Он сел.
– Разрешите закурить?
– Курите.
Угрюмов снял шапку, достал из кармана газету, кисет и завернул толстенную самокрутку махорки. Под его ногтями залегла черная каемка; подушечки пальцев тоже были черноватыми, потрескавшимися. Наверное, эти пальцы, ровно как и потрепанный, потемневший ватник, много раз на дню касались земли.
И вдруг мне вспомнилось. Угрюмов… Ведь не так давно довелось слышать об этом лейтенанте, о его провинности. Будучи командиром взвода разведки, он однажды, когда немцы еще только подходили к рубежам нашей дивизии, оставил свой взвод в лесу, а сам переоделся в крестьянскую одежду и отправился разведать деревню, уже занятую немцами. Вернулся он оттуда в темноте, потерял связь со своим взводом, за что и был в наказание отстранен от должности. Вот какого паренька, оказывается, приметил Панфилов. Вот кому он поручил командовать истребителями танков.
Закурив, Угрюмов с аппетитом, с нескрываемым удовольствием затягивался махрой. И с таким же удовольствием выпускал дым изо рта и из ноздрей. Еще никогда я не встречал такого жадного, или, может быть, лучше сказать, страстного, курильщика.
На ужин была сварена рисовая каша. Повар Вахитов стал разносить тарелки с кашей. Нашего неказистого гостя он даже не заметил, не подал ему ужина.
– Вахитов, почему лейтенанту не подали?
Угрюмов смутился.
– Спасибо, я поужинал, товарищ старший лейтенант.
– Ничего. Поешьте.
Принесли ему кашу. Достав из противогазной сумки собственную ложку, он стал есть почти с таким же аппетитом, как курил. Отправляя в рот содержимое ложки, он каждый раз ее вылизывал? Покончив с кашей, Угрюмов обратился к непритязательному лакомству, к ржаным сухарям, которые горкой лежали на столе. Его крупные прокуренные зубы замечательно их разгрызали. Негромкий хруст раздавался в комнате.
От чая наш гость отказался. Он опять свернул огромную цигарку, опять задымил махрой.
Утром я вызвал Шакоева. Ладный, атлетически сложенный, черноусый Шакоев иронически сощурился, когда ему был представлен невзрачный посланец генерала.
Среди дня я приехал во взвод истребителей танков. В поле, уже снова присыпанном порошей, стоял сколоченный из фанеры макет танка. Кое-где темнел вынутый суглинок, были отрыты щели. Бойцы сидели на краю придорожной канавы, внимательно слушая Угрюмова.
– Силой не возьмешь, – говорил Угрюмов. – А сохранишь присутствие духа – одолеешь!
И опять было странно слышать эти серьезные, исполненные достоинства слова – «присутствие духа» – от курносого парнишки, почти мальчика.
4. Приготовиться по пятому!
Прошел день, другой. Помнится, наступила суббота. Передышка нас несколько избаловала. Мы уже замечали субботы, воскресенья. К обеду я ждал Исламкулова, еще накануне пригласил его. Хотелось пофилософствовать, погуторить, как говорят русские, с этим интересным собеседником, моим образованным сородичем.
Утром мне позвонили из штаба дивизии, передали приказание генерала явиться к нему в двенадцать часов дня.
После оттепели опять стала хозяйничать зима. Ветер завивал вихорки снега.
Мягко стучали подковы Лысанки, не пробивая белого покрова, затянувшего окоченевшую землю.
В назначенный час я вошел к генералу. Знакомая мне комната ничуть не изменилась. Я увидел, как и прежде, коробку полевого телефона, затейливый, в завитушках, буфет, тускловатое трюмо, топографическую карту на столе. Но в самом Панфилове я в первый же миг уловил перемену. Еще ничего не проговорив, он посмотрел на меня долгим и, как мне показалось нежным взглядом. Еще никогда я не встречал такого его взгляда.
– Здравствуйте, товарищ Момыш-Улы.
Он не добавил обычного «садитесь». Не улыбнулся. Мы разговаривали стоя.
– Ну вот, пожили тихо, отдохнули. Это кончилось.
Мои глаза, вероятно, выразили удивление. Как так? Всюду спокойно, редко-редко вдали рявкнет пушка, на сегодняшний вечер я пригласил гостя, а генерал говорит: «Кончилось»?
– Есть основания полагать, – продолжал Панфилов, – что завтра, шестнадцатого ноября, противник перейдет в наступление.
Он так и сказал: «шестнадцатого ноября».
– Выступайте, товарищ Момыш-Улы. Заранее посылаю свой резерв, у вас будет время окопаться. Думаю, не ошибусь.
Видимо, некоторые сомнения еще оставались у него. Однако интонация была твердой.
– Пятый маршрут, – проговорил он.
Он подошел к карте. Я следовал за ним.
На карте красными значками были указаны звенья нашей обороны, синим карандашом – передний край противника и сосредоточение его войск. Четко выделялись названия, номера немецких дивизий и полков, районы их расположения. Темно-синие знаки, в том числе и те, что отмечали мотомеханизированные и танковые части, особенно сгустились там, где пролегал левый фланг нашей дивизии.
Пятый маршрут вел именно туда, к левому флангу. Там, по наметке генерала, которую я получил от него несколько дней назад, батальону предстояло занять деревню Горюны на Волоколамском шоссе и расположенную несколько в стороне станцию Матренино. Близ деревни Горюны, взбежавшей на пригорок, находилось важнейшее пересечение дорог, рельсовая колея перерезала здесь, у путевой будки, полотно асфальта.
