– То-то и оно. Ему голова Нечай Щелкунов, что у Пятницких ворот в кабаке обретается, говорит: а не корысть ли у тебя? Так на это Галактион ему перстом пригрозил и анафемой. Все, говорит, у тебя, Щелкунов, сгинет – и дом, и богатство, и даже церковь твоя домовая, ибо построена она не от доброты сердца, а для показухи.
– Ишь, как загнул, – покачал головой воевода. – Целовальник в любом месте человек известный, он кабацкие доходы государя правит.
– Этот направит, – нахмурился дьяк. – Знаю я кабацких голов, нет из них никому веры. Мздоимцы, лишь бы себе отщипнуть, да поболе. Тот же Щелкунов вещает, что государев питейный доход не растет. Я ему говорил, пенял – клянется, что радеет по службе. И князь Одоевский за него пристал: не трогай, говорит, Щелкунова, у него заслуги перед государем немалые.
– Это которым же государем?
– Да Василием Ивановичем Шуйским, избранные люди вологодские многие помощи государю учиняли, и Щелкунов с ними.
– Так старые заслуги никому не нужны, – возразил воевода, – надобны новые. Я тоже государю Василию Ивановичу служил с превеликим радением. Так уже нет царя Василия, смещен и в монахи поставлен, и жив ли – неведомо. Все заслуги те в прошлом, а сейчас нужны новые. Я так мыслю – веры сейчас людишкам нет, много корысти стало в людях. Что тебе князей возьми, что бояр, что простых людишек – всяк тщится себе сноровить, а о государевом пекутся мало.
– Государь-воевода, как мыслишь, а Галактиону есть вера? – спросил дьяк.
– Не знаю, – ответил, задумавшись Долгоруков. – Я про него ничего пока не ведаю: что за человек, какого поля ягода? Когда мы в осаде в Сергиевой лавре сидели, тоже кликуш всяких бывало, и все, как один, сдаться на милость короля Жигимонта советовали.
– И что?
– Как что? Кого в железа и в темницу велел отправить, кого стрельцы порубали вгорячах, чтобы под руку не каркал, и Бог дал – выстояли супротив поляков и воров наших, не сбылось ни одно предсказание.
– Я тоже так думаю: не след его слушать, много сейчас развелось предсказателей, – согласился дьяк.
– А чьих этот Галактион будет? – спросил воевода. – Какого роду-племени?
– Да кто его знает, – пожал плечами Карташов, – разное говорят. Сказывают даже, что он княжеского роду, да поди брешут: не похож он на князя, до иночества сапоги шил. Гы-гы-гы, – засмеялся дьяк.
– Княжеского роду? – удивился Долгоруков. – Я почитай всех князей знаю, кои на Москве обретаются, – если какая крамола, сразу пойму.
– Сказывают, – доложил дьяк, – что он сын Бельского, первого боярина государя Ивана Васильевича.
– Брешут, – уверенно покачал головой воевода. – Было их, Бельских, у царя Ивана три брата – Дмитрий, Иван и Семен Федоровичи. Князь Дмитрий был воспитателем при малолетнем государе. Иван Федорович – тот, что первый боярин, оклеветан Шуйскими, отправлен в Кирилловский монастырь и там злым умыслом убит. Наследников после него не осталось. Все известно наперечет: первый боярин, не шутка! Третий Бельский, Семен, – в семье не без урода – сбежал в Литву окаянную, воевал против Великого государя, изменник. Затем якшался с крымским ханом, ходил с ним в поход на Москву. Где сгинул, никто не знает.
У старшего, Дмитрия, были сын Федор и дочь. Он сгорел вместе с семьей в московском пожаре во время похода крымского Гирея. Дочь Дмитрия, Евдокия, была выдана замуж за боярина Михайлу Морозова, который против государя крамолу измыслил, и как жена государева изменника была казнена со всем семейством. На том славный род Бельских и пресекся.
– Так что, получается, что Галактион самозванец? – заметил дьяк.
– Обожди, – с явным удовольствием сказал воевода. Долгорукову нравилось говорить о местнических делах, в которых он, тоже будучи князем, отлично разбирался:
– Давай-ка подумаем, может, он какого другого князя сын? При государе Иване Васильевиче всякое бывало. Изменника Ваньку Кубенского казнили, а ведь он тоже князь был. Кубенские фамилия здешняя, из рода князей Заозерских.
– Галактион, я слышал, в миру был Гаврилой Ивановичем, – заметил дьяк, – может быть, и вправду он сын князя Кубенского.
– Не думаю, род Кубенских давно пресекся, лет уж семьдесят, поди. Я за годы службы государевой ни одного князя Кубенского не встречал.
– Я слышал, были и еще опальные князья в Вологде, при царе Иване Васильевиче, ссылали сюда их из Москвы.
– Говори, мели, – засмеялся Долгоруков, – в Вологду при царе Иване не ссылали – наоборот, государь Иван Васильевич в городе подолгу живал, когда собор и строение крепостное делали. Какая уж тут ссылка для опальных?
– Да нет, говаривали, что задолго до государева строения, лет за десять, однако, осерчав, прислал на Вологду государь опального князя Ивана Ивановича Белёвского. А жена у него из рода Захарьиных, царской родни.
– Я не знал об этом! – удивился воевода. – Белёвские Рюриковичи, почитай, последние удельные владетели, мой отец хорошо знал Белёвского. Царь Иван приказал вотчины его на себя забрать, а самого в темницу. Там князь вскорости и почил.
