— По лесу ходить обучены, следы читать. По конскому дерьму враз скажем, давно ли лошадь проходила.
— Беру! Такие нам надобны! Так как же, твоя милость?..
Князь помолчал, глядя сверху вниз на будущих своих ратников, обносившихся и нечесаных.
— Семьи-то ваши где? — спросил он.
— Да где им быть, как не в лесу… Землянки там у нас… Там, поди, и зимовать придется… — вразнобой ответили холуяне.
— Пусть идут в Мукреево. Я знаю, там есть пустые избы — так чтобы селились и к зиме готовились. Кончится война — заново отстроим Холуй, — и князь, подтверждая обещание, перекрестился.
Чекмай, пока князя собирали в дорогу, пошел к Глебу и Митьке.
Их уже отвели в избу на подклете, где жили ратники, сумевшие вывезти раненого князя из-под Москвы, доставить сперва к Троице-Сергию, потом в Мугреево. Этих ратников, отдохнувших и отъевшихся, князь собирался взять с собой в Нижний Новгород. Ульянушка, упершись кулачками в бока, сперва покрикивала на ратников, чтобы скорей свое добро, которое не возьмут в дорогу, сносили в подклет — ей, вишь, обустраиваться надо. Потом за ней прислали девчонку, и она ушла. К приходу Чекмая изба была почти пуста, на голой, без полавочников, лавке сидел Митька и от скуки бросал кости.
— Уж не знаю, как быть, — сказал Чекмаю Глеб. — Ульянка, упрямая баба, грозится — коли я с вами уйду, и она — за мной следом. А мое место — при тебе. Про то она и слушать не желает.
— А где она?
— У княгини, ее там к каким-то бабьим делам приставили.
— Погоди малость. Сейчас войско еще только собирается, — ответил на это Чекмай. — Когда двинется в поход — я дам тебе знать. Но ты подумай — я человек ратный, мое место в строю, ты человек мирный, руки у тебя золотые, тебе от Бога дар даден — нужно ли тебе идти в ратники?
— Сдается, что нужно, — ответил Глеб.
Митька молча слушал их беседу и вздыхал. Сам он уж точно был человеком мирным, и становить его в строй — значило навлекать на строй опасность, потому — одному Господу ведомо, какая ему в голову придет блажь.
— Да и я, — вдруг сказал он.
— Тебя там еще недоставало, — усмехнулся Чекмай. — Так что, брат Глебушка, поклонись от меня Ульянушке, а далее — как Бог даст!
Ульяна же в это время, выйдя на крыльцо, ведущее в сад, вела самый что ни на есть бабий разговор с Настасьей.
— Чего тебе еще надобно? — спрашивала она. — Все дети — при тебе, живы-здоровы, Гаврюшу князь любит, свекор не рычит, не ворчит, княгинюшка наша тобой довольна, Митенька с тебя глаз не сводит. Чем он тебе плох? А коли тебе Чекмай вдруг полюбится, как тот Никита, сразу скажу — этого под венец дрыном не загонишь. Да взгляни ты на Митьку-то поласковее!
— На что он мне? — спросила Настасья. — Ты права, детушки — при мне, большего я и желать не могу, грешно!
Ей уже растолковали про Никиту Вострого, она в дороге все о нем грустила, но Ульяна считала — это уж ненадолго.
— Так ведь не век тебе вдоветь! Гаврюшка, считай, отрезанный ломоть, уйдет на службу, дочек выдашь замуж — и что же? Одна куковать будешь? Право, подумай о Митьке, он чудной, да добрый, будет тебя холить и лелеять. Думаешь, лучше найдешь? Опомнись — война ведь! Когда возьмем Москву, на одного жениха будет дюжина невест, да все молоденькие! А у тебя — трое, на тебя и не взглянут!
— А Иван Андреич что скажет?
— Да он на радостях велит молебен отслужить!
