— Да, батюшка, — сказала Василиса. — Сынов ты бы больше любил.
— Ты потом, как внуки пойдут, самым желанным гостем в домах будешь, — поспешила утешить Домна. — Уж не знаю, где и для чего ты от дочек и от жены все это время прятался, а по-простому скажу — мог бы о них и пораньше вспомнить!
— Мог бы… — согласился Деревнин.
И тут заговорил Митька.
— Ты, Чернавушка, словно бы в райских кущах живешь, — вспомнив Домнино домашнее имя, сказал он. — Вокруг такое деется, война, в Москве паны засели, по лесам налетчики шалят, казаки целыми шайками бродят, Иван Андреич чудом жив остался, а ты? Обиделись, вишь, что носу не казал! А не мог! Не мог в Вологде показаться — тут бы его и упокоили навеки! Господи, да что ж такое?! Обида!
Очень уж не любил Митька, когда при нем случались ссоры, и крика не выносил, и молчаливое противостояние было ему неприятно.
— Прости, коли что не так ляпнула, — сказала Деревнину Домна. — Ты в Вологду надолго? А то бы и поселился, к доченькам поближе.
— Я уж думал об этом, — отвечал Деревнин. — Буду присматривать какой ни есть дворишко.
Денег на двор у него пока что не было, но он вдруг понял — их надобно раздобыть!
Тут, к счастью, прибежала Ждана — принесла с собой работу, намереваясь посидеть вечером у Домны с веретеном и прялицей. Сюда же собиралась, по ее словам, Анна-Нелюба. Аннушка с Василисой обрадовались — на Москве-то они без подружек жили, а тут все бабы и девки, что при канатном дворе, — любезные подруженьки.
Митька и Деревнин поняли — пора уходить. На прощание старый подьячий обнял дочек, каждую поцеловал в лоб, но и объятие, и поцелуй вышли холодноватыми. Разве что, когда перекрестил, малость теплом повеяло.
— Так что, Иван Андреич, поселишься в Вологде? — спросил Митька.
— Надо бы. А чем тут кормиться?
— Ты в шахматы играть наловчился, я тебя к купцу Белоусову сведу, к Трофиму Данилычу. Он до шахмат великий охотник.
— И что же — шахматами жить?
— Я же жил!
Деревнин промолчал.
Он понял, что произошло. Пока он отдыхал в Архангельской обители и вел неспешные разговоры с Господом, ища себе во всем оправданий, Авдотья, а потом и Домна вели разговоры с дочерьми. И все грехи Деревнина неоднократно были помянуты. Домна, которая увидела его впервые в жизни, уже была готова к тому, что увидит ирода и злодея. Что с этим делать — он не знал.
Видимо, следовало остаться поблизости от дочек и как-то возвращать их себе, а им возвращать отца, пока они и впрямь не побежали под венец с вологжанами.
— Так что? — спросил Митька.
— Едем к Гречишниковым. Мартьян Петрович человек бывалый, буду с ним совет держать.
Деревнин и впрямь хотел получить от деловитого купца совет — как поселиться в Вологде, да так, чтобы подешевле; и нет ли возможности зарабатывать хоть малые деньги.
Мартьян Петрович сам сидел в лавке на Торговой площади Насон-города. Но был он там не один. Пока приказчик показывал двум бабам сукно всех видов — свиточное, простое братское, мирское, рядное, вальное, невальное, монатейное, старческое, и всех цветов — червчатое новгородское и червчатое английское, обычное черное и аспидное, лазоревое и синее всех оттенков, — Гречишников сидел в заднем помещении с купцом Рыбниковым, у которого стряслась беда — обокрали.
— Иван Андреич! Вот ты-то нам и надобен! — воскликнул Мартьян Петрович. И тут же стало понятно, чем заниматься Деревнину в ближайшие дни.
Он потребовал себе в помощь одного из приказчиков братьев Гречишниковых — знающего грамоте и далекого от рыбниковской торговли. Деревнину требовались острые глаза, способные заметить царапины на двери возле засова и подчистки в счетах. На розыск ушло три дня — виновный оказался приятелем рыбниковского зятя, украденное успел вывезти из Вологды в Кадниковскую деревню, пришлось снаряжать туда целую рать, чтобы вернуть добро, пока оно не уехало далее в сторону Архангельского острога.
Потом, когда слух об остром уме старого подьячего растекся по Вологде, отправился Деревнин в Насон-город потолковать с площадными подьячими; хоть они там и сидели в особой избе и не бегали по морозцу, а дело, способное принести прибыль, случалось нечасто. Деревнин сговорился с одним — не так чтоб молодым, лет около сорока, трезвым и толковым. Подьячий согласился выполнять поручения, и он же присоветовал жилье — на краю Нижнего посада, почитай что в Рощенье, откуда недалеко до Козлены.
Митька с мамкой Игнатьевной уехали в Мугреево, Деревнин остался один, но это его не смущало. Как оно и бывает в городах, когда в государстве сплошное беспокойство, старостам губной избы хватало хлопот с мертвыми телами, и всякую похищенную сковородку они искать не собирались. Старый подьячий знал, что вскоре обрастет знакомствами.
С первых же денег Деревнин приготовил дочерям подарки — каждой полтину, завернутую в бумажку. Он сам отнес эти подарки, был принят несколько настороженно, однако это его не смутило.
Следующее, что он должен был сделать, — сняв жилье, перевезти в Вологду из Мугреева Гаврюшку, Настасью с внучками оставив пока при княгине. Внуку следует быть под присмотром и понемногу привыкать к делу. В Архангельском остроге он себя уже хорошо показал, теперь пусть покажет в Вологде, чтобы и губные старосты о нем узнали, и подьячие, что служат воеводе. Глядишь, и выйдет ему место в дьячей избе, пока не настанет пора возвращаться в Москву.
