Никита вынул свое имущество, среди которого были и дорогая турецкая сабля, и отличный пояс из тисненой кожи, перекрестился на образа и вышел.
— Теперь — на конюшню, — сказал он. — Выберем двух бахматов, оседлаем и уедем.
— Куда, мой свет?
— Еще не знаю. Идем. Понесешь мое добро.
Путь на конюшню он прокладывал где кулаком, а где и тяжелым посохом. По дороге вытряхнул какого-то пьяного молодца из кафтана и надел кафтан на себя.
Авдотье доводилось, как многим москвичкам, ездить верхом: в распутицу, весеннюю ли, осеннюю ли, или не выходи из дома, или взлезай на лошадь. Сидела она на бахмате боком, пускать его рысью или, боже упаси, в намет — боялась. Никита ни слова ей не сказал в укор, понимал — бабе иначе ездить не принято.
— Куда теперь? — спросила она.
Было уже утро, и не так чтобы раннее. И она, как всякая вменяемая женщина, думала о том, что надо бы покормить своего мужчину.
— На канатный двор. Должен же я понять, что там произошло.
Они выехали со двора, и тут Никита приказал Авдотье:
— Держись! За гриву!
И он схватил Авдотьиного коня за оголовье.
Им нужно было проехать машистой рысью всего-ничего, полсотни сажен, потом свернуть в переулок, но Авдотья чуть не слетела с бахмата. Там Никита остановил коней.
— Стрельцы, — сказал он. — Вовремя заметил. Кто-то из соседей, видать, до Насон-города добежал. А объясняться с дураками я не желаю. Да и с воеводой тоже. Хоть покойник и твердил, что воевода из его рук ест, а правды я не знаю. Теперь всего следует опасаться.
Никита оставил Авдотью возле Домниного двора, дав ей пять рублей и обещав как можно скорее вернуться.
— Соберись, а деньги оставь дочкам. Скажи — когда вернешься, сама не знаешь, так чтоб с голоду не померли.
Аннушки и Василисы в избе не было, одна Домна — она прихворнула, но собиралась идти на канатный двор чуть позже обычного. Авдотья вздохнула: ей и хотелось проститься с дочками, перекрестить их, дать им свое материнское благословение, и понимала она, что прощание получилось бы тяжелым и неприятным для всех. Трудно объяснить девицам, как немолодая мать может пойти на край света за суженым. Для них, девиц, пора любви — до семнадцати или восемнадцати, пока не отдадут замуж, а потом — сиди дома и лелей деток, больше тебе любви не положено…
Она сама когда-то так считала.
Оправдываться перед Аннушкой и Василисой Авдотья не желала. Потом, когда-нибудь потом — если они окажутся в состоянии понять…
Никита же подъехал к воротам канатного двора открыто — как будто и не он убегал отсюда ночью через дыру в тыне. Его впустили, и он сразу потребовал к себе Насона Сергеича. Тот не был на канатном дворе главным, заведовал конопляными делами, от доставки с реки до отправки спряденной конопли мастерам, но Никита запомнил, как он ночью выдал налетчикам, где хранились английские корабельные пушки.
— А что я мог? — горестно спросил Насон Сергеич. — Это не люди, это бесы! Они с английскими ратными людьми сговорились и увели их. Перекупили их!
Никита понял: если ратные люди приехали воевать, то они и пойдут воевать — за того, кто лучше заплатит.
— Что у вас теперь будет? — спросил он.
— А что будет? Канатных мастеров эти бесы оставили, мастера им ни к чему. Все оружие забрали. Лошадей и подводы забрали. С ними еще подводы были, так что все пушки увезли. И отправились в Нижний.
— Куда?
— Так сказали — в Нижний Новгород. Там собирается новое ополчение.
Вот теперь Никита окончательно все понял.
Замысел собрать ополчение на английские и русские деньги провалился окончательно и бесповоротно.
— Стало быть, вы и дальше будете тут плести канаты? — спросил он.
— А куда деваться? Будем. Товар хороший, спрос есть… конопли много запасено, еще в речке сколько мокнет…
— Ну, Бог в помощь.
И Никита поехал за Авдотьей.
Она уже ждала его, держа в поводу бахмата. Он спешился и посадил ее на конскую спину.
— Разумнее всего было бы оставить тебя тут, — сказал он. — Тут ты безопасна… Но не могу. Ты будешь со мной.
— С тобой, — подтвердила Авдотья. — Перед Господом я твоя жена, я тебе обещалась, не моя вина, что за другого отдали. Но вот Господь мужа прибрал, и я — вся твоя. Куда поведешь — туда за тобой и пойду.
— Стало быть… Стало быть, к князю Трубецкому.
— Кто это, Никитушка?
— Да как тебе растолковать…
Никита истинно любил Авдотью, но при этом понимал: баба не должна разбираться в мужских делах, особенно в военных, и в хитросплетениях замыслов вокруг московского трона — тем паче. Были в Верху умные боярыни, которые и в законах смыслили, и могли даже грамоту в приказ сочинить не хуже подьячего, и государыне подсказать, за кого из грешников, о ком просит родня, заступиться перед государем, а о ком даже никаких жалобных речей не слушать. Но разбежались, поди, потому что нет в Москве более государыни — молоденькая царица Марья после того, как мужа, незадачливого царя Василия Шуйского, в иноки постригли, тоже была вынуждена принять постриг.
— А не растолковывай. Куда ты, туда и я.
