едназначенные тем, кто на новом рубеже заслонил Москву.
Наши пушки били по видимой цели, напрямик, с расстояния семисот метров. Каждый залп возвещал: мы не ушли, мы здесь.
В какой-то точке, нам неведомой, нас слышит штаб полка. Где-то приподнял голову Иван Васильевич Панфилов, вскинул брови, радостно вымолвил: «Ого!»
Я опять вызвал к телефону командира батареи:
- Как гансы? Завопили? Еще залп! По домам, фугасными.
И вышел из блиндажа.
Близко рявкнули пушки. В небе возник белый взблеск. Так их, так их!
В лесу снова темень, снова тишь… И вдруг, словно нескорое эхо, докатились глухие удары других пушек. Я вытянул шею, жадно прислушиваясь. Пушки опять подали голос. Они рокотали за десяток километров, справа, и как будто (это трудно было определить с точностью), как будто на линии батальона, на рубеже Рузы. Сзади, из глубины, дошел очень далекий, но длительный мощный звук. Казалось, в той стороне кто-то тронул басовые струны, невидимо протянутые в небе. Это «катюша»! Сотней снарядов, выпущенных одновременно, создающих в полете такой гул, где-то далеко-далеко накрыты на ночлеге немцы.
Гул прокатился… В лесу опять тихо, темно…
В ДОМЕ ЛЕСНИКА
1
Большие рубленые сени разделяли надвое дом лесника. В одну половину перенесли всех раненых; в другой, куда уже подвели связь, собрались вызванные мною командиры и политруки.
Я сказал:
- Слушайте мой приказ. Первое. Батальон окружен. Мое решение: бороться в окружении до получения приказа об отходе. Участки круговой обороны указаны командирам рот. Ночью работать, чтобы к свету каждый боец отрыл окоп полного профиля. Второе. В плен не сдаваться, пленных не брать. Всем командирам предоставляю право расстреливать трусов на месте. Третье. Беречь боеприпасы. Дальнюю ружейную и пулеметную стрельбу запрещаю. Стрелять только наверняка. У раненых и убитых винтовки и патроны забирать. Стрелять до предпоследнего патрона. Последний для себя. Четвертое. Артиллерии вести огонь исключительно прямой наводкой, в упор по живой цели. Стрелять до предпоследнего снаряда. Последним - взорвать орудие. Пятое. Приказываю все это объявить бойцам.
2
Вопросов не было. Политруку пулеметной роты Бозжанову я велел остаться. Другие ушли.
- Бозжанов, где твои орлы?
- Здесь, товарищ комбат, около штаба.
- Сколько их?
- Восемь.
Это были несколько связных и пулеметный расчет Блохи - горстка, что в недавнем бою, подпустив шагающую вражескую цепь, ударила кинжальным огнем.
- Отправишься с этой командой к немцам, - сказал я.
Затем, положив карту, показал карандашную пометку, которую оставил капитан Шилов.
Там среди леса были брошены пушки и снаряды. Надо попытаться, объяснил я, вытянуть это из-под носа у противника.
- Возьми лошадей, упряжь, ездовых. Действуй хитро, тихо…
- Аксакал, - с улыбкой сказал Бозжанов.
- Что?
- Аксакал, я хотел вас просить. Пускай эти люди так и будут моим подразделением.
Я уже говорил, что пулеметы были приданы стрелковым ротам и в батальоне уже, по существу, не стало отдельной пулеметной роты, политруком которой числился Бозжанов.
- Что же это будет за подразделение?
Бозжанов быстро ответил:
- Резерв командира батальона… Ваш, аксакал.
- Ну, командир резерва, - сказал я, - пойдем к твоему войску.
3
В лес проникал неясный свет луны.
- Стой! Кто идет?
- Мурин, ты? - спросил в ответ Бозжанов.
- Я, товарищ политрук.
Все войско Бозжанова поместилось под одной елкой. Тесно прикорнув друг к другу, поджав ноги, накрывшись с головою плащ-палатками, пригревшись на хвое, бойцы спали.
Мурин дежурил. Рядом с пирамидкой винтовок чернел пулемет.
- Надо поднять, Мурин, людей, - сказал Бозжанов.
Огромного Галлиулина сон сморил крепче, чем других. Он приподнялся, сел и опять ткнулся в мягкий хвойный подстил. Его растолкали.
- Взять винтовки! Выстроиться! - негромко скомандовал Бозжанов.
Оглядев коротенький строй, он шагнул ко мне, отрапортовал.
- Объявите мой приказ, - сказал я.
- Вот, товарищи, - начал Бозжанов, подойдя к строю. - Батальон окружен.
Затем, по-прежнему негромко, он изложил пункт за пунктом: занять круговую оборону, в плен не сдаваться, беречь боеприпасы, стрелять лишь наверняка, стрелять до предпоследнего патрона, последний для себя.
- Последний для себя, - медленно, будто взвешивая, повторил он. - Хочешь жить - дерись насмерть.
У Бозжанова иногда рождались такие афоризмы. Глядишь, мимоходом сказал слово, а в нем - философия, мудрость… Это я замечал на войне не за ним одним. Настоящий солдат, у которого на войне, в бою, мобилизуются все клеточки мозга, может сказать мудрую мысль. Но именно настоящий.
Бозжанов продолжал:
- У нас пушки, пулеметы, у нас боевое братство… Попробуй подступись…
Я сказал:
- Объявите, товарищ политрук, задачу группы.
