Выстроили команду. Коцебу взошел на шканцы.
— Ребята! На корабле случилось несчастье, все мы одно чувствуем — горе… Приказываю запомнить накрепко. Подобные несчастья настигают как раз самых расторопных и ловких. Почему? А потому, что теряют осторожность. Робкий матрос — не матрос. Утративший осторожность — сам себе враг. — Он помолчал. Снял фуражку. И негромко — Палкина, братцы, не воротишь… Упокой, господи, душу раба твоего.
Фрегат как ни в чем не бывало вспарывал Южное море, нес все паруса, бежал двести двадцать ежесуточных миль.
Не марсовому Палкину суждено было увидеть блистающую береговую кромку. Другой матрос получил награду во второй день марта 1824 года.
Островок вытянулся на несколько миль. Плетеные паруса мелькали в лагуне. Песок отграничивался резкой зеленью пальм.
Не помечен этот остров ни на картах Крузенштерна, ни в атласах известного лондонского издателя Эрроусмита. И первому открытию с борта "Предприятия" капитан дает имя своего фрегата.
Остров Предприятие принадлежал к архипелагу Туамоту и находился неподалеку от тех коралловых островов, что были нанесены на карту мореходами "Рюрика".
Трое прежних "рюриковичей" стоят рядом, обособленно от всех, глядя на полинезийские атоллы, испытывая радость свидания и… грусть. Грусть, потому что все трое — капитан, доктор Эшшольц, матрос Прижимов, — все они как бы возвращаются в свое прошлое.
И в том же месяце марте тяжелый разлапистый якорь, увлекая пятнадцать саженей крепкого троса, взбаламутил илистое дно залива Матаваи.
Пожалуй, ни на один уголок Океании не излилось столько меду. Репутация "прекрасного" приклеилась к Таити прочно, как репутация "легкомысленного" к Парижу, "чопорного" к Лондону. Коцебу стоило только руку протянуть и снять с полки книги путешественников, чтобы прочесть описания благодатных долин, широкошумных потоков, фруктовых рощ, поселений, где издревле жили вины, земледельцы, ремесленники, мореходы, врачеватели.
Кто бы ни писал о Таити — английский ли капитан энергическим слогом, капитан ли французский ясной прозой или немецкий естествоиспытатель грузными абзацами, — все соглашались, что остров Таити — "земной рай", "жемчужина Океании", "Елисейские поля".
Коцебу давно взял за правило избегать курсы, проложенные другими мореплавателями. Избегал, как и ошибок в счислении. Но теперь, идучи с подветренной стороны Таити, не решался следовать этому правилу.
При мысли о Таити вспоминались не блистающие горные вершины, не широкошумные рощи и не ручьи с их музыкальным перезвоном, и не пахучие кустарники, где ветер-язычник свищет на флейте.
Господа Уилсон, Беннет, Тайермен… Помилуй бог, ничего худого они не сделали ни капитану, ни его экипажу. Штурманам отвели хижину на том месте, где некогда находилась обсерватория Джеймса Кука. Коцебу и Эшшольца пригласили отдохнуть в загородной королевской резиденции. Там под огромным навесом лилась прохлада, запахи лимонов и апельсинов, а рядышком булькал ручей, чистый, как бокал, который буфетчик кают-компании подносит капитану за воскресным обедом. Гофману миссионеры угодили сметливым проводником, минералог добрался до затерянного в горах озера Вахирия, физику Ленцу нашли услужливых помощников. Матросам предоставили самим заботиться о себе, и матросы преуспели, если судить по тем подаркам, что достались прелестным таитянкам.
Итак, господа Уилсон, Беннет и Тайермен безупречны. Черт возьми, они вправе рассчитывать на благодарность капитана Коцебу. В его каюте миссионеры листают, книгу о путешествии "Рюрика", изданную в Петербурге и Лондоне, в Веймаре и Амстердаме. Разумеется, господин капитан, хоть он и с похвальной скромностям расценивает свое сочинение, расскажет и о путешествии на фрегате "Предприятие". И тогда просвещенная Европа узнает о подвижничестве Уилсона, Беннета, Тайермена… "Не нам, не нам, но имени Твоему". Впрочем, нам тоже, нам тоже: может быть Лондонское общество миссионеров увеличит ежегодное пособие. Ведь плантации и туземцы приносят "простой продукт", а фунты стерлингов всегда фунты стерлингов… Господа миссионеры, зажегшие на Таити негасимый свет учения Христова" были безупречны, и они рассчитывали на публичные похвалы известного в Европе мореплавателя…
Ровно и шибко фрегат разваливал встречную волну. Тепло синела тропическое небо, обновленное грозой. Был день корабельный очень хорош. Римский-Корсаков и старший офицер расхаживали по шканцам. Оба в белом. Римский, как всегда, со своим гибким стеком, а Кордюков с неразлучным долландом, купленным в Портсмуте[26].
— Ты бы истинное удовольствие получил, — говорил Римский-Корсаков, легонько ударяя стеком по ладони. — Жаль, не успел тебя познакомить.
— Э, брат, все-то он врет.
— Ну вот еще, "врет"… Да я его, Тимофей Васильевич, экзаменовал как гардемарина. Все точно, ей-богу! Ему от роду семьдесят. Стало быть, с Куком вполне мог знаться. И заметь: дикари букву "к" не выговаривают, а этот чисто: "Кук".
