Там же, прикрытое рогожей, лежало тело Галактиона.
– Завтра хоронять будем, домовины пока нет, – пролепетала Феклуша. – А парнек молодец – не закричал, не выдал меня.
Аграфена схватила сына, прижала к груди и задохнулась в слезах от счастья. Они долго говорили с Феклушей, как будто со времени расставания прошло не три дня, а целый год. Аграфена рассказала, как геройски сражались и погибли подьячий Ларион и работник с кузни, как попала она в полон и чуть было не отправилась на невольничий рынок. Помогли какие-то неведомые люди в белых одеждах, задержали казаков, а потом и ополчение вологодское подоспело. Всех успели спасти, и только те, что в белых одеждах, погибли.
Феклуша, в свою очередь, рассказала хозяйке, как укрывалась с малым ребенком в пещерке у корней виловатой березы, как, выйдя из укрытия, попалась на глаза казакам и как старец спас ее и сына Аграфены ценой своей жизни.
– Ну, Феклуша, я теперь перед тобой в долгу, – сказал Иван Соколов, – а посему обещаю тебе: как замуж соберешься – приданое дам щедрое и избу срубить помогу.
– Не за кого мне замуж, – грустно сказала Феклуша, – сами сказали, что подъячего Лариона казаки посекли. Работника из кузни тоже убили.
– А Тимоша?
– Он жив?
Феклуша оживилась и даже зарделась по какой-то причине.
– Не знаем пока, пропал без вести. Столько народу погибло, не перечесть: воевода Долгоруков, дьяк Карташов, монахи, попы, причетники, разных чинов люди. Матрена Мологина погибла, муж ее Василий и дети.
– Горе горькое! – вздохнула Феклуша. – Батюшку Галактиона жалко, это он из-за меня смерть лютую принял!
– Пойдем домой, девонька, – предложила Аграфена.
– Нет, я до утра с ним останусь, буду молиться. Теперь я ему помогать стану, как он мне помогал. Я же ему дочь – хоть и духовная, а все самый близкий человек!
– Не можешь ты тут оставаться: старца надлежит отпеть и похоронить по всем правилам, надо идти, – строго сказал Иван Соколов.
Феклушу увели домой. Тело Галактиона поместили в домовину[61] и поставили на паперти одной из немногих уцелевших церквей.
Три дня с утра до ночи шли к нему люди из Вологды и окрестных деревень, хотели посмотреть на человека, который предсказал вологодское разорение и которому избранные городские головы не поверили.
В течение всех последних дней сентября в Вологде хоронили погибших. Кто-то упокоился на приходском кладбище – такие были при каждом храме, кого-то похоронили рядом с домовыми церквами, на собственной земле. Тогда еще не было отдельных участков для кладбищ, и могилы находились в каждом уголке города, где возвышалась церковная колокольня.
Инока Галактиона, несмотря на недовольство архиерея, с почетом похоронили прямо на месте сгоревшей кельи и водрузили памятный крест.
Иван Соколов в честь спасения сына дал обет построить на этом месте часовню. Феклуша обещала обихаживать могилу старца, которому была обязана жизнью.
Но на каждый роток не накинешь платок. Нашлись люди, начали судачить, что старец в своем гневе накликал на город беду. Выживший в погроме архиепископ Сильвестр призывал не делать из Галактиона кумира, говорил о кликушестве и душевной болезни инока. Но таковых было меньшинство.
Вологжане с запозданием, но поняли, что рядом с ними жил не просто чудаковатый старик, а настоящий святой мученик, который принял смерть за правду и во спасение юной жизни.
Архиепископ Вологодский и Великопермский Сильвестр, как он сам уверял окружающих, только чудом остался жив. Архиерей печально рассказывал в кругу доверенных лиц, что его четыре раза выводили на казнь, и каждый раз, когда он поднимал глаза к небу, думая о спасении, что-то мешало злодеям привести казнь в исполнение.
Что именно помешало убить его, архиерей не говорил, намекая на волю Всевышнего. Сам он прекрасно знал настоящую причину своего чудесного спасения. Каждый раз, когда его начинали допрашивать, он вспоминал о каких-либо ценностях, хранящихся в тайных местах. В конце концов выдал казакам место тайного погреба на Соборной горе, где была укрыта дьяком Карташовым государева казна. Казаки нашли деньги и очень обрадовались. Атаман был милостив, это и сохранило архиерею жизнь.
Под конец Баловень потребовал от Сильвестра присягнуть на верность королевичу Ладиславу. Архиерей покорно согласился. После клятвы на Евангелии в присутствии казаков Баловень отпустил Сильвестра с миром.
Теперь положение изменилось: бывший пленник – снова полновластный Владыка в своей огромной епархии, князь церкви. Атамана Баловня больше нет рядом, дьяк Истома Карташов убит. Кто еще знает о том, где хранилась государева казна? Кто может упрекнуть его, что, испугавшись пытки, он открыл место хранения сокровищ?
Часть денег ополченцы нашли в обозе Баловня, но сколько исчезло в переметных сумах казаков, не знал никто. Опись поступившего также сгорела, а значит, получается, что не было никакой казны в Вологде, слухи все это.
