— А как везли?
— Обложив соломой и замотав в рогожу. Сами на руках снесли на берег. Ухитрились. И сами в насад занесли. А ведь тяжеленные!
— И где спрятали?
— Там, где никто не сыщет — там только тогда все разгребают, когда уж нужно грузить на подводы и везти к пристани. А до того — нет, и чужой туда носу не сунет.
Авдотья слушала, затаив дыхание.
Это был Никита — точно он, но голос был голосом воеводы: четкий, даже отрывистый, требующий точных ответов и прямого повиновения. Таким она любимого еще не знала. И дивным образом в душе проснулась гордость: вон он каков!
— Когда изволишь с их старшим встретиться? — спросил Насон Сергеевич.
— Устрой так, чтобы завтра в это же время были их старший и толмач. Сейчас не беспокой. И еще — устрой так, чтобы мы могли говорить в избе, чтобы свечка была.
— Устрою.
— Коли так — прощай, завтра увидимся.
— Прощай и ты. Митрич! Затворяй ворота!
Насон Сергеевич пошел прочь — он жил тут же, деля одну избу с двумя другими надсмотрщиками.
У Авдотьи было несколько мгновений, чтобы принять решение и кинуться наперерез всадникам.
— Никитушка!..
— Ты?..
Никита собирался сесть в седло, но даже ногу задрать не успел.
— Молодцы, езжайте без меня, — приказал он. — И Лебедя моего уводите. Я потом сам приду.
Схватив Авдотью за руку, Никита быстро отвел ее подальше от ворот, к сараю, и лишь там обнял.
— Никитушка, мой-то ирод помер!
— Знаю! Сказали добрые люди. А как тебя искать…
Продолжать он не стал.
Они целовались самозабвенно.
— Авдотья! Несмеяна! — зазвенел Жданин голосок. — Да куда ж ты подевалась? Убежала, что ли? Авдотья! Да где ж ты, кикимора болотная?
Ответом был собачий лай — Митрич спустил с цепи кобелей.
Ждана пустилась наутек и, судя по всему, благополучно ушла через известную всем пряхам щель за сараем.
— Где тут можно спрятаться? — спросил Никита.
— Идем…
Авдотья привела его в амбар, где хранились до отправки в Холмогоры и далее бухты каната, в каждой чуть ли не полсотни сажен. Они, похожие на толстенькие приземистые бочата, были составлены в несколько ярусов. Часть канатов, изготовленных за зиму, уже была сдана английским купцам и отправлена в путь, часть дожидалась своего срока, и надсмотрщики вместе с мужиками, трудившимися на канатном дворе, недавно переставляли бухты, высвобождая те, что вскоре могут потребоваться. Авдотья знала об этом, потому что Насон Сергеевич, вроде бы не имевший к продаже товара отношения, вечером заходил в амбар и ругался — все было сделано не к месту и не так.
— Псы сюда не сунутся? — спросил Никита.
— Сейчас дверь закроем и подопрем.
Больше они ни слова не сказали — и так все было ясно.
Авдотья сперва смертельно боялась не угодить любимому. Законному супругу угождать было незачем — ему и так ладно. А из разговоров тонкопрях она узнала много такого, что сперва краснела, словно девка на выданье. Признаваться в своем невежестве ей, матери почти взрослых дочерей, было стыдно. Не сразу поняла она смысл вольной шутки: «Грех — когда ноги вверх, а опустил — так и Бог простил». Когда дошло — долго думала, как же во время этакого баловства прикрыть голые ноги; получалось, что никак.
Но Никита настолько желал близости, что Авдотья полностью ему доверилась — и не пожалела о том.
Она знала от подруг, что такое бывает. И вот теперь поняла, как это — когда с любимым.
Канатные бухты под ними поскрипывали и шевелились. Малость придя в себя, Авдотья захотела их поправить, чтобы не свалиться вдвоем на пол. Рука наткнулась на что-то холодное, железное, толстое, с гладкими боками. Оно было спрятано под канатами. Разбираться, что это за диво, Авдотья не стала. Важнее всего в мире был сейчас Никита. А толстая железная труба могла и подождать…
Глава 19Боевая ночь
— Прямо хоть с неба на этот двор падай, — сказал Чекмай. — Я там давно околачиваюсь — тын высоченный, ворота — разве что пороховой заряд под них заложить. А пробиться туда, к этому подлому купчине, надобно — пока он деньги Вострому не отдал да они вместе их тратить не начали.
Это Чекмай знал доподлинно — вологодских кузнецов еще не обрадовали огромными заказами. Сколько-то оружия пришло из Англии, но оно для английских ратных людей и для тех, кто умеет обращаться не только с пищалью, но и с аркебузой. А простому мужику, что пошел в ополчение, нужны сабля да копейце. Простой мужик чуть не с малолетства обучен стоять в стенке и разом с товарищами наносить удар: в стенке это удар кулаком, в бою — копьем.
Гаврюшка смотрел Чекмаю в рот с восторгом: все, чего он желал, это служить под началом у Чекмая.
А Иван Андреич, послушав и покряхтев, сказал:
— Ловушка надобна.
— Какая?
— Вот вы, нынешние, горазды кулаками махать, а ловушки ставить не обучены, — высокомерно сказал старый подьячий. — А нам доводилось.
— Как же на него, на черта брюхатого, ловушку ставить? — спросил Глеб. — Волчью яму разве копать?..