– Вот ваш участок. Вы там побывали?
– Да.
– Я должен его расширить. Займите и отметку 131,5.
Карандаш генерала указал эту точку – затерянный среди лесов узел проселочных дорог. Теперь оборонительный участок батальона глубже подходил к крайнему левому флангу дивизии.
– Таким образом вы перекроете, – продолжал Панфилов, – все дороги, которые ведут слева в Горюны.
Вновь обратившись к карте, Панфилов объяснил обстановку, наше расположение на переднем крае. Тут – полк нашей дивизии, здесь – кавалеристы Доватора.
– Немцы будут рвать на левом фланге.
Он сказал это уверенно. Его словно покинула обычная манера порассуждать вслух. Если у него еще и таились сомнения – в мыслях он, наверное, допускал всяческие неожиданности, – то сейчас уже ничем этого не выдал. Видимо, все было продумано, решение принято.
– Где-нибудь прорвут и выйдут на ваш батальон. Ваша задача – держаться, пока мы не приведем себя в порядок.
Он говорил спокойно, а у меня по спине бегали мурашки. Как я займу такой участок? Ведь это почти пять километров фронта, а у меня всего пятьсот бойцов.
– Товарищ генерал, как же я удержу такой фронт?
– Э, к чему же мы с вами столько толковали? Вы и не пытайтесь все удерживать. Не создавайте сплошную оборону. Займите лишь узлы. Одну роту в Горюны, другую в Матренино, третью на отметку.
Вспомнилось, как генерал с нами занимался, с какой настойчивостью добивался понимания будущей нашей задачи. Вот и пришел ее черед.
Теперь Панфилов повторял то, о чем говорил и со мной наедине и на занятиях:
– Промежутки пусть вас не беспокоят. Каждая рота должна быть готова вести бой в окружении. А управление…
Он выжидающе посмотрел на меня.
– Управление – уяснение задачи, – сказал я.
– Вот, вот… По всей вероятности, он начнет завтра с утра и попытается с маху выйти на шоссе, в тылы дивизии. Мы постараемся, чтобы он увяз… Вы должны, товарищ Момыш-Улы, продержаться четыре дня.
Он по пальцам перечислил эти дни:
– Шестнадцатое. Первые сутки. Они будут для вас легкими. Семнадцатое. Уже придется вам тяжеловато. Восемнадцатое. Вы останетесь в окружении. Девятнадцатое… – Он помедлил, не дал никакой характеристики этому дню. – Да, и девятнадцатое. Надо, товарищ Момыш-Улы, удержаться до двадцатого.
Он не спросил: «Вы меня поняли?», но я понял, все понял. Наверное, он это прочел в моем взгляде.
– Вам, товарищ Момыш-Улы, вашему батальону, будет тяжело. Очень тяжело.
Видно, ему непросто дались эти слова. Если бы я не понял задачу, он их не мог бы выговорить. Он был искренен со мной. Не обещал поддерживать, выручить, ничего не обещал. И считал нужным сказать все до конца. Я молча стоял перед ним. Сумеете ли вы передать в повести эту минуту? Сумеете ли найти тон – тон, который окрашивал слова генерала, прозвучавшие так сурово и так нежно?
– Разрешите идти?
– Подождите.
Он подошел к буфету, вынул початую бутылку кагора, наполнил две большие рюмки, достал две конфеты, сказал:
– Пусть надежда вам согревает сердце.
Мы чокнулись. Он протянул мне конфету.
– Ну, иди, казах.
Впервые он назвал меня так. Опять это было и нежно и сурово. И тяжело.
Я козырнул, повернулся и вышел.
На минуту я заглянул в штаб дивизии к капитану Дорфману, начальнику оперативного отдела, моему давнему знакомому.
Перед ним лежала оперативная карта. Резерв командира дивизии, мой батальон, был уже перемещен на этой карте на новую позицию. В тылу протянулась от деревни Горюны до лесной высотки ощетиненная красная линия. Опять линия… Мы уже сломали нашу прежнюю линейную тактику, а карандаш начальника оперативного отдела по привычке-все еще прокладывал сплошную черту.
Здороваясь со мной, Дорфман встал. Его каштановые волосы, разделенные прямым пробором, были, как обычно, тщательно приглажены, свежо блестели. Я ожидал увидеть в его живых карих глазах всегдашнюю приветливую улыбку. Нет, в эту минуту, ее не было. Конечно, он знал нашу задачу, предстоящую нам участь.
– Товарищ капитан, разрешите позвонить.
– Пожалуйста.
Я вызвал штаб батальона.
– Рахимов?
– Я.
– Приготовиться по пятому.
Весь приказ – эти три слова. Их было достаточно, чтобы поднять батальон. Вступил в действие документ, над которым мы кропотливо потрудились. Я положил трубку.
– Всего доброго, товарищ капитан.
– Ну, Момыш-Улы, ни пуха ни пера…
Теперь Дорфман все-таки заставил себя улыбнуться. Подумалось: похоронил.
В Рождествено я ехал шагом. Ветер поутих. С неба падали редкие снежинки. Хотелось собраться с мыслями, внутренне собранным вернуться в батальон.
Значит, завтра заполыхает новая битва. Удержаться до двадцатого… «Вам будет тяжело, очень тяжело…» Но и погибать, если уж пробил твой час, надо с толком, с умом. Думая о себе, я видел и вверившихся мне людей, видел темный блеск штыков и винтовочных затворов, грозный строй бойцов. Твой час… Мой и батальона.