– Так что – и на ярмонку не пойдешь? – спросила хозяйка Тимошу.
– Пойду, охота народ поглядеть, чуток погуляю – и к родителю на побывку.
– Ладно, ступайте, – Аграфена махнула рукой: все равно молодых не удержать. Про себя подумала: «Может, кого встретит Тимоша на ярмонке, кралю какую, не все же по Феклуше ему убиваться. Тем более, что у той ухажер знатный».
Эх, сама была в девках, везде хотелось ходить – и на ярмонки, и на вечерины, но родители не позволяли. Теперь она – мужняя жена, без Ивана всякое веселье мимо. Можно, конечно, и на гулянье сходить, но если кто недобрый на язык увидит – осудят: скажут, пошла Соколова вразнос. Люди разные бывают, это неженатым все позволено, а ей – нет! Ишь, говорят: «разговеться маленько». Знаем мы это маленько. Парни хлебнут хмельного квасу или вина, если кому по карману, и сходятся стенка на стенку драться на кулачки. Победители, даром что с разбитой рожей, все равно молодцы, остаются на игрище с девками, побежденные – убираются восвояси.
Девки на посаде есть всякие. Есть и такие, что оторви да брось – из хороших семей на игрища не пускают, говорят, там одно охульство. Видано ли дело – задрав подол, через костер прыгать или в угадалки играть. Стыдобушка, а им весело – молодые, глупые.
Угадалки эти – сущий срам. Девка становится спиной к парням, а один из них до нее дотрагивается, иногда сильно, почти толкает, иногда ласково. Она должна угадать, кто. Если угадает, то получает подарок, а если нет – целует того, кто дотрагивался, даром что не люб – по уговору.
Феклуша тоже просится на игрища, но я не пущу ее, – решила Аграфена, – плохого набраться – раз – два постараться. Пусть лучше к старцу Галактиону пойдет, святости набирается, оно полезнее, чем бесовские вечерины.
Да разве удержишь молодую в праздничный день! Скажет, что-де пошла на ярманку, а сама в хоровод. На ярманку сходить не грех, особливо если по торговому делу, а на срамные игрища – большая докука.
Аграфена встала, задумалась.
А что, на ярманку и самой можно, никто не осудит. И по делу, и веселия для.
В воскресный день поутру Аграфена принялась одеваться к выходу: достала белила, румяна, сурьмы. Покрыла лицо набело, навела румянец, подправила изгиб бровей. Посмотрела на себя в зеркало – красавица писаная! Теперь можно и на люди.
Нарядившись по праздничному, в тафтяной[47] сарафан с серебряными пуговицами по переду и парчовую душегрею[48], Соколова решила прогуляться между торговыми рядами на ярмарке. По случаю праздника там продавали всякую снедь и напитки.
– Аграфена, и ты тут? – из толпы появилась Матрена Мологина. – Нешто на гулянье собралась? Скажите, пожалуйста: и бела, и румяна – что молодка на выданье!
– Скажешь тоже. Я, чай, мужняя жена и себя как надо блюду.
– Вижу, идешь, что та боярыня.
– Далеко нам до бояр.
– Чего тогда нос задираешь?
– Я?
– Ты!
Матрена поджала губы: подумаешь, сходила в приказную избу, с подъячим Ларионом потолковала. Не повод нос задирать.
– Что с тобой, соседка? Чушь собачью несешь – сама же меня просила сходить!
– Так-то оно так, – с обидой сказала Мологина, – только теперь всяк человек говорит, что Соколова нового воеводу поучать ходила. А ежели бы я тебя не послала тогда являть, так и не было бы разговору, пошла бы сама, судачили бы теперь обо мне.
– Так пошто не пошла?
– Недосуг мне: можно подумать, у меня дел нет. Хозяйство-то наше, Мологиных, поболе Соколовского будет, и муж мой не чета твоему Ивану, купчина знатный.
Матрена все больше распалялась, и Аграфена, решив, что расстраивать соседку не нужно, сказала:
– Матрена, уж ты не сердись, пойду я, надобно гостинцев купить.
– Подумаешь, занятая!.. Я, может, тоже спешу, – ответила Мологина и, повернувшись спиной, с достоинством проследовала прочь.
Аграфена повернула в другую сторону и нос к носу столкнулась с подьячим Ларионом.
– Здравствуй, Аграфена! – весело поздоровался тот. – Ну что, решили, когда свадьбу играть станем?
– Ты что, Феклушу сватаешь?
– Когда сватов засылать? Осень, время свадеб, чего тянуть!
– Обожди, добрый молодец. Муж мой, Иван, вернется из похода и решит.
– Не хочу я ждать! Давай я ему грамоту под Москву в Ополчение напишу, все изложу как есть. Воевода с князем Пожарским часто ссылается, вот с оказией письмецо и пошлем. За пару недель под Москву доставят, а то и раньше. Глядишь, на Казанскую[49] и повенчаемся.
– Скорый ты, как я погляжу. А может, у нее жених есть?
– Какой еще жених? Неужто работник твой из лавки, что давеча на меня с кулаками лез? Получил и еще раз получит, я от своего не отступлюсь. Эта девка будет наша.
Подьячий всем видом старался показать, что соперника не потерпит.
Аграфена только головой покачала: «Без мужа я решать дело не буду. Потерпи, когда ратники назад вернутся».
