ли? — не поверила Ульянушка.
— Ну, мовницу Парашку не так стерегли — а может, и с ней, когда на реку белье несла стирать и полоскать, кого-то из дворни посылали. Почем я знаю… Бахарку на зиму он нанял — и той ходу со двора не было. В церковь Божию пойти — так стражи при Ефимье, как при царице, только что суконными запонами ее от чужого взора не прикрывают. Однажды дозволил ей прокатиться в колымаге, всего двух молодцов да Акулину с ней послал — это для нас такое диво было!
— А с чего бы такие строгости? — спросил Глеб.
— Так Ефимья-то Савельевна до того пригожа — другой такой во всей Вологде, поди, нет. И на Москве, может, нет. Артемий Кузьмич ее высмотрел, когда ей и пятнадцати годков не было, и тогда же сам ее батюшке сказал: никому не отдавать, беречь пуще глаза. Потом, когда ей стало шестнадцать, за себя взял. Он ее балует и тешит — чего душеньке угодно, то тут же купить и принести к ней в терем велит. А при ней осталась ее мамка Акулина, бляжья дочь!
— Ого! — удивился Глеб. — Экие ты слова выговариваешь.
— А как иначе, когда она — доносчица? Купил ее Анисимов с потрохами! Мы с Ефимьюшкой всего только о молодцах пошептались — а она и донесла. Тогда-то меня и согнали со двора.
— Пригожа, говоришь? — спросил Чекмай.
— Второй такой лебедушки нескоро сыщешь. И дочка, Оленушка, в нее уродилась. И любит ее Артемий Кузьмич, денег для нее не жалеет. Он-то в годах, нечасто Ефимью к себе зовет, да она и не больно хочет к нему в опочивальню ходить… А полюбила она тебя, ирода! — воскликнула Настасья. — Из-за тебя вся эта суета, из-за тебя все беды! Из-за тебя меня прибили! А она к тебе бежать хотела!
Чекмай онемел, а рот у него сам собой открылся.
— Ого! — воскликнул Глеб. — Сдается, скоро на твоей свадебке попируем!
— Так она ж замужем! — напомнила Ульянушка.
— Так муж стар, толст, того гляди — удар его хватит. И — вдова! Да еще богатая вдова… — стал пророчить Глеб.
— Да ну тебя! — отмахнулся Чекмай. — Ты меня, красавица, ни с кем не спутала?
— Тебя спутаешь! Она высмотрела тебя на Ленивой площадке, когда мы ездили искать Авдотью.
— Какую Авдотью, уж не мою ли? — встрепенулся Деревнин. — С чего ее на Ленивой площадке искать? Совсем, что ли, скурвилась и по рукам пошла, ходит на торг с рогожкой, чтобы в лопухах расстелить?
— Ее, Иван Андреич, ее самую. Про рогожку речи не было, да о таких вещах вслух не говорят, — ехидно ответила свекру Настасья, обрадовавшись возможности сказать что-то нехорошее про Авдотью, из-за которой было столько бед. — А искать меня послали, потому что я ее в лицо хорошо знаю, сколько лет вместе прожили.
— Неужто дочек оставила, а сама на блуд пошла?
— Нет, она и дочек с собой увела, и мамку Степановну.
— Господи Иисусе! — Деревнин схватился за голову. — Позор и поношение!
— Погоди, Иван Андреич, может, все не так плохо. А для чего Авдотья Анисимову потребовалась? — продолжал расспросы Чекмай.
— Да за ней брат приехал, велел отыскать.
— Нет у нее никакого брата! — возмутился Деревнин. — Мне ли не знать? Полюбовник — вот кто за ней приехал!
— Да погоди ты, Иван Андреич! Стало быть, тот брат, или полюбовник, или бог весть кто, пришел ее искать к Анисимову?
— Да…
— Так прямо и сказал: Артемий Кузьмич, отыщи мою Авдотью?
— Да не сказал, а приказал… При мне это было…
— Ты видела его? Каков он? Что за человек? — напустился Деревнин на невестку.
— Иван Андреич! — рявкнул Чекмай. — Дай ей слово сказать. Настасьюшка, голубушка, ты постарайся вспомнить — как его Анисимов называл? Иваном, Петром, Федотом? Иван Андреич, тот, кто приказывает Анисимову, — непростой человек.
Настасья опустила глаза.
— Говори, не бойся, с нами бояться нечего. Они тебе угрожали? — догадалась спросить Ульянушка.
— Нет… добром просили…
— Иван Андреич, ты мастак терпеливо разговаривать, попробуй ты, — попросил Чекмай. — Есть у меня одно подозрение…
— Не могу! Не могу, понимаешь? — Деревнин вскочил и вышел в сени.
Долго бились с Настасьей, сулили ей и новые сапожки, и кисейную рубаху, но она никак не могла выговорить имя молодца, который вдруг полюбился. Казалось ей — со стыда сгорит, коли произнесет: «Никита Юрьевич Вострый». Наконец пришел Гаврюшка, мать кинулась его обнимать, расспрашивать, он чувствовал себя неловко: Настасья не понимала, что прежнего дитяти более нет, а дитя никак не могло ей этого втолковать.
Наконец Ульянушка поняла, в чем загвоздка, и увела Настасью на двор, подальше от мужчин. Там они сидели на лавочке за курятником, у грядок, довольно долго. Уже и вечер настал, а они все шептались.
