Разбитый дорогой, он долго не мог уснуть, однако на следующее утро поднялся по обыкновению рано. Камердинер обтер его сухую, поросшую седыми волосами грудь и сгорбленную спину холодной водой, принесенной в серебряном тазике, и Николай Петрович, почувствовав себя в том бодром и свежем состоянии, которое он так любил, велел подать кофий в кабинет.
Стены большого кабинета были уставлены изящными, с тонкими бронзовыми накладками шкапами. В них мерцали золотом корешки фолиантов. В этом тихом мерцании Николаю Петровичу чудился отсвет книжной мудрости. Он, улыбаясь, мягко ступая шевровыми полусапожками, походил у шкапов, отворил дверцы, погладил теплую кожу переплетов и, совершив смотр, уселся за стол.
Почта уже успела накопиться, хотя немалое число пакетов было переслано ему в Гомель. Румянцев, как и встарь, поддерживал историков, археографов, с живостью откликался на всякую интересную находку, будь то рукопись, обнаруженная в захолустном монастыре, древняя плита с непонятной надписью или темная икона безвестного живописца.
Подумав о том, что рукопись — о ней ему сообщали в одном из писем — стоит приобрести, снабдить комментариями и напечатать, Румянцев вдруг грустно усмехнулся: "Господи, ведь уж семь на десять, а все хлопочу, и главное — еще очень хочу хлопотать!.."
Старик задумался о своих коллекциях — этнографической, значительную часть которой привез "Рюрик", и исторической, о судьбе богатейшего книжного собрания, давно открытого для каждого желающего… "Тесно стало в доме, — думал Николай Петрович, — надо бы перестроить, расширить. Умру, все оставлю в надлежащем расположении для общей пользы".
Когда ему доложили о капитан-командоре Крузенштерне, он несколько мгновений молча смотрел на слугу, потом, тряхнув головой, нетерпеливо сказал:
— Что стоишь? Проси! Да принеси-ка нам кофию.
Слуга отворил дверь, Иван Федорович вошел, поклонился. Старик обнял его, усадил.
— Когда приехали? — спросил Румянцев, но, заметив удивление Крузенштерна, спохватился и сказал просто, по-стариковски: — Прости… Запамятовал! Ведь вы, Иван Федорович, давно из Эстляндии своей переселились?
Крузенштерн кивнул — скоро год, как был он непременным членом Адмиралтейского департамента и постоянно жил в столице.
Разговор зашел о делах флотских. Крузенштерн говорил о последних новостях, о передвижениях должностных лиц, о недовольстве моряков повсеместным казнокрадством и неспособностью высшего начальства.
Николай Петрович слушал, приставив к уху рожок.
— И-и, батюшка, — сказал он с некоторой брюзгливостью, — в нынешнее царствование не знаю ни одного дельного министра морского. Был, помните, Николай Семенович Мордвинов, человек достойный, хоть и больно уж к британским правилам склонный, да и тот недолго выдержал… Тут бы, милый друг, дубину Петра Великого!
Пожевал губами, спросил:
— Иван Федорович, а как наш-то молодой мореходец? Я видел его перед отъездом в Гомель. Сперва он из Ревеля письмом обрадовал. Единая, говорил, смерть меня удержать может от того, чтоб решить вопрос, не решенный "Рюриком". Единая смерть! Каков! Да… А потом весной, будучи в Петербурге, собственной персоной пожаловал. А теперь что же? Где он?
— Ну-с, после того многое опять переменилось, — нахмурился капитан-командор. — И переменилось к худшему.
— Как так?
Крузенштерн рассказал.
Его сиятельство, верно, помнит, что корабль "Предприятие" — тот, что на Охте строили, — был поначалу назначен для доставки грузов в Камчатку и для пресечения контрабандной торговли и промыслов иностранцев.
Отто Евстафьевич был определен командиром в январе месяце. Конечно, обрадовался: давно наскучил берег! А радость до восторга возросла, когда государь повелел послать в крейсерство отдельный фрегат, и, стало быть, у Коцебу высвободилось время для географических занятий.
Так вот. Коль скоро открылась эта возможность, решено было, что он, Крузенштерн, составит инструкцию. Он и составил. Не забыл и старый вопрос: вопрос о Северо-Западном проходе, об исследованиях севернее Берингова пролива. Ведь "дивизия" капитанов Васильева и Шишмарева хотя и сделала немало, однако не решила его. А к тому же из Дерптского университета были присланы Коцебу молодые ученые — астроном, физик, минералог.
И вдруг… Прости господи, не везет нашему мореходцу! Вдруг отменяется посылка фрегата, и на "Предприятие" ложится прежняя задача: доставка грузов, крейсерство. Коли Отто Евстафьевич и поспеет что-либо предпринять по части ученых изысканий, то не в Беринговом проливе, а в Южном море.
— В последний раз, — закончил Крузенштерн, — я виделся с ним в июле, когда государь был в Кронштадте. Коцебу, разумеется, опечален переменой, но все, говорит, лучше, нежели дома ржаветь. Да вот еще на днях получил от него известие. Из Англии. Титов, командир "Проворного", встретился с ним в Портсмуте: Отто догружал провизию, сбирался в Атлантику.
Румянцев помолчал.
— Олухи! — сказал он с сердцем. — Такому моряку ходу не дают. Да и господа компанейские куда какие умники. "После нас — хоть потоп". Ничего далее нынешнего барыша не видят. А об том" что и для российской торговли надобно проход из Берингова пролива искать, об этом — нет, не мыслят.