Деревнин стал искать людей, что собирались ехать из Вологды в Нижний Новгород, и такие нашлись — молодые парни хотели в ополчение, под начало к князю Пожарскому. С ними Деревнин и доехал почти что до Мугреева, а дальше, до княжьей усадьбы, шел пешком — благо идти было недалеко.
Прибыв в Мугреево, Деревнин сразу потребовал к себе Гаврюшку, но Гаврюшки не было, искали по всей усадьбе — не нашли. Не сразу сообразили, куда он мог податься.
— Богомаз, что тут жил, вчера в Нижний уехал, и с женой своей вместе, и с Митрием. Должно, парнишка твой за ними увязался, — так наконец сказали Деревнину.
Это была чистая правда.
Глеб получил весточку от Чекмая. Там вкратце говорилось: к воеводе стекаются ратники со всех сторон, приходят целые отряды служилых людей из Смоленска, Дорогобужа, Вязьмы, даром, что те города захвачены поляками. Они станут ядром земской рати, которая, по замыслу, двинется в поход накануне Великого поста. Пришла также грамота от жителей города Суздаля — молят, чтобы их спасли от поляков, и туда воевода намерен послать родственника, князя Романа Петровича Пожарского. Но особо Чекмай сообщал, что началось верстание служилых людей, что присоединяются к земской рати, и ежели Глеб хочет, как собирался, вступить в ополчение, то пусть приезжает — получит самое меньшее сорок рублей годового жалованья.
— Поеду. В такое время дома сидеть — грех, — сказал он Ульянушке.
— И я с тобой!
— Ты тут останешься.
— Нет, голубчик сизокрылый. Куда ты — туда и я.
Они спорили полночи. А утром Глеб, велев Ульянушке собираться в дорогу, пошел к княгине. Он взял с собой незавершенный образ святого Димитрия Солунского, высотой поболее аршина.
— Мы с женой хотим в Нижний, — сказал он. — Это пусть у тебя будет. Коли что… ты уж найди, кому докончить…
— Вдвоем едете? — спросила княгиня Прасковья.
— Да разве ж от нее отвяжешься…
— Я велю собрать для князя припасы, напечь пирогов, он домашние любит. Ах, когда бы…
Глеб понял — когда бы не велел князь, прощаясь, беречь детей! Когда бы княгиня была, как Ульянушка, у которой один свет в глазу — муж! Тоже не отпустила бы сама бы с ним уехала в Нижний и далее — до самой Москвы…
Митька же явился к княгине поздно вечером, когда она вместе с детьми и ближними женщинами, помолившись, готовилась ко сну. Его не хотели пускать, он утверждал, что желает проститься. Наконец княгиня сжалилась и позволила впустить в опочивальню.
— Благодарствую на всем, — сказал Митька. — Дай тебе Бог, княгинюшка, чтобы наш князь вернулся целым и невредимым. А я утром с Глебом поеду в Нижний. Так надо. Сколько ж можно дурака валять?
— Все понимаю, удерживать не могу и не стану, — ответила она. — И ты, свет мой, возвращайся. Кто ж, коли не ты, сынков моих умственной игре поучит?
— Как Бог даст. А я твоего добра ко мне вовеки не забуду.
Утром княгиня, стоя с ближними на гульбище, смотрела, как на дворе собирают небольшой обоз. Ульянушка почувствовала взгляд, подняла к княгине личико — и та ее молча перекрестила. Митька забрался в первые сани и видеть никого не желал.
Настасья стояла не близ княгини, а поодаль. Но, когда ворота отворились и обоз выехал со двора, княгиня сделала к ней два шага и сказала громко и внятно:
— Дура.
Настасья ахнула.
— И точно, что дура… — зашелестели ближние женщины. — Какой из него ратник?.. Пропадет…
Настасье вдруг стало нестерпимо стыдно. Она побежала по гульбищу до крыльца, быстро спустилась во двор, кинулась к воротам — но мужики уже запирали ворота и готовились заложить их здоровенным, из полуторасаженного бревна вытесанным засовом.
На ногах у нее были мягкие сафьяновые ичедыги казанского дела, какие носили в покоях все женщины. Подошвы они не имели — чулок и чулок, разве что кожаный. Ноги Настасьины вмиг стали мерзнуть, но она не уходила от ворот, как будто взглядом могла бы их отворить. Наконец княгиня послала за ней Мирошку, велела привести и проводить наверх, в светлицу, к дочкам.
Там Настасья вволю наплакалась. Она избегала Митьку, не принимала его взглядов, не слушала, когда женщины ей о нем толковали, но вот до нее дошло, что чудаковатый игрок в шахматы отправился на верную смерть, — и словно что-то в душе перевернулось Ее-то он от смерти спас — а она, выходит, его в самое пекло послала…
Сидя в светлице, Настасья не сразу догадалась поискать сына. Он ел обычно возле поварни, в людской, вместе с дворовыми — ему это больше нравилось, чем сидеть с матушкой. И потому она не знала, что Гаврюшка с ночи перебрался через тын и засел за сугробом на обочине, в сотне сажен от поворота. Там он грелся, приплясывая и хлопая в ладоши, пока не показался обоз. Сперва Гаврюшку чуть было не отправили обратно в усадьбу, но Глеб видел: отрок будет убегать снова и снова, так пусть лучше едет в Нижний под присмотром. И то — пятнадцатый год ему, а в пятнадцать обычно начинают службу, немного подождать осталось.