— Никитушка, я тебе сынов нарожаю! Я — сильная, крепкая, еще пятерых или шестерых могу выносить!
— А дочку?
— И дочку! Будет мне после сынов утеха! Да и тебе. Доченьки — они забавные, они ангелочки.
— А парнишки?
— И парнишки — ангелочки, пока три года не стукнет.
Душой Авдотья уже была в высоком тереме, красивая, нарядная, у ног ее играли на полу дети, в колыбели спал розовощекий младенец, рядом сидел Никитушка и смотрел ей в очи. Чего ж еще нужно?
— Свет мой, что это? — спросил Никита. — Пожар, что ли? Орут там, где избы…
— Не приведи Господь!
Авдотья вскочила, выбежала за дверь и очень скоро вернулась.
— Никитушка, там люди ходят с факелами!
— Что за люди?! Сиди здесь, сейчас приду.
Он натянул на босые ноги сапоги, выбежал, и сразу же раздались выстрелы. Авдотья ахнула и едва не лишилась чувств. Выстрелов было не то пять, не то шесть, потом снова донеслись крики. Авдотья не знала, что и подумать, но Никита велел тут сидеть — она и сидела.
Вернулся он не сразу.
— Беда, — сказал потерянным голосом. — Беда… Кто они — не понять, избу с нашими иноземцами осадили, те отстреливались, теперь переговоры ведут. Эти кричат, те кричат, ничего не понять… Господи, да что же это… Погоди…
Никита выглянул из сарая и сказал одно слово:
— Бежим!
— Тут, может, отсидимся?
— Так они сюда и идут. С факелами. Ну?!.
Он за руку вытащил полуодетую босую Авдотью, и они встали за углом сарая. Скрыться удалось вовремя.
— Вот тут, тут пушки спрятаны, — говорил знакомый голос. Авдотья опознала Насона Сергеича.
— Батюшки, там же моя распашница осталась, — прошептала она.
— Да и мой кафтанишко… Нишкни…
Насона Сергеича сопровождали молодцы с факелами. Они вошли в сарай, один остался у дверей.
— Как же выбираться отсюда? — спросил Никита.
— Я знаю — как!
Авдотья имела в виду ту дыру в тыне, через которую сама сюда приходила поздно вечером, убедившись, что дочки и Степановна спят.
— Ого! Да тут кто-то греховодничал! — донеслось из сарая. — Прямо на пушках! Видать, сильно промеж ног свербело!
— Далеко убежать не могли!
— Глянь, глянь — бабьи ичедыги! Босая ушла!
— Данилко, беги за Ерофеем, без него не справимся!
— Насон Сергеич, сколько в хозяйстве подвод?
— А греховодников изловить?!
— Нет, без Ерофея не управимся…
— А как думаешь, насколько такая пушка бьет? Сажен, поди, на сто?
— На полтораста!
— Поболее! Коли судовая пушка — может, поди, и на полверсты ударить!
Теперь уж Авдотья тащила Никиту за руку. Сама она с трудом протискивалась через щель, Никита — чуть вовсе не застрял, но они выбрались с канатного двора и поспешили вниз, к реке.
— Беда, беда, — повторял Никита. — Нужно бежать к Анисимову…
— Вон, вон они! — закричали сверху. — Держи греховодников!
Было уже не до Анисимова. Никита и Авдотья подошли к самой воде. К мосткам была привязана старая лодка.
— Полезай, — приказал Никита и разулся.
— А ты?
— А я — вплавь. Ну? Живо!
Он закинул в лодку сапоги, помог залезть Авдотье, сам вошел в воду и вытолкал лодку на глубину. Тогда он поплыл, толкая ее перед собой. Авдотья сжалась в комочек и молчала. Ей было страшно.
Течением лодку уволокло довольно далеко, в необжитые места. Потом она застряла в камышах. С немалым трудом Никита и Авдотья выбрались на берег.
— Где это мы? — спросил Никита.
— Не знаю, Никитушка…
— Нужно бы как-то обсушиться…
— Я рубаху сниму, ты разденешься и оботрешься. Ночи уже холодные, сидеть мокрому — нехорошо.
Было не до стыда. Никита снял рубаху и порты, и Авдотья их выкрутила чуть ли не насухо. Потом она скинула свою рубаху и, как жена мужа в мыльне, вытерла Никиту.
Они прижались друг к другу. Оба, стоя на ветру, чувствовали одно: у Авдотьи в целом мире есть только Никита, у Никиты в целом мире есть только Авдотья. Прочее почти не имеет значения. В эти мгновения не было той страсти, что в сарае канатного двора, было иное — полное и безупречное слияние душ. Имело ли значение, как выглядят тела? Если бы Авдотье кто сейчас припомнил ее былые страхи, она бы не сразу поняла, о чем речь.
— Я не брошу тебя. Я тебя увезу, — сказал Никита. — Мы уж не расстанемся. Что бы ни было…
— Не расстанемся, — повторила она.
— Рубаху надень. И пойдем к тебе.
— У меня — дочки, мамка…
— Плевать. Ты оденешься, соберешь, что нужно, я тебя подожду. И пойдем скорее к Анисимову. Нельзя же тебе идти по городу в одной рубахе. Может, он растолкует, что это за напасть.
Никита кое-как натянул на себя свою мокрую рубаху с портами, обулся, и они пошли — сперва берегом, потом поднялись повыше и набрели на дорогу — ту, по которой, как видно, скоро погонят скотину на пастбище.