Ульянушка была права — особой любви к внучкам у старого подьячего не было, к Гаврюшке он всей душой прилепился, а Дарьюшка с Аксиньюшкой — хоть и милы ему, однако в меру.
Деревнин стоял на гульбище, глядел сверху, как ближние люди князя собираются в дорогу, но видел мало, больше слышал.
Вот и княгиня Прасковья вышла с мужем на крыльцо, вот подвела детей, всех шестерых, под отецкое благословение, вот и сама обняла мужа, прильнула всем телом. Князь в дорогу не надел кольчугу, с ним — целое войско, дорога до Нижнего безопасна, опять же — рядом Чекмай. И княгиня ощутила прощальное мужнее объятие — как то, что было ночью.
Князь погладил ее по плечу и спустился вниз. Ему подвели славного аргамака по прозванию Турок, он сел в седло, ворота отворились.
Ульянушка успела выбежать на гульбище, чтобы помахать вышитым платком вслед Чекмаю. Хоть и любила мужа всей душой — а оставался в той душе крохотный уголочек, в котором Чекмай царил безраздельно.
А когда собранное Чекмаем причудливое войско с князем во главе ушло в сторону Нижнего, когда ворота затворились, княгиня дала волю слезам, да и Ульянушка поплакала с ней вместе.
Потянулись дни ожидания, и всем они были в тягость.
Княгиня Прасковья жила от весточки до весточки, а писал князь редко. Ульянушка, зная своего Глеба, беспокоилась — как бы не сбежал в Нижний. Митька слонялся неприкаянный, помогал Глебу в работе, а Глеб взялся писать большой образ Димитрия Солунского. Гаврюшка учился биться сулицей и кистенем, кидать настоящий нож, не легонький засапожник, однажды даже громко обвинил деда: тот-де его учил всяким глупостям, а следовало — тому, что в бою пригодится. Гаврюшка сам про себя знал, что стал уже почти взрослым, но требовалось и всему свету это доказать. Настасья в будущее не заглядывала, дети здоровы и сыты, так и слава богу.
Что касается Деревнина — он опять взялся улаживать свои сложные отношения с Господом, молился и вел бесконечную беседу, в которой говорил о своих горестях, Господь же молча слушал.
— Отчего я, дурень старый, людей послушался? — спрашивал Иван Андреич. — Мало ли что о Марье говорили? Я тоже не святой отшельник. Она мне и по годам более подходила, и дочек бы не нарожала. Отчего я взял молодую девку? Как меня угораздило? Ведь ясно же — молодая жена при старом муже непременно прелюбодеицей станет! Вот и стала… За что мне это, Господи?..
Ответа пока что не было.
И долго клял Иван Андреич свою Авдотью, даже умаялся, пока вдруг не слетело с языка:
— Ох, как-то она там?..
Он знал, что оставил непутевой жене приданое для дочек, можно было понемногу тратить это приданое, знал также, что она — заботливая мать, да ведь женщине, живущей без мужа, тяжко, она как тот горох на обочине, кто ни пройдет — всяк стручок отщипнуть норовит. И знал он от Настасьи, что Авдотью обокрали, после чего она с дочками и со старой мамкой исчезла. Куда, для чего — подумать было жутко, в голову лезли совсем уж стыдные и дурные мысли.
— Ох, как-то там Аннушка с Василисушкой?..
И опять он взялся сочинять Авдотьины грехи: каково дочкам при гулящей матушке? И опять охватила душу жалость. Кончилось же это тем, что он пришел к княгине Прасковье, поклонился и сказал:
— Княгиня-матушка, хочу я вернуться в Вологду, поискать женишку свою с дочеришками. Что бы она там ни творила… Коли что — я хоть девок своих заберу.
— Куда ты потащишься, Иван Андреич? — спросила княгиня. — Глазами ты слаб, свиту тебе дать я не могу.
— На что свита? Я внука возьму, он мне и глаза, и посох.
Это было сказано с немалой гордостью.
— Вот еще выдумал! Сиди тут. На дорогах неспокойно. Там разве что Чекмай может в одиночку странствовать, а с тебя довольно!
