Деревнину повезло — не он один собрался в Вологду, ехали также люди из Южи, потом, ближе к Иванову, собрался целый обоз.
И чем ближе была Вологда — тем беспокойнее делалось на душе…
Глава 22Дела семейные
В Вологде мамку Игнатьевну высадили там, где жила ее родня, в Нижнем посаде, и Деревнин приказал везти себя к Кузьме Гречишникову. Там он наделал переполоху — какой случается, когда вдруг приезжает в гости выходец с того света. И там лишь он узнал печальные новости: торговля Гречишниковых перебивается с хлеба на квас, потому что немалые деньги отданы были Анисимову и вместе с ним сгинули; о том, что Авдотья вскоре после того, как отпели Ивана Андреича, была обворована лихими людьми и куда-то подалась с дочками и с мамкой Степановной, Деревнин знал, но надеялся, что все же нашлась. Гречишниковы поведали, что незадолго до своей гибели Артемий Кузьмич вдруг взялся ее искать, всех поднял на ноги, но не нашел.
Первое, что пришло Деревнину на ум: объявился полюбовник! Но он много чего в жизни повидал и понимал: вряд ли женщина, уходя жить к полюбовнику, возьмет с собой двух почти взрослых красавиц-дочерей.
Митька сидел в уголке на лавке, слушал, как Кузьма Петрович с Мартьяном Петровичем на два голоса повествуют Деревнину о бедах, да вдруг и заговорил:
— Коли она, Авдотья, ушла жить в Заречье, я ее живо сыщу!
— Анисимовские люди не сыскали, а ты, вишь, какой ловкий! — ответили ему Гречишниковы.
— Ловкий не ловкий, а зареченцы со мной охотнее говорить будут, чем с анисимовскими людьми.
И это была чистая правда — Митьку считали чудаковатым, блаженным, но за его незлобивость по-своему любили.
Зная свою вину в горестях деревнинского семейства, Гречишниковы дали немного денег на поиски — откупились тремя полтинами. Столько и не понадобилось.
Митька ушел в Заречье и пропадал там три дня, Деревнин даже забеспокоился — не случилось ли чего. Случилось то, что Митька оказался носителем важных новостей и его передавали из одной избы в другую, чтобы рассказал о князе Пожарском и о том, как в Нижнем Новгороде собирается новое ополчение.
Бабы, которым он простодушно рассказал о заживо отпетом старом подьячем, что ищет пропавших дочек, от сочувствия плакали, а потом взялись за дело. Женщина, еще пригожая собой, с двумя дочками-близнецами, — особа в любой слободе приметная. Еще два дня — и сноха чьей-то кумы рассказала, что доподлинно такая женщина жила в Козлене, а там ли или нет — одному Богу ведомо. Митька обрадовался — как раз в Козлене у него были знакомцы и знакомицы. Он отправился туда, отыскал приятеля Ивашку, осчастливил его целым алтыном, и Ивашка, знавший всех, кто ходит в Покровский храм, указал на избу Домны, приютившей деревнинское семейство.
Деревнин, узнав, что Авдотью можно увидеть уже завтра, вдруг разволновался. Он понятия не имел, что в таких случаях говорят жене-прелюбодеице. Сказать: мол, дочерей забираю, пока по твоим стопам не пошли, а сама — катись на все четыре стороны? Так ведь еще неведомо, как к этому отнесутся Аннушка и Василиса. Без отцовского присмотра, поди, избаловались, будут перечить…
Митька не понял волнений Ивана Андреича. Радоваться надо, что дети нашлись, — так полагал он, — а не мерить горницу шагами из угла в угол, бормоча невнятицу. Наконец он сказал прямо:
— Иван Андреич, чего тянуть? Едем в Козлену!
И сам сбегал за извозчиком.
Езды до той Козлены было — стриженая баба не успеет косы заплесть. Сидя в санях, Деревнин молчал, а Митька весело толковал с извозчиком. Наконец добрались до избы Домны.
— Здесь, — сказал Митька. — Вылезай, Иван Андреич, давай руку, подсоблю.
Домнин двор был небогат, чувствовалось отсутствие мужской руки — тын поправить некому, ворота стоят заперты, потому что перекосились, попробуешь отворить — тут они и повалятся, но ворота не требовались — хватило калитки. Митька подбежал к двери, постучал кулаком, ему откликнулись, тогда он вошел в сени, протиснулся между бочками, бочатами и ларем с крупами, постучал еще раз, снова откликнулись. Тогда он вошел.
Время было дневное, но света через маленькое, затянутое бычьим пузырем, окошко в избу поступало мало. Стояли два кованых светца, в каждом — по горящей лучине, на длинной лавке сидели три пряхи и усердно трудились.
Митька перекрестился на образа.
— Челом, красавицы, — сказал он.
— Ты кто таков? — спросила Домна. — Где-то твою рожу видала, а где — не вспомнить.
— В церкви либо на паперти. Я жил тут летом у нищего Ивашки. Я тебя знаю, ты — Домнушка, звать тебя Чернавой, а девицы — Анна и Василиса.
— С чем пожаловал? — не придавая значения Митькиному благодушию, сурово спросила Домна.
— Да ради девиц и пожаловал.
— Свататься, что ли, вздумал?
Аннушка с Василисой засмеялись.
— Нет, не свататься… — Митька не знал, как приступиться к настоящему разговору, и потому спросил: — А матушка их, Авдотьюшка, где же?