Бозжанов неторопливо объяснил, что придется идти в расположение немцев за оставленными в лесу пушками.
- Можно разойтись, - сказал я, когда он закончил. - Приготовьтесь. Проверьте оружие. Соберите вещи. Но сначала подойдите-ка сюда, друзья.
Они подскочили мигом. Только длинный Мурин остался часовым у пулемета. Ему тоже не терпелось слышать, он вытянул шею, в свете луны поблескивали его очки. «Друзья»! Первый раз я так назвал своих солдат. Мне никогда не нравилось, когда, обращаясь к бойцам, говорили: «хлопцы», «ребятки». Особенно - «ребятки». В игрушки мы играем, что ли? Но «друзья» - это иное.
- Сегодня вы, товарищи, дрались хорошо, грамотно.
Они стояли не в строю. Общего ответа не полагалось. Никто не заговорил.
- Теперь изловчитесь-ка: тихонько вытащите эти пушки и снаряды. Тогда будем богачами.
Муратов сказал:
- Товарищ комбат, колбасы нам с собою надо.
Он, видимо, хотел рассмешить, но никто не засмеялся. Маленький татарин заспешил:
- Я это, товарищ комбат, не в шутку. Там у них, может быть, танки.
- Придумываешь, Муратов, - с неодобрением сказал Бозжанов.
- Что вы на меня? Я, товарищ комбат, серьезно. Они в танках спят, а к танкам, я слыхал, на ночь собак привязывают.
- Не болтай пустое, - сурово сказал Блоха.
Это не было пустым. О собаках действительно следовало подумать, но минута требовала иных слов, иного разговора. Слов не нашлось. Все молчали.
- Товарищ комбат, разрешите, - сказал Мурин.
Я насторожился, но Мурин просто спросил:
- Кому сдать пулемет?
Вспомнилось, как три месяца назад он впервые подошел ко мне: в пиджаке, в галстуке, немного съехавшем набок, в очках, длинный, неловкий, не знающий, как стоять перед командиром, куда деть незагорелые тонкие руки. Он явился с обидой: «Меня зачислили, товарищ комбат, в нестроевые. Дали лошадь и повозку. А я абсолютно не имею понятия, что такое лошадь. И не для этого я шел». Вспомнилось, как, поддавшись панике, он постыдно удирал вместе с другими, когда внезапно вблизи застрочил пулемет и кто-то крикнул: «Немцы!» У него дрожала винтовка, когда, стоя в шеренге, он целился в изменника, в труса, которого я приказал расстрелять перед строем.
Быть может, острее, чем кто-либо другой, Мурин испытал страхи войны, внутреннюю борьбу, мучительное духовное перерождение с возвращающимися приступами смертной тоски и потом жгучую радость воина, убившего того, кто вселял страх, кто шел убить.
Теперь, выслушав приказ, узнав, что надо идти в становье врага, он просто спросил:
- Кому сдать пулемет?
Что он? Все в нем притупилось? Не переживает?
- Вряд ли, товарищ Мурин, вы там будете полезны. С лошадьми вы не управитесь. Оставайтесь-ка у пулемета.
Я ожидал солдатского ответа: «Есть!», но его не было. Мурин заговорил не сразу.
- Товарищ комбат, разрешите просить вас… В такой момент… - Он приостановился, передохнул, продолжал глуше: - В такой момент хочется, товарищ комбат, быть с товарищами. Прошу вас: куда они, туда и я…
Он, значит, переживал, он думал. Не служба, не дисциплина, а что-то более человечное, более высокое сейчас двигало им. Это трудно объяснить, но мне приоткрылась душа солдата, душа батальона. Пронзила уверенность: да, будем жестоко драться, будем убивать и убивать до предпоследнего патрона.
Я сказал:
- Хорошо, Мурин. Бери, Галлиулин, пулемет. Берите ленты. Отнесите в штаб. Блоха, постройте людей. В путь, товарищи!
4
Потянулись ночные часы, ночные думы.
Бойцы вкапывались в землю по всему краю леса, взмотыживая мерзлый слой, обрубая корневища. Просекались тропы для маневра орудиями. Работали пилы, падали деревья.
Мы не таились. Пусть знает противник: мы здесь! Ему не владеть большаком, что идет через Новлянское: дорога под нашим огнем. Тут, близ нашего острова, не пройдут машины, не пройдет артиллерия.
Ну и что из этого? Колонны текут другими дорогами, через другие пункты, через Сипуново, через Красную Гору. Но ведь оттуда, из-за Красной Горы, нам откликнулись пушки. Где-то удержались наши, где-то вцепились, как и мы, в клочок земли, перекрыли пути в разных точках.
Но фронт все-таки раздроблен, преграда прорвана, мимо нас немцы движутся к Волоколамску, к Москве. Удастся ли остановить врага под Волоколамском?
Опять нестерпимо потянуло туда - к Панфилову, к своим.
Где сейчас Брудный? Вернется ли до света? Привезет ли приказ? Успеем ли уйти, пока темно?
Нет, Баурджан, не жди… Штаб полка, может статься, погиб. Где-нибудь, может статься, окружен и штаб дивизии. А завтра-послезавтра линия боев окажется в тридцати, в сорока километрах позади нас. И приказ не дойдет, приказа не будет.
Что тогда? Я командир, я обязан предусмотреть худшее. Приказа не будет. Что тогда?
Противник сузит кольцо, предложит сдаться, мы ответим пулями. Я верил моим бойцам. И знал: они верят мне, своему командиру. Мое слово, мое приказание переданы им.