– Я от своих слов не откажусь. Люба мне Феклуша, пусть все знают, – наседал Ларион.
Аграфена и подьячий не видели, как за ними из-за лавочной стены наблюдает Тимоша.
– Сговорились почти что, – пробормотал он и побрел прочь, опустив голову. Ноги несли парня к реке, в голове крутилась недобрая мыслишка:
«К чему жить, если зазноба даже думать не хочет обо мне, только смеется. Ей, по всему видать, другой, богатый мил. Утоплюсь – и все дела!»
Из кабака, что за Пятницкими проезжими воротами, вывалилась веселая компания. Миновав городскую ограду, они двинулись в сторону, откуда слышались звуки скоморошьей музыки.
«Кому-то слезы, а кому-то веселье».
Неожиданно для себя Тимоша решил зайти в кабак. Вина он еще не пробовал никогда, только пиво, и то немного. Иван Соколов пьянства не выносил.
«Выпью чарку-другую, может, полегчает. Хозяина нет в городе, не узнает никто, до понедельника я сам себе друг и товарищ». О своем желании проведать отца и наловить рыбы для Соколовых он совершенно позабыл.
Тимоша сел за стол. Но вместо ярыжки к нему подошел сам целовальник Нечай Щелкунов.
– Ты, парнек, чаем место не перепутал?
– А что такое? Мне уже семнадцать минуло, могу хоть на войну, хоть в кабак.
– Батька твой тебя не парывал, видать.
– Далече батька, в деревне. Я сам по себе, в работниках хожу пока.
– Так и ходи, кто мешает, а зачем пить собрался?
– Твое какое дело, целовальник? У меня есть деньги, заработал.
– Не мое дело, мне что, плати копейку и пей маленько.
– Вот и распорядись мне насчет квасу хмельного![50]
Нечай махнул рукой. Появился ярыжка с кувшином, налил парню в кружку. Тимоша пригубил.
– Вино?
– Угощаю.
Целовальник налил себе, и оба выпили по кружке, закусив зеленью. Тимошу сразу же повело на разговор.
Нечай ничего не спрашивал, только кивал в ответ да советовал.
– Я ведь топиться иду! – хмельным голосом жалился парень.
– В такие-то года? Ну и ну, передумай.
– Мне жизнь не мила.
– Никак баба какая обидела?
– Не баба – девчонка, Феклуша. Она у наших хозяев в сенных девках ходит. Только вот я не пойму, все у нее как-то наособицу. Хозяева наряжают, с работой не строжат, куда хочет – отпустят. Балуют, похоже.
– Так что с того, бывает всяко. Может, она им по своим или как дочь приемная?
– Да нет, не похоже.
– Сохнешь по ней?
– Ох, сохну, каждую ночь снится! И как подумаю о ней, так на сердце нега такая, словно меда откушал.
– Так в чем печаль, отказала?
– Не то чтобы отказала совсем, но видно, что не жалует!
– И подарки дарил? – участливо спросил Щелкунов.
– Дарил, крин из бересты вырезал и дарил.
– Га-га-га! Ну кто же девкам такие подарки дарит! – целовальник аж зашелся от хохота.
– А что, красиво получилось! – смутился Тимоша.
– Тетерев ты, парень; девкам другое подавай: злато-серебро, каменья, жемчуг, ткани заморские.
– Так где ж я возьму, бедный я, жалованья хозяин платит по денге в день, не считая праздников.
– Ну тогда сиди в бобылях.
– Пойду утоплюсь, и дело с концом, – махнул рукой Тимоша и попытался встать из-за стола. Его изрядно шатнуло, работник ойкнул и сел обратно.
– Обожди, парень, топиться. Хочешь деньги собрать на подарок своей зазнобе, и быстро? – предложил Щелкунов.
– Кто же не хочет?
– Значит, у меня к тебе дело будет.
– Я готов, – тряхнул что было силы пьяной головой Тимоша.
– Слушай, паря: кто, говоришь, хозяин у тебя?
– Иван Соколов.
– Который в Ополчение в Ярославль ушел?
– Он самый, мужик правильный, за дело радеет.
«Ой ли, – подумал про себя целовальник, – был бы правильный, с бунтовщиками бы не якшался».
– Ваш двор у Ильинских ворот, ведь так?
– Так и есть!
– Вот, к примеру, могут тебя ночью впустить в город, если надобность какая?
– Могут, ребята-стрельцы мои знакомцы – оба, два караула.
– Вот и славно. К примеру, в условное время ты ночью на подводе подъедешь и попросишь в город впустить. Они ворота проезжие отворят, а я за это тебе рубль дам. Какого хочешь товару зазнобе своей купишь.
– Не пойму я, зачем все это? – тщась вытрясти хмель, пробормотал Тимоша, но голова только пуще закружилась.
– А затем, что в подводе под сеном будут люди, человек пять. Им надо тайно в город войти, чтобы без воеводского пригляду.
– А почему днем не войти, через калитки?
– Много спрашиваешь. Сказано, надобно ночью. Эти люди воеводе нашему не друзья, нельзя им днем, сыщут.
Тимошка хоть плохо соображал спьяну, но возразить ума хватило:
– Неможно так делать, целовальник, дело какое-то тайное, не иначе татьба. Я не стану татям помогать, даже за мзду большую: хозяин не одобрит, а того и гляди прогонит прочь.
– Ну и дурак, и не видать тебе своей девки, как ушей.