Я вернулся на яхту. Вася в мое отсутствие какую-то молодую карелку (а может, вепску…?) пригрел. Но, увидав меня, бросил Юнге «конец» — отчаливаем. Карелка кинулась за борт, и долго еще я любовался ее сосками, танцующими на воде…
Это напомнило мне другой эпизод хождения с Васей. Мы стояли под Кийостровом на Белом море и собирались в дорогу. Юнга возился с «концами», Вася налаживал паруса, а я что-то чиркал в блокноте. А когда мы наконец подняли якорь, на скалах Кийострова (красного гранита) появились две девки. Заметив, что мы на них смотрим (Юнгу от подзорной трубы было не оторвать), принялись раздеваться — донага! Что делать? Юнга готов вплавь — к ним, Вася говорит, что ветер попутный и вода пошла… Я же подумал, что лучше уйти с аппетитом, чем съесть, а потом сожалеть.
5 января
Потом я еще пару раз бывал в Петрозаводске, и мы порядком поколесили на машине в районе Кондопоги и Кивача, «Элисклуба» и «Калевалы». Последняя в данном случае — не карело-финский эпос, а пансионат на берегу Кончезера. Место — мечта, есть сауна и баня, и бар работает до утра, лес вокруг, обслуга — девушки, и в покер играют… Озеро чистое, точно глаза, промытые слезами.
Тогда я познакомился со многими петрозаводчанами: поклонниками этномузыки, студентами и аутсайдерами, профессорами местного университета (в том числе со специалистом по наскальным рисункам на Бесовом Носе, знатоком Клюева и коллекционером полотен Рериха), с девушками легкого поведения и одной бизнес-леди, а также с бандитами и бухгалтерами, скульпторами и столярами, редактором журнала «Север», директором архива и польским ксендзом, с несколькими поэтами, десятком явных психов и горсткой друзей. А также парой преданных глаз.
8 января
«Калитка» — согласно польскому словарю, «посконная рубаха и такие же шаровары». В Карелии калитка — разновидность лепешек из ржаного теста. Берете муку, растительное масло и воду, смешиваете и на час оставляете. Для начинки варите пшенную кашу с маслом или картошку. Из теста лепите лепешку величиной с девичью ладонь, кладете в нее начинку и соединяете края так, чтобы готовая калитка напоминала женский срам. Это национальное карельское блюдо.
Такие калитки (первый раз в жизни…) я ел вчера на праздничный ужин. Было православное Рождество.
За ужином мы беседовали о «Калевале»… Ты говорила, что это эрос чистой воды — то ли шутила, то ли в самом деле спутала эрос с эпосом? На ужине была Светлана Г., местная художница, которую вдохновляют исключительно темы «Калевалы». Она пришла с мужем, фотографом Игорем. Тот в разговоре не участвовал — как только услышал, что заговорили об эпосе, занялся онанизмом — в соседней комнате смотрел собственные слайды. Мы болтали втроем.
Болтали, в сущности, о… шаманах. О старом Вяйно, главном герое эпоса, и о его бабах, начиная с Ильматар — матери. Дочери Воздуха, и кончая Туонели — властительницей Края Смерти. Света говорит, что все начинается с женщины — с ее срама. И кончается срамом — Туони. А подумав, добавляет, что не столько кончается, сколько начинается на следующем уровне спирали. Как в «Смерти Ивана Ильича» Льва Толстого, где герой, умирая, протискивается головой вперед к свету.
— А Айно?
— Она не хотела выходить за старика и выбрала море. Вяйно, правда, выловил ее в виде семги. Так вот, он ее выловил и… уронил обратно в море.
— Почему?
— Потому что не узнал в этой рыбе Айно. Он был уже старик, вспомни: «старый верный Вяйнемяйнен» — постоянный эпитет. Руки тряслись. Видел плохо. Айно хотела его проверить, а он решил ее съесть, приняв за обычную рыбешку. Что ей оставалось, кроме как выскользнуть обратно в воду? Айно по-карельски — «единственная» — одна-одинешенька.
— Что ты думаешь о Вяйнемяйнене?
— Это первый Шаман, с него всё начинается.
— В каком смысле: «всё»?
— «Калевала». Ведь это он ее запел. А окончив, взял лыжи и двинулся дальше, оставляя одинокий след. Он был Шаманом Слова, а со Слова ведь всё начинается, разве нет?
— Так как все-таки: со срама или со слова?
— Если срам — значит перед нами Великая Мать-земля, если слово — мы говорим о началах патриархата. Иначе говоря — чем ближе к сраму, тем больше человек походит на зверя. Чтит животных, запечатлевает их черты в наскальных рисунках — помнишь рисунок на Бесовом Носе, что этнографы зовут «Адамом и Евой»? Эротика каменного века — первая известная сексуальная поза — сзади на четвереньках… По-звериному. Чем ближе к слову, тем больше sapiens, хе-хе.
— ОК, а другие шаманы?
— Ты имеешь в виду Ильмаринена и Лемминкайнена? Они стояли ниже, их женщины интересовали, срам. Помнишь, с кем они связались?
— Расскажи.
— Лемминкайнен взял Килликки силой, а потом, дурак, обещал, что впредь будет смирным, если она сохранит ему верность. Как ты думаешь, может женщина оставаться верной мужику, взявшему ее силой — что ей очень даже по душе, и тут же пообещавшему больше так не делать?