Сильвестр понял, что беда прошла мимо, расправил плечи и перестал говорить тихим голосом, как в первые три дня после погрома. Теперь он, как и прежде, повелительным тоном без устали раздавал приказы.
Спустя неделю, понимая, что кому-то надо держать ответ за погром, Сильвестр написал князю Пожарскому грамоту, ставшую через века знаменитой. В том письме всю вину за случившееся он свалил на убитых воеводу Долгорукова и дьяка Карташова.
«В нынешнем, господа, году сентября в двадцать второй день, с понедельника на вторник, на остатошном часу ночи, грех ради наших, разорители нашей православной веры и креста Христова ругатели – польские и литовские люди, черкасы, козаки и русские воры пришли на Вологду безвестно, изгоном… и город Вологду взяли, и людей всяких посекли, и церкви Божия поругали, и город и посады выжгли дотла», – писал от имени вологжан архиепископ Сильвестр.
«Окольничего и воеводу Григорья Долгорукова и дьяка Истому Карташева убили, а меня грешного взяли в полон и держали у себя четыре ночи и многажды приводили к казни, и Господь надо мною грешным смилосердствовался: едва жива отпустили», – жаловался на свою судьбу архиерей.
Дальше в письме он излагал события в выгодном для себя свете:
«А как польские и литовские люди пришли к Вологде, грех ради наших, воеводским нерадением и оплошеством, от города отъезжих караулов, на башнях сторожей, на остроге и городовой стене головы и сотников с стрельцами не было».
К этой части письма можно отнестись с доверием. Караулов и сторожей не было, потому что служилых людей в городе ощущался явный недостаток. Но ведь ворота на ночь запирают, и этого достаточно, чтобы не пустить врага в город.
На это у Сильвестра нашлось свое объяснение: «а были у ворот на карауле не многие люди – и те не слыхали, как литовские люди в город вошли… А большие ворота были не замкнуты».
Так вот оно что, ворота на ночь остались открыты! Чья же это промашка? Конечно, воеводы!
Сильвестр и предположить не мог, что ворота могли попросту предательски открыть в нужное время.
«И ноне, господа, город Вологда – жженое место; укрепить для осады и снаряд прибрать некому; а некоторые вологжане жилецкие люди-утеклецы, в город сходится не смеют».
Это он о тех, кто смог убежать в лес и спуститься на лодках вниз по реке.
Завершил свое знаменитое послание Сильвестр пафосным обвинением: «А все, господа, делалось хмелем: пропили город Вологду воеводы».
Князю церкви поверили, ведь оправдаться мертвый воевода и дьяк не могли.
Прошел еще один день после вологодского разорения. Непогребенными оставались тела двух белоризцев, привезенные в город после ночной битвы. Никто не опознал в них родных или близких. Иван Соколов и Аграфена также не поняли, что один из героев – их бывший работник Тимоша. Лица героев были изрублены казацкими саблями, и опознать их без знания особых примет было невозможно.
Когда тела неизвестных воинов переодевали в чистое, из-за пояса у молодого белоризца выпал берестяной цветок-крин – подарок Феклуше, потерянный девушкой в минуту опасности.
Крин бережно положили на грудь воина.
«Видать, дорог ему был этот цветок, раз взял его с собой на смертный бой», – решили вологжане.
Феклуша на опознание не ходила, она все время проводила рядом с Галактионом. Случись ей увидеть тела белоризцев, наверняка бы она узнала Тимошу и его подарок. Тайное стало бы явью. Но не случилось.
Белоризцы в ожидании разрешения на погребение лежали в леднике, все было готово к обряду, но архиерей не давал благословения.
Слыхано ли дело, с почестями хоронить нехристей!
Он поручил своему служке провести дознание, что за люди и откуда взялись в Комельском лесу.
Служка был расторопен, выехал в комельские деревни, быстро провел следствие. Уже через день Сильвестр знал правду о белоризцах, но эта правда его совершенно не обрадовала.
– В Комельском лесу есть схрон диких язычников, – докладывал служка, – где – неведомо, но сказывают, что есть. Люди в лесу находили идолов деревянных, слышали, как язычники поют свои песни, но подойти к ним страшились.
– И что, до сих пор волостели[62] не вывели эту крамолу?
– Нет, Владыко, местные крестьянишки их боятся и почитают за лесных божков. Мнится мне, что многие и сами верят идолам.
– Что за ересь?
– Ересь и есть, Владыко! Сказывают, что на острове, на озере, откуда речка Комела берет исток, у них капище. Там и требы кладут, и богов своих величают.
– Что несешь, пес, каких богов? Бог есть Исус! – глаза Сильвестра наполнились яростью. – Надо же, не где-нибудь вдали, у зырян, а прямо под Вологдой живут себе злые язычники, и нет на них управы!
– Повелеваю! – голос архиерея был грозен: – Тела белоризцев придать земле в тайном месте, без могилы и похорон по обряду, и забыть, что таковые вообще были. Всем, кто видел, говорить, что это ангелы небесные по мольбе моей спустились, приняли обличье воинов и поразили врагов, а потом снова на небо поднялись. И все, и никаких толкований. Сказать, что тела исчезли, нет их, воскресли и вознеслись.