— Авдотьюшка, это тот воевода, что ополчение вел — поляков из Москвы гнать. Их трое было — князь Трубецкой да воевода Ляпунов, над земскими ратниками главный, да еще Иван Заруцкий, что казаков привел. Ляпунова убили, Трубецкой с Заруцким остались… Заруцкий лукав, жесток, сумел Маринке-полячке угодить, полюбился ей. Болтался одно время меж поляками и Расстригой, потом выбрал русскую рать, да сдается, до сих пор готов нас бросить и к ним переметнуться. А Трубецкой — при нем, и тот князь не столь воинскую славу, сколь свою казну любит. Тут-то я с ним, пожалуй, и сговорюсь… Может, еще не все потеряно.
Замысел в Никитиной голове стал зреть, как плод на ветке. Письмо с печатями — доказательство того, что московские князья и бояре держат руку английского короля, и чем скорее к ним присоединиться — тем более пользы для князя, вовремя понявшего, чьим холопом следует быть…
Сейчас он во главе Земского правительства. Во много зависит от Заруцкого, ну да это беда поправимая.
Никита не менее князя Пожарского беспокоился о благе Московского царства, вот только благо он видел в том, чтобы одним махом избавиться от грызни вокруг трона, чьими бы руками это ни совершилось. Он, служа в Посольском приказе, на все нагляделся — и на козни против царя Бориса, и на внезапную народную любовь к Расстриге, в котором все вдруг разом признали убиенного царевича, и на заговор против Расстриги, и своими глазами видел тела юного царя Федора Годунова и его матушки, и как венчали на царство Шуйского — видел, и как его с трона чуть ли не пинками скинули — видел…
Никита желал такого порядка, какой был, сказывали, в Англии при покойной королеве. Она правила жесткой рукой, заговорщиков казнила, но о государстве пеклась, и такой суматохи, как в последние десять лет в Москве, не допустила бы. И процветания он желал — которое станет возможно, если торговыми делами станут заведовать опытные английские купцы. И новых знаний, новых утех для разума он желал — сие возможно, если привезут умные книги английских и прочих любомудров, ибо нельзя же жить, как при татарском нашествии. Не верил Никита, что соплеменники способны своими силами вытащить государство из той кровавой трясины, в которую оно угодило.
Воевода Трубецкой тоже, сдается, был недоволен безобразиями, творившимися при Василии Шуйском, раз после боя на Ходынке бросил его и ушел в Тушинский табор к Расстриге. Расстрига сделал его боярином, поставил во главе своего Стрелецкого приказа. Все это — пятно на чести, да кто ж тогда не убежал к Расстриге? Люди знатнейших родов шли к нему служить…
Сейчас Трубецкой — под Москвой, держит столицу в осаде. Войска у него немало. Стало быть — к Москве! Еще не все потеряно, еще не все потеряно!
— Никитушка, надо бы тебя одеть пристойно, — сказала Авдотья. — Кафтанишко твой — только истопнику или дворовому парню впору.
— Ты права. Едем в Ярославль. До него уж как-нибудь в смирном платье доберусь. Там и сам принаряжусь, и тебя во все новое одену. Будешь у меня, как царица! А о дочках не скучай — потом к ним приедешь. Не могу я их с собой взять…
— Да и незачем, — твердо ответила Авдотья. — Дороги нынче опасные, девки у меня — красавицы. Плохо не клади, вора в грех не вводи.
— Так.
Это путешествие в Ярославль было исполнено радости. Ехали неторопливо, Авдотья боялась пускать бахмата рысью, по-мужски сесть стыдилась. По дороге покупали, чего недоставало, в Грязовицах, большом торговом селе, добыли для Никиты и новые порты, и зипун, и кафтан, для Авдотьи — дорогую кику, красивую душегрею, ночевали порой на постоялых дворах, а чаще — в лесу, где никого не смутишь счастливым стоном.
От Ярославля до Москвы было две с половиной сотни верст — весьма беспокойных верст. Пришлось искать попутчиков, от которых уже не сбежишь в лес — как раз решат, что эта пара, муж с женой, как-то связана с лесными налетчиками. Но Авдотья была счастлива уже и тем, что они с Никитой на людях незаметно держались за руки.
Добравшись до Мытища, Никита решил было оставить тут Авдотью и ехать к войску в одиночку. Но она отказалась.
— Да пойми ты — там рать стоит табором, там казаки, там бабе не место! — уговаривал Никита. — Опять же — с каждым днем все холоднее, а тебе надобно быть в тепле. Я, может, на сырой земле спать буду, завернувшись в епанчу, а ты?
— И я с тобой, — был ответ.
Уговорились вместе ехать до Ростокина, а там — как Бог даст. Но и в Ростокине Авдотья отказалась оставить Никиту.
— Ты муж мне, — сказала она. — Я должна быть с тобой. Да я и дня разлуки не вынесу.
— Да и я, — признался Никита.
Больше разговора о расставании не было.
Глава 21На войну
Сильно беспокоился Чекмай, когда вел свое разношерстное войско к Нижнему Новгороду. Он мог бы попасть туда, не заезжая в Мугреево, но это было бы неправильно — князь должен знать о вологодских похождениях своего соратника. Опять же — ехали неторопливо, потому что везли на подводах и пушки, и английских ратников. Новгородцы все были верховыми, но они коней берегли. И потому запас продовольствия иссяк скорее, чем хотелось бы.