— Думаю, нет.
— Вот видишь, поэтому она пустилась во все тяжкие. Архетип курвы.
— Ну а Похьола?
— Похьола — твой фатум.
— Не понял…
— Дочь Севера. Ее матерью была Лоухи, что по-карельски означает «щель». Многие мужчины ее хотели, но один Ильмаринен добился.
— Как?
— Мельницей счастья — помнишь? Он был кузнецом, работал с железом и только ему удалось такую мельницу выковать.
— Что было дальше?
— Похьола поселилась у кузнеца Ильмаринена и стала хозяйкой его дома. Поэтому у нее нет своего имени, это или девушка, или хозяйка, неизменно верная. Словно фатум.
— А Куллерво?
— Это раб. Работал у нее и желал ее. Хозяйка дома кузнеца Ильмаринена, желая поставить Куллерво на место, запекла в калитку камень и дала ему с собой, когда он пошел пасти ее коров. Куллерво попытался разрезать калитку и сломал свой нож. Нож — архетип мужского члена… Ясно?
— Ясно.
Вот так мы и болтали во время праздничного ужина на православное Рождество в Петрозаводске.
9 января
Поэт Гаврила Державин прибыл в Петрозаводск 17 декабря 1784 года. Специально для него императрица Екатерина Великая учредила Олонецкую губернию. В городе Петрозаводске губернатора Державина ждал генерал-губернатор Иван Тимофеевич Тутолмин — наместник Олонецкой и Архангельской губерний. Потому что в России — как тогда, так и сегодня — не было четкого разделения власти, а следовательно, и ответственности. Перед Сенатом и императрицей за губернию отвечал губернатор, но в ведении наместника находились учреждения — административные и выборные. Зачастую неясно было, какие из них должны подчиняться губернатору, а какие — наместнику, в результате они зависели от обоих разом и от каждого в отдельности. Поэту Державину роль губернатора была в новинку. Что же касается генерала-губернатора Ивана Тутолмина — о-о-о!..
«В северной глуши, — пишет Владислав Ходасевич в «Державине», — средь забытого Богом и людьми, частью полудикого населения, привыкшего круглый год питаться рыбкою ряпушкой да зловонной соленой пальей, Тутолмин вообразил себя не только представителем императрицы, но как бы и вовсе императором». Конфликт был неизбежен.
Встретили новоиспеченного губернатора с подобающей роскошью. Празднества продолжались больше недели — тут и молебны, и проповеди, и церковный звон, и пушечная пальба. Генерал-губернатор Тутолмин давал приемы и балы, произносил тронные речи и распорядился устроить банкет на публичной площади… Были также созданы необходимые учреждения, назначены чиновники, однако, — иронизирует Ходасевич — день начала губернаторского правления Державина стал концом света.
Сперва преимущество было на стороне Державина, «личного стихотворца» императрицы, поддерживаемого к тому же при дворе несколькими конфидентами. Лишь князь Вяземский, с самого начала скептически относившийся к идее сделать из поэта чиновника в такой глуши, заметил:
— Разве по моему носу полезут черви, если Державин усидит долго.
Постепенно верх стал брать Тутолмин, потихоньку перекупая местных чиновников, которые Державина невзлюбили сразу. Губернатор намеревался утвердить правозаконие, в Олонецкой же губернии о правозаконии имели весьма приблизительное понятие, подменяя его блатом и взятками. Вскоре вокруг Державина в Петрозаводске образовался вакуум. Осталась лишь горсточка наиболее преданных людей.
И вот один из них, поручик Молчин, позволил себе шутку, которая вошла в легенду, но для губернатора Державина оказалась началом конца. Поручик Молчин, возможно, слегка под хмельком, а может, в силу озорного характера, отправляясь утром на заседание земского суда, захватил с собой медвежонка, что увязался за ним по пути… В те времена в Петрозаводске ручных мишек держали в хозяйстве, как сегодня породистых псов — ради форсу. Поручик Молчин ввел медведя в зал и представил как нового члена земского суда Михайло Ивановича Медведева. Что было дальше, неизвестно, легенда гласит, будто мишка сидел за столом председателя и лапой, смоченной в чернилах, ставил печати на документы, которые услужливо подсовывал ему секретарь суда. Председателем был Тутолмин, близкий родственник генерал-губернатора (в тот день отсутствующего на заседании…), и оба Тутолмина пришли в ярость. Шутку Молчина они сочли оскорблением власти наместника, а следовательно — в его лице оскорблением императрицы. В Петербург полетели доносы.
Державин, увидев, что дело плохо, предпочел, как и подобает поэту, устраниться. Предпочел живописную дорогу — решил объехать свою губернию: от Петрозаводска до Кеми на Белом Море (чтобы объявить Кемь городом) и обратно через Онегу, Каргополь в Петрозаводск.
Во время путешествия он вел дневник (исследователям известный под кратким названием «Поденная записка»). Единственным описанием Карелии на тот момент было… «Описание» Тутолмина (до сей поры неизданное!). Разница между описанием Карелии Тутолмина и Державина заключается в том, что Тутолмин носа из Петрозаводска не казал и описал Карелию на основе того, что собрали по его поручениям другие люди, в то время как Державин лично двинулся в путь — верхом и на лодках.