Потом вот еще заметь: всех его сослуживцев перечислил, да не просто, а кто чем занимался на корабле. Кук брал его в поездку вдоль берегов Таити. Да, да, не усмехайся, пожалуйста. Я ему секстант показал, И что же? Согнулся, шельма, винтит. Видел, значит, как делается. И кричит: "Стоп! Стоп!" Знает! Мало тебе, да? Ну слушай. Я ему из географии вопросы. Отвечает бойко: Англия — остров, а Россия куда больше Англии.
— Забавно! А от Кука-то, от самого Кука у него хоть что-нибудь осталось?
— Клялся, есть карта, подаренная Джемсом. Так запросто и зовет: Джемс.
— И что же?
— Все обещал показать, но…
Кордюков привычным движением вскинул долланд, сказал, оглядывая горизонт:
— Дикари, Николай Петрович, тоже любят приврать.
— Как и наш брат, европеец, — ухмыльнулся Римский-Корсаков. — Но шутки в сторону, я тебя честью заверяю…
Они расхаживали по шканцам, беседуя о таитянских встречах. Оба в белом, довольные всем на свете.
— Господа! Простите, хотелось бы спросить вас… — Эмиль Ленц застенчиво переминался с ноги на ногу, в руках у него была тетрадка.
— А, господин физик! — ласково откликнулся Кордюков. — Что такое?
— Да вот это… Понимаете ли, меня Отто Евстафьевич просил в подробностях изложить историю об острове Питкерн.
— И за чем дело стало? Она ведь, эта дама, сносно изъяснялась, не правда ли?
— Сносно, но… но каким-то несносным диалектом.
Офицеры рассмеялись, а Ленц поспешно прибавил:
— Я ведь записывал, а вы только слушали.
— Разумеется, разумеется, сударь! — согласились лейтенанты. — Так что ж вам угодно?
— Видите ли, Отто Евстафьевич дал мне и свои заметки, просил все свести воедино. Ну, а я…
— Э-ге-ге, — догадался Кордюков. — Да вы, сударь, почерка его не разбираете. — Он взял у Ленца тетрадку, заулыбался: — Капитан наш, не в обиду будь сказано, не великий каллиграф. Так… Так… А не пригласить ли самого на подмогу?
— Заперся и не велел мешать.
— Гм… — Кордюков взглянул на Римского-Корсакова. — Придется тебя покинуть, Николай Петрович.
Все было в порядке, паруса полнились ветром, фрегат шел гонко. И посему вахтенный лейтенант Римский-Корсаков спокойным шагом прогуливался по шканцам. Прелюбопытная штука, думал он, играя стеко, м, эта колония на Питкерне. А тетка действительно бегло говорила по-английски, но прав Эмиль, прав — на каком-то странном диалекте.
Если старик, о котором Римский-Корсаков толковал скептику Кордюкову, был единственным на острове современником Кука, то старуха, которую Коцебу в дни стоянки у мыса Венеры пригласил в кают-компанию фрегата, была единственной на Таити представительницей питкернской колонии.
Вразумительно и даже красочно живописала она историю, похожую на старинный роман. Но тут не было ни капли вымысла, все было правдой.
И вот теперь, в море, в подветренной стороне от Таити, Ленц и лейтенант Кордюков составляли краткую историю моряков "Баунти".
История была такая.
Без малого лет за сорок до "Предприятия" в эти широты, под это тропическое небо пожаловал на "Баунти" капитан Блай.
Что это был за человек? Он не был человеком, Блай родился палачом. Блай был из тех, кого, не молясь богу, надо вышвыривать за борт, и там, где побольше акул. Впрочем, сомнительно, жрут ли акулы эдакую падаль… Да, он был палачом, но палачествовал не на городских площадях, не в застенках, а на корабельных палубах.
В государствах палачи частенько смердят до преклонного возраста и, орошенные слезами соумышленников, протягивают ноги в собственной постели. На кораблях палачей иной раз приканчивают.
Уильяму Блаю не размозжили череп. Его просто-напросто спихнули в шлюпку вместе с несколькими заячьими душонками, хранившими "верность долгу". Мало того, в шлюпку передали продовольствие и компас. Дело это приключилось в апреле 1789 года. Блай остался без "Баунти", а "Баунти" без Блая, пути их разошлись навсегда.
Судьба мерзавца малоинтересна, хотя ему и довелось проплыть в шлюпке три с половиной тысячи миль. Добрался он живехоньким до Австралии, год спустя — до Англии.
А мятежники? Выдворив капитана, они вздохнули свободно и легли курсом на Таити. Островитяне встретили моряков с ласковым радушием. Жить бы да радоваться англичанам, однако Блай тревожил их во сне и наяву. Такое дерьмо не могло погибнуть, того и гляди заявится в бухту Матаваи корабль его величества, и тогда болтаться мятежникам на реях.
Пораскинув мозгами, штурман Флетчер, главарь бунтовщиков, решил отыскать укромный уголок, куда не дотянулась бы рука отечественного правосудия. Некоторые из прежних сообщников казались штурману недостаточно надежными или недостаточно покорными. Он милостиво предоставил им дожидаться британского возмездия. Сам же в компании нескольких удальцов, таитян и таитянок бежал.
Скитался Флетчер по морю около месяца, пока за Южным тропиком не приметил островок вулканического происхождения. Европейцы никогда не высаживались на его утесах. Лишь маленькая бухточка, усеянная острыми рифами, вдавалась в отрубистый берег. Один только капитан Картерет видел сей уголок в 1767 году; Картерет назвал его в честь своего сына — островом Питкерн.