— А бес ее знает. Ушла летом, девок на меня бросила, денег немного оставила, пока берегу. При живой матери сироты! Отец сперва сгинул, потом мать невесть куда подалась. На что тебе Авдотья?
— Домнушка… Не сироты они…
— Ты что такое несешь?
— Домнушка, их батюшка сыскался.
— Его ж похоронили!
— Нет, не похоронили, всего лишь отпели. А он — живой, спас его Господь! Он тут, у ворот, стоит! Я его сейчас приведу!
И, не дожидаясь крика и вопросов, Митька выскочил из избы.
— Иван Андреич! — позвал он. — Ступай туда! К доченькам своим! Ждут!
— А она?..
— Нет там ее. Да ступай же!
Старый подьячий медленно пошел к двери.
Случилось то, чего он боялся: девицы, возлелеянные в тереме, выводимые в храм Божий под присмотром, очень скоро стали обычными посадскими девками, которых всякий может на улице окликнуть и похвалить, а они ответят весело и бойко. Они сами зарабатывали деньги, хоть небольшие, но им хватало, и скучали по канатному двору: на зиму тонкопрях распустили по домам, они приходили взять чесаную коноплю, приносили спряденную. Чтобы работалось веселее, они собирались то в одной, то в другой избе, там пели и лакомились дешевыми пряниками и левашами. Заглядывали, услышав пение, и соседские молодцы, никто их не гонял, но руки распускать не позволялось. Эта жизнь Аннушке и Василисе нравилась, они испугались, что вдруг воскресший отец снова запрет их и, пока Митька бегал за Деревниным, взмолились: Домнушка, матушка, не выдавай нас!
Деревнин вошел в избу. Дочери уже стояли возле прялиц, разом молча поклонились.
Не такими он их помнил, не такими…
Казалось бы, прошло-то всего полгода, а они повзрослели, смотрели хмуро, и как с ними теперь говорить — старый подьячий не знал. Понял одно — прежней власти над ними у него больше нет.
— Садись, батюшка, не побрезгуй нашим угощением, — сказала Домна. — И ты, Митенька, садись. Живем мы небогато, но всем довольны. Есть, слава богу, и припасы, и чем гостей попотчевать.
Деревнин перекрестился на образа, подошел к столу и сел на указанное место. Аннушка и Василиса выставили то, что держали для гостей, — орешки, изюм, смоквы малиновые и черничные; все это была девичья утеха, а того, чем угощать мужчин, в хозяйстве не водилось.
— Вижу, вы без меня живете дружно, — сказал Деревнин. — Вижу, трудитесь…
Как спросить про Авдотью — он не знал и даже имени выговорить не мог.
— С Божьей помощью, — ответила Домна. — Утешил меня Господь, послал названых дочек. Их матушка после того переполоха, что был на канатном дворе, пришла откуда-то в избу, кое-что из своего добра в узел увязала, денег оставила, и более мы ее не видели. Отпевать, как тебя загодя отпели, мы не стали, чаем — вернется когда-нибудь. Но мы и без нее Божьей милостью хорошо живем.
— А где Степановна?
— Царствие небесное Степановне. Незадолго до Покрова прибрал ее Господь. Мы ее похоронили чин чином, и я денег дала, и Аннушка с Василисушкой — что выработали.
В голосе Домны был упрек: Степановна всю жизнь на тебя трудилась, тебе бы ее и хоронить, и сорокоуст за упокой заказывать, а ты приехал на готовенькое.
— Царствие небесное, — пробормотал Деревнин. — Живете, стало быть, неплохо…
— Грех жаловаться. Свахи уже ко мне наведываются. Девки мои — бесприданницы, зато красавицы. Я их замуж не неволю, а коли полюбится молодец — на то их воля.
Деревнин слушал и все яснее понимал: дочери не то чтобы совсем для него потеряны, но и повиновения от них ждать не стоит. Живучи на Москве, они бы за того пошли, кого батюшка с матушкой выберут, а в Козлене — вишь, сами выбирают! Их воля! Это было нелепо и дико — ведь выберут пьянюшку, гуляку, дармоеда, лишь бы у него русы кудри вились!
Домна словно мысли подслушала.
— Они у меня разумницы. Знают, как всякая полушка дается, денежки прикапливают потихоньку. Я их учу — чужого не брать, своего никому не уступать. У Василисушки на примете канатный мастер, иноземец, по-нашему звать Семейком. Он после того переполоха никуда не сбежал, тут остался, трудится, платят ему изрядно. Обещался хорошую избу поставить, со всем нутром. Даже печку чтоб сложили, как у князя, с трубой, а не то чтобы стены коптить, как у меня. Василисушка покамест ждет, в черную избу она не пойдет. У Аннушки на примете Данилко, они с отцом и братьями в Рощенье красильню держат. Семейко хоть сегодня венчаться готов, но — иноземец, не нашей веры, и мы уже с отцом Филиппом говорили — чтобы его покрестить. Опять же — дом, а лес на него еще не куплен, мастера не наняты. А Данилко — старший из сынов, ему других невест сватают, он божился, что уговорит родителей. Я так прикидываю — после Светлой Пасхи можно бы девок замуж отдать. Сперва — Аннушку, а Василису — хоть бы и к Троице. Спешить им некуда, шестнадцати еще нет.
Деревнин слушал, а сам смотрел на дочерей. Дочери не перечили Домне и, коли глаза Ивану Андреичу не врали, — тихонько улыбались.
— Ну, коли у вас все решено, что я могу сказать? — спросил он. — Дочь в доме — гостья, отрезанный ломоть. Иное дело — сын…