Она намекала на ту погоню Деревнина с покойным батюшкой Памфилом за Гаврюшкой, которая лишь чудом не кончилась на том свете.
Деревнин откланялся, но заноза в душе осталась, словно бы кто незримый сидел и бубнил: сыщи да сыщи Авдотью! Спаси да спаси дочек!
А тем временем прошла осень и выпал первый снег.
Приходили краткие весточки: княгине — от мужа, Глебу — от Чекмая. Глеб читал их Деревнину, и они могли подолгу обсуждать, что да как делается в государстве, исследовать все допущенные в прошлые года ошибки. Деревнин такие беседы любил, Глебу они тоже были в радость — он мог во время разговора потихоньку трудиться. Он написал для княгини образ святой великомученицы Параскевы. Подновил и два старых образа из крестовой палаты. Словом, не бездельничал и хлеб даром не ел. Митька же вырезал для святой Параскевы красивую рамку.
Один Гаврюшка немыслимо тосковал. Была жизнь, была суета, то радостная, то опасная. А теперь сиди, отроча малое, со стариками да с детишками, жди у моря погоды…
Он вспоминал Архангельский острог, веселых и отчаянных поморов, и все яснее понимал: поморский молодец недолго бы терпел такое издевательство. Но уходить в одиночку, да еще зимой, Гаврюшка все же побаивался. Он помнил, как чуть не отдал Богу душу в проруби, помнил также рассказы Чекмая и Митьки — как родной дед чудом в зимнем лесу уцелел.
Приходилось ждать…
Ожиданию он предавался, сидя со сторожами возле большой затынной пищали. Во дворе ему было веселее — от бывалых мужиков много чего можно наслушаться и многому научиться. К деду он приходил, когда настойчиво звали.
Иван Андреич же совершал прогулки по гульбищу, вниз, во двор, не спускался. Там, внизу, играли с дворовыми ребятишками его внучки, он слушал визг и смех, невольно улыбался в седые усы. А потом, вдруг затосковав, вспоминал дочек — как они, такими же несмышленышами, возились в снегу.
Однажды к нему подошел Митька и жалобно попросил сыграть в тавлеи или в шахматы. Деревнин согласился, и за игрой они разговорились. Митька признался, что заскучал в Мугрееве, что тягостно ему тут, и помянул добрым словом Вологду, где его отменно принимали в купеческих домах. Деревнин сообразил: так вот же надежный попутчик! Опять же — летом пока на телеге до той Вологды доедешь, всю душу на ухабах и колдобинах она из тебя вытрясет, в осеннюю распутицу вообще лучше дома сидеть, а наступает зима — и будет гладкий ровный зимник, по которому на санках, да с хорошим возником, не доедешь — долетишь до Вологды. Можно даже домчаться за седмицу.
К княгине они пошли вместе. Деревнин еще раз все обстоятельно рассказал про дочек и про свое о них беспокойство. Митька то хмуро смотрел в пол, то вдруг бурно поддерживал Деревнина.
Княгиня Прасковья, как известный «Домострой» велит хорошей хозяйке, особо пеклась о том, чтобы в дворне всех вовремя переженить — и не знать всей той суматохи, какая бывает, когда незамужняя девка вдруг соберется рожать. Ближние женщины донесли ей, что Митька сохнет по Настасье, а Настасья на него и не глядит. Ульянушка, будучи допрошена, подтвердила: именно так, а поскольку разговаривать с бабами и девками этот молодец не обучен, то всего лишь мечет из-под бровей пронзительные взоры. И добросердечная княгиня согласилась отпустить Митьку с Деревниным в Вологду, даже дала им надежного кучера и только просила подождать, когда встанет надежный зимник. Поехала с ними также одна из ее ближних женщин, мамка Игнатьевна, — той тоже вдруг захотелось внуков обнять; кроме того, прочие женщины надавали ей поручений — чего да в каких количествах купить.