Он встал, прошелся по кабинету. Золотое мерцание в шкапах утишило его раздражение. Он сел в кресло, А я вот что полагаю, Иван Федорович. Давайте-ка, батюшка, рюриково покушение продолжим. Только не откладывая в долгий ящик, не то… не то я сам, смотришь… Крузенштерн вежливо запротестовал: Николай Петрович-де еще столько же проживет, сколько прожил, но старик перебил:
— Нет, нет, Иван Федорыч. Прошу ко мне в следующую пятницу, поговорим подробное…
В тот самый день, октябрьский день 1823 года, корабль "Предприятие" вошел в зону юго-восточного пассата и приближался к экватору.
Корабль этот — первый из русских судов, построенный в закрытом эллинге, — был, в сущности" фрегатом. Облегчения ради число пушек на нем ограничили двумя дюжинами, а потому не грех было называть его и шлюпом. Экипаж, не вдаваясь в тонкости, величал "Предприятие" фрегатом, а капитан, изменив в этом случае своему педантизму, говорил и так и эдак.
Фрегат ли, шлюп ли, но корабль о три мачты с прямым парусным вооружением легко нес больше сотни душ и тысячи пудов груза, охотно слушался руля и борол высокие волны.
Когда-то Шамиссо называл "Рюрик" "маленьким миром". Поглядел бы он теперь на громадину, которой командует Отто Евстафьевич! Вчетверо больше брига. И офицеры отменные, не уступят Глебушке Шишмареву, уж на что моряк божьей милостью. Вот хоть Кордюков, Тимофей Васильевич, еще под флагом Сенявина в Средиземное хаживал, просолился от макушки до пяток. Или лейтенант Римский-Корсаков. Опытностью, пожалуй, уступит Кордюкову, но отваги не занимать стать. Обстрелян и порохом повит на суше, в Отечественную до Парижа прошагал, а после три года в Северной Атлантике плавал.
Фрегат "Предприятие" вчетверо больше брига "Рюрик". Однако вряд ли капитан-лейтенант Коцебу свершит больше лейтенанта Коцебу. Тогда было ученое плавание, теперь — служебное.
Служебное? Ну что ж, он постарается и этот поход обратить на пользу наук, благо есть с кем "обращать".
Старинный друг Эшшольц, прослышав о новой "кругосветке", бросил профессорскую кафедру и собрал пожитки. Иван Фридрихович займется зоологией и ботаникой. Надо ль сомневаться, что корреспондент Московского общества испытателей природы, ученых обществ Женевы и Бонна сообщит коллегам немало нового?
Эшшольц не одинок. Отрадно видеть на палубе и в кают-компании молодых — астронома Прейса, минералога Гофмана, физика Ленца, воспитанников Дерптского университета. Старания, энергии у них с лихвой, на академию хватит. И потом куда приятнее в корабельном общежитии люди молодые, нежели маститые старцы, зачастую набитые спесью… Из всех троих, пожалуй, Ленц — самая светлая голова. И удивительно напоминает Хориса: так же застенчив, молчалив, легко краснеет…
С такими-то да не обратить служебное плавание в ученое? К тому же не худо бы помнить недругам под шпилем Адмиралтейства — он, капитан-лейтенант Коцебу, начал третий круг, третье кругосветное плавание. Много ли найдется в русском флоте трижды "кругосветников"?
Прижимов любил утренние часы. Палуба слегка парит. Фрегат прибран. Все в строгом, но не застылом, а в живом и деятельном порядке. Люди бодры, веселы. Хорошо! Велико Южное море, есть нехоженые курсы, а их высокоблагородие Отто Евстафьевич до торной дороги не охотник. Вот и теперь, как бывало на "Рюрике", первому завидевшему берег награда обещана. Не будь он Петр Прижимов, унтер-офицером, ей-ей, сам полез бы на салинг.
— Палкин, твой черед вбегать?
— Точно так, — отвечает Палкин, один из лучших марсовых: он поплевывает на ладони, подмигивает товарищам. И вот уж взбирается по фоквантам, чуть вывернув ступни, легко опираясь на пеньковые выбленки.
— Эй, — кричат ему вслед, — деньгу получишь, угостишь?
Палкин свесил голову, смеется:
— За мной не пропадет!
— Не забудь, дьявол!
Океан внизу все шире, все шире. Свищет, гикает ветер, мачта мерно раскачивается. Солнце глядит на Ивана Пал кина, рядового 18-го флотского экипажа, Легко взбирается по вантам Иван Палкин, пружиня на пеньковых перекладинках. Может, только вот в такую минутку счастлив он, все свое значение сознает.
Свищет, гикает ветер. И вдруг посвист его нестерпимо усиливается, как ножами полосует грудь, рвет волосы, и в одно мгновение исчезают и небо, и океан, и палуба, и ванты, ничего нет, одни слепящие взбрызги, кровавые и черные сполохи…
— А-а-а, — взрывается на фрегате. — Аааа…
Он грянулся об океан, как о гранит. Был человек — нет человека. Минуты не прошло: "За мной не пропадет!" И вот нет больше рядового 18-го флотского экипажа.
Океан осклабился белыми барашками. Радешенек, что ли, проклятый? В пустом небе ни облачка, ни птицы. Все равно ему, что ли, этому небу?