Авдотья вскоре сообразила, куда ведет эта дорога, и привела Никиту к Домниной избе. Сама прокралась туда, ненароком разбудила Домну, та принялась ворчать, и Авдотья, кое-как в потемках вытащив из короба, что подвернулось под руку, подхватив в сенях свои сапожки, выбежала на двор.
— Кажись, мой крашенинный сарафан, — сказала она. — Сейчас накину. Плат… Рубаха! Пусть бабья, да ты уж как-нибудь подвяжи!
— Да, нам ведь только до анисимовского двора добежать. Двор в Широкой улице, это, поди, версты две. Я там кое-какое свое добро оставил. Идем, душа моя, идем!
Но, придя, они увидели страшноватую картину: через отворенную калитку дворовая девка пыталась вытащить довольно большой узел с добром. Из плохо завязанного узла свисал рукав богатой шубы.
Никита уже начал кое-что понимать. Он схватил девку за шиворот и потребовал отчета в хозяйском добре.
— Так нет же хозяина-то! — пискнула девка, вырвалась и убежала, бросив узел.
— Идем! — приказал Никита, и они вошли во двор, поднялись по красивой широкой лестнице в анисимовские покои.
Первое, что увидели в передней палате, — лежащего на полу Андрюшу. Его порядком поколотили, сам он встать не мог, и Никита с трудом усадил его на резную лавку.
— Что тут стряслось? — спросил он. — Говори внятно!
— Налетчики… — еле произнес анисимовский родственник.
Если бы Никита огляделся, то увидел бы на полу окровавленные зубы, которые выплюнул Андрюша.
— Что ты врешь?! Как могли сюда попасть налетчики? У вас же вечно ворота на запоре, сторожа бдят денно и нощно!
— Почем я знаю…
— Так это они тебя поколотили?
— Нет, наши… наши дворовые…
— Где Артемий Кузьмич?
— В опочивальне…
К счастью, Никита бывал в той опочивальне и знал, как туда пройти. Он взял за руку Авдотью, повел — и привел к намертво заколоченной двери.
— Это что еще за чертовщина? Стой тут, я сейчас разберусь…
Разбирательство у Никиты было простое и действенное — первому же попавшемуся дворовому человеку он без всяких предисловий брязнул в ухо, отнял у него нож-засапожник и, идя по анисимовским хоромам, прямо на ходу стал вооружаться, чем придется. Когда он появился на поварне, в правой руке у него уже был тяжелый посох, а в левой — топор. На поварне пировали перед тем, как разбежаться, унося с собой немало анисимовского имущества. Вытащили дорогую романею, мармазею, кинарею, мушкатель, ренское, выбили донца у бочат, расплескали немало вина по полу и были премного довольны своей отвагой.
Никита посохом смел все, что было на длинном столе, самого наглого мужика мгновенно треснул по лбу, упокоив надолго, прочие опомнились и признали гостя, которого с большим почетом принимал хозяин. Тут им стало не по себе.
Простонародный замысел был прост: унести и припрятать все, что не приколочено вершковыми гвоздями, вернуться и дружно обвинить в грабеже тех налетчиков, что ворвались на двор. Разъяренный Никита этот замысел порушил и погнал дворовых высвобождать заколоченную дверь.
В опочивальне он обнаружил мертвую Ефимью на полу, лежащего с ней рядом Анисимова и сидящую на кровати Акулину.
— Артемий Кузьмич! Вставай! Что ты разлегся? — спросил Никита.
— Уж не встанет… — за Анисимова ответила Акулина. — Его удар хватил. Надо бы кровь пустить, а я разве умею?
— Так он помер, что ли?
— Прибрал его Господь…
— Пошла вон!
Акулина выбежала из опочивальни, зато вошла Авдотья.
— Выйди, — приказал Никита. — Нечего тебе на покойников таращиться. Сказывали, брюхатым бабам вредно.
— Ахти мне…
Авдотья не ощущала себя беременной. Но когда так горячо и чуть ли не каждую ночь любят друг дружку — должно быть зачато желанное дитя…
Никита молча смотрел на мертвого соратника. Огромное тело раскинулось на полу вверх спиной, из-под брюха торчали шнурки с печатями. Нехорошее подозрение кольнуло душу, Никита сдвинул мертвое тело и вытащил грамоту, что была послана английскому королю.
Сам он подготовил эту грамоту, помнил ее каждую буковку, каждый росчерк. И он был уверен, что грамота давно в Белом замке, у короля Англии Иакова.
Понять, что же тут произошло, он никак не мог. Налетчиков — понимал, в этом доме есть чем поживиться, но грамота? Анисимов же божился, что отправил ее с верным человеком в Архангельский острог. Зачем бы ему врать?
Осмотрев опочивальню, Никита увидел выломанные половицы. Он нагнулся и оглядел опустевший тайник под кроватью. Все стало ясно — не простые это были налетчики, знали, что брать. Деньги, собранные на ополчение… и пушки!.. Он окончательно убедился, что на анисимовском дворе и на канатном дворе побывали одни и те же люди. Потом в последний раз взглянул на Артемия Кузьмича, вздохнул и пошел в его крестовую палату. Там одна стена была сплошь увешана образами, хотя и не повторяла строения иконостаса. Тут же были аналой для чтения душеполезных книг и молитв, а также два резных сундука-книгохранилища. В одном Анисимов держал отданные Никитой на сохранение ценные вещи и деньги. К счастью, распоясавшаяся дворня не покусилась ни на образа, из которых многие были в серебряных окладах, ни на книги.