– Этот Галактион не Белёвского ли князя сын?
– А сколько ему лет? – поинтересовался Долгоруков.
– Да старец уже – кто знает, может седьмой десяток идет, может, и более.
– Да откуда же ему взяться на Вологде, вотчины-то Белёвских, почитай, далеко, около самой Тулы. Ему ближе в Литву бежать, чем сюда добираться.
– Пути Господни неисповедимы, – вздохнул дьяк.
– Всякое могло быть при царе Иване Васильевиче, – согласился воевода. – Мне отец сказывал, знает иной боярин, что государь на него гневается, а все равно едет к царю, почитай, на верную смерть. Много невинных Иван Васильевич в гневе казнил, верные были слуги, отец мой врать не станет.
– Так много и измены было, и в Литву князья бежали, и к татарам. Каждый князь сам себе владыка, не то что мы, служивые люди.
– Оставим, это дела прошлые, – перевел разговор воевода. – Ты, дьяк, скажи своим служкам, чтобы за Галактионом присматривали и, если крамолу какую узрят, являли бы мне незамедлительно.
Дьяк, выражая согласие, поклонился, потом помялся и неожиданно спросил воеводу:
– А вправду, князь Григорий, что ты самозванца Лжедмитрия признавал?
– Не самозванца, а законного государя Дмитрия Ивановича. Крест целовал и против Бориса Годунова стоял за веру и правду.
– Так не царь он оказался, а монах беглый.
– Много ты знаешь, – махнул рукой воевода. – Его мать признала! – Он поднял к небу указательный палец: – А это значит, что государь он был природный, мать лукавить не будет.
– Что же ты тогда к нему на службу не поступил, когда Дмитрий спасся чудесным образом во второй раз?
– Тушинскому вору доверия нет. Я государю Василию Ивановичу крест после смерти Димитрия целовал, ему и служил верой и правдой. Так и ты, дьяче, Дмитрию Ивановичу тоже, поди, служил?
– Мы люди приказные, кому скажут, тому и служим, – уклончиво ответил дьяк, подумал и осторожно спросил Долгорукова: – А вдруг как побьют князя Пожарского, что делать будем, с кем останемся?
– Не береди душу, – снова нахмурился воевода. – За королевича точно не пойдем, с ним погибнет земля русская. «Совет всея земли» в Ярославле силен, за ними правда, а значит, и Бог им в помощь.
– А если, не дай господь, чего против Вологды замышлять вороги начнут, выдюжим?
– Кто знает… В стрельцах, что к осадному делу пригодны, недостаток вижу, поэтому надежда на крепостные стены.
– А если вдруг одолеют вороги, как Галактион пугает?
– Не каркай, бумажная душа, вчера я послал грамоты на Белоозеро и в Тотьму, чтобы отрядили сюда стрельцов с сотниками. К октябрю обещались подойти к Вологде людно и оружно. А пока понадеемся на Господа и свои силы. Тут главное – припасы иметь и воду. Как враг подойдет, ворота затворить и сидеть, обороняться. Стены супостатам малым отрядом не одолеть, а большому войску взяться неоткуда.
– Ты, князь Григорий, о ком это говоришь?
– Я о ворах. Сведения получил о том, что лихие люди воровскими ватагами рядятся города и села грабить.
– Неужели на Вологду нападут?
– Не думаю. Зачем им своих людей губить? Город большой, начнешь воевать – погибнет много своих же. Мыслю, что пойдут они по деревням грабить, чего проще. Крестьянишки отпора не окажут. А мы, до прихода подкрепления, если все-таки беда какая приключится, за стенами отсидимся, а уж потом, когда сил достанет, нагоним и добьем супостата.
Выйдя из воеводского дворца, Истома Карташов не пошел к себе в съезжую избу, а направился во Владычную слободу, где на берегу реки в палатах располагалась резиденция Архиепископа Вологодского и Великопермского Сильвестра. К Владыке у него были важные дела.
У архиерея Карташов был желанным гостем. Тот любил посудачить с ученым дьяком о делах мирских. Бывало, спрашивал совета, чаще сам советы давал.
– Скажи-ка ты мне, Владыко, – после приветствий и разговоров о здравии спросил Карташов, – что думаешь о старце, о Галактионе?
– Что ты хочешь узнать об этом смутьяне?
– Он прозорливец?
– Если ты о выходке его перед избранными людьми, то думаю, это гордыня. Ну какой он прозорливец? Сказывают, один раз в засуху после молитвы дождь послал на землю. Так много кто тогда молился – как знать, чья просьба до Господа первой дошла?
– А то, что он предрек гибель городу?
– Думаю, что сказано это было в сердцах, не по разумению. Щелкунов ему правду молвил: дескать, смири гордыню, старче, молись в церкви, которая недалече стоит, не алчи себе, помрешь – враз запустеет твоя церква. Вот и проклял после этого Галактион Щелкунова и род его.
– А ты, Владыко, не хочешь ли обуздать старца?
– А как его обуздаешь? В темницу на цепь посадить – он и так в землянке сидит в веригах, плоть смиряет; ему же будет лучше, и люди скажут, что страдает за Христа. Лучше его не видеть и не думать. Я слышал, что неспроста он там поселился, речка-то Содема от слова «содом»: нечисто там, вот он на себя железа и надел, от искушения.