Наконец Ульянушка вернулась в избу и сказала:
— Гаврюша, беги к матери, будь при ней, как бы не сбежала. Дедушка Чекмай, с тебя причитается.
— Любого подарка проси, — усмехнулся Чекмай. — Так что?
— Назвала она того молодца. Он ей полюбился, потому стыдилась. И из Козлены уходить не желала — она его там в окошечко видела. Имя ему — Никита Юрьевич Вострый…
— Что?! — Чекмай вскочил. — Вострый в Вологде?
— Выходит, так.
— И искал Авдотью? Так он, стало быть, и дал Авдотье ту иудину грамоту. Вострый! Глеб, разумеешь, для чего он из Москвы примчался? Все совпало — ратные люди и пушки из Англии, да и прочее оружие, Вострый из Москвы. Беда, брат Глеб… Сдается, для того он приехал, чтобы и ратников, и пушки, и деньги отсюда забрать — а созывать ополчение в ином городе, да хоть бы в Ярославле, все к Москве поближе. Черт бы его побрал! Все я проворонил! Как теперь князю в глаза глядеть?
— Погоди, не шуми, — одернул его Глеб. — Не все еще потеряно. Вострый не знает, кого ему тут нужно опасаться. Мы можем…
— А коли уже знает? Митька возле канатного двора мельтешил, Гаврюшку могли заметить… Вот что — уходить отсюда надобно. Иван Андреич, Гаврила! Митя! Коли он сюда английских ратников приведет…
— Я побегу, найду другое место! — сразу вызвалась Ульянушка. — Заречье велико, сейчас лето, многие мужики ушли на стругах и насадах к северу за товаром, иные избы, сдается, пустые стоят! Глебушка, что глядишь? Найду я другое жилье! Дедушка, дай денег — уплатить за жилье.
Она выбежала из избы и понеслась по своим подружкам и знакомицам. Весь день носилась по Заречью, посмотрела пять дворов, шестой ее устроил — был он за Фрязиновым, на выселках. И в тот же вечер она повела туда мужчин, включая Глеба — береженого Бог бережет.
Вернулась Ульянушка уже в потемках. Быть одной в опустевшей избе было страшновато. И когда она услышала, что кто-то ходит по двору, — испугалась, взяла печной ухват. Хоть и засов заложила, а все равно — с ухватом надежнее.
В дверь постучали.
— Кто там? — крикнула она.
— Тут богомаз Глеб стоит?
— Нет его! Ушел с другими богомазами церковь расписывать!
— А я хотел образ ему заказать, святого Димитрия Солунского.
— Самое время образа заказывать! Завтра приходи!
— А нет ли в Заречье другого богомаза Глеба, чтобы Димитрия Солунского написал? — не унимался детина за дверью.
Тут Ульянушка кое-что вспомнила.
— А ты ничего с собой не принес? — осторожно спросила она.
— Принести-то принес.
— Деревянное?
— Деревянное!
— А какой длины?
— Да почти четверть.
— Слава богу!
Запалив от печного уголька лучину в светце, Ульянушка вышла в сени, отворила дверь и впустила невысокого плечистого молодца. Он первым делом достал из-за пазухи бирку. Ульянушка взяла с Глебова стола другую бирку. Они совпали.
— Меня Васей звать, — сказал молодец. — По прозванию Бусурман. Велено сыскать Чекмая. Кузьма ему кланяется. Нас три десятка, все в лесу, покамест еще ночью тепло, не жалуемся. Народишко собрался пестрый, есть и татары. Ты не бойся, они по-нашему хорошо говорят, только, бывает, своему татарскому богу молятся. Я сам по-татарски знаю, потому прозвали Бусурманом, да я не обижаюсь. Есть у нас Верещага, есть Власко Дубовый Нос, ничего, привыкли.
— К Чекмаю я тебя сейчас отведу, — сказала Ульянушка. — На-ка, по дороге съешь пирожок с капустой! Слава богу, что вы пришли. Тут у нас такое деется…
Глава 18Канатный двор
Когда муж отправился на поиски внука, Авдотья думала: сейчас привезет и как-то накажет. Но прошли сутки, другие, третьи — Ивана Андреича все нет и нет.
Не на шутку забеспокоившись, Авдотья пошла к Гречишниковым. Пришла вечером к Кузьме Петровичу, зная, что хоромы для Мартьяна Петровича найдены, но их еще нужно привести в божеский вид, так что семья пока живет вся вместе.
— Всякое случается, подожди еще немного, — сказали ей Гречишниковы. — Захворал, добрые люди приютили… Бывает, что хворого в обитель к инокам несут… А может, внук так запропал, что сразу не сыскать… Отроки на все горазды… Молись и жди… Мы спосылаем людей в земскую избу, там, коли что, скажут…
В сущности, отсутствие мужа Авдотью даже радовало. Без него было веселее. Она сразу заняла ту лавку, на которой он спал, и прибрала постель Гаврюшки. Без мужеского пола семье, вынужденной жить в одной комнате, как-то вольготнее, и Аннушка с Василисой словно ожили, проснулись, стали песни петь.
Прошла еще седмица, и стало ясно — куда бы Иван Андреич ни забрался, отыскивая внука, возвращаться ему будет сложновато — начиналась распутица.