Деревнин повернулся к нему, хмыкнул и сказал:
— Ты только по дереву малевать горазд?
— По простым доскам, по кипарисовым, а что?
Тогда Деревнин повернулся к внуку.
— Можешь его рожу размалевать? Да так, чтобы не навеки? Чтобы потом смыть? Придумаешь?
— Я не баба! — возмутился Гаврюшка и услышал строгое дедовское «Цыц!»
— Подрывать ворота не придется, они сами отворятся, — сказал тогда Иван Андреич. — Но тут уж — не зевай! Как только будет щель с палец — так туда и ломись всей силой!
Чекмай видел — старику очень хочется показать, что его старая выучка посильнее Чекмаевых затей будет.
— Иван Андреич, не томи, говори, что на уме, — попросил он. — Сами, вишь, додуматься не можем. И при чем тут Гаврюшкина рожа — в толк не возьму.
— А при том, что человек — глуп! — Деревнин воздел вверх перст. — И чем здоровее детина, чем в плечищах шире, тем он дурее.
Плечистый Чекмай предпочел не заметить намека — и правильно сделал.
— Внучек мой — можно сказать, выходец с того света, и за то тебе низкий поклон. А надо, чтобы он вдругорядь из Вологды выкарабкался. Я с ним об этом деле толковал — по всему выходит, что в прорубь его сунул певчий Матюшка. Вот Матюшка и отворит нам анисимовские ворота.
Чекмай с любопытством посмотрел на старого подьячего.
— Ин ладно, будь по-твоему. Ставь свою ловушку. Когда ты ее наладишь?
— Хоть следующей ночью. Вот те крест, — Деревнин перекрестился. — Мы такое, бывало, проделывали — способ старый, ни разу не подводил.
— Нет, следующей — рановато. Глебу с Ульянушкой нужно собраться в дорогу, увязать свое добро в узлы и перебраться в Рощенье — чтобы ночью по мосту с узлами не носиться. Митька, и ты тоже переберешься со своими деревяшками. После такого их в Вологде оставлять нельзя. Воевода не потерпит, чтобы у него под боком дворы приступом брали, начнется розыск.
— Жаль, — сказала Ульянушка. — Только-только обжились на этом месте…
— Не горюй, вас с Настасьей мы отправим в Мугреево, к княгине и к моей матушке. Там вы будете под охраной. И не в закопченной избе жить будете, а в горнице с настоящей печкой. Митя, тебе там тоже место найдется.
— А Глеб? — спросила Ульянушка.
— И ему места хватит, коли решит там остаться.
Ульянушка с тревогой взглянула на мужа.
— Там же Ивана Андреича приютят вместе с Гаврюшкой.
— Не поеду ни в какое Мугреево! — тут же взвился Гаврюшка.
— А куда? В Новгород, что ли?
— В Новгород, со всеми!
— Рано тебе еще в ратники, — сказал Чекмай. — А вот защищать Мугреево, коли туда сунется казачья шайка, ты годишься. Там тебя научат из пищали палить… Ну, что нос повесил?..
— Я со всеми хочу. Мне уж четырнадцать, — сердито ответил Гаврюшка. — И что, плохо я себя на Севере показал? Вот и дедушка доволен! А он хвалить горазд лишь в один день — на святого Касьяна.
Касьяновы именины случались раз в четыре года, и Деревнин за этот ехидный намек погрозил внуку пальцем.
— Потом об этом потолкуем.
И Чекмай наотрез отказался говорить о Гаврюшкином желании стать ратником новгородского ополчения, Гаврюшка же решил для себя: нужно еще раз делом доказать свою пригодность. А дело — вот оно, внезапное нападение на анисимовский двор.
После всенощной Деревнин, Гаврюшка и любознательный Митька подошли к Успенскому храму. При них были на всякий случай трое молодцов-новгородцев. Чекмай велел им взять с собой веревки — если вдруг ловушка Деревнина не сработает, так попросту пленить певчего-убийцу. Митька тащил ведерко с водой. Гаврюшка же кутал размалеванное Глебом лицо в грязный рушник, хотя было уже довольно темно.
Матвей, исполнив свои обязанности певчего, отправился домой. Его изба была за стенами Насон-города, ближе к Верхнему посаду.
Маленький отряд обогнал Матвея, и в самый последний миг Митька выплеснул на Гаврюшку все ведро, один из новгородцев дал ему в руку зажженную свечу, а дед подтолкнул его в спину: ступай, мол, телепень, чего встал?
Матвей увидел перед собой парнишку, которого собственноручно утопил в проруби. С утопленника стекала вода, мокрые волосы облепили зеленовато-синеватое лицо (Глеб не имел дела с покойниками, пролежавшими на дне полгода, доверился воображению и тем правилам, по которым иконописец должен изображать бесов).
Свеча освещала это страшное лицо именно так, как надо: явление невинно убиенного с заупокойной свечой было прекрасным изобретением старого подьячего.
— Здравствуй, дяденька Матвей, — хрипло сказал Гаврюшка. — А я ведь живой — вон, потрогай…
Более ничего говорить не пришлось — Матвей заорал и пустился наутек. За ним побежали молодцы, покрикивая: а вот кого в пекло, а вот кого на сковородку!
Гаврюшка и Иван Андреич остались стоять: подьячий уже не мог бегать, да и почти не видел перед собой дорогу, а Гаврюшке совесть не дала бросить деда. Митька тоже убежал — он нужен был Чекмаю в анисимовском доме.