Как удалось втиснуть "Баунти" в бухточку, решить трудно, но удалось. Остров в шесть квадратных миль изобиловал пресной водою, хлебным деревом, съедобными растениями, плодородной землей. И мятежники прилепились на Питкерне.
Робинзоны, равно англичане и таитяне, не выказали склонности к артельному хозяйству. Каждый соорудил хижинку, расчистил и возделал свое поле. Штурман Флетчер тоже обратился в фермера и мирно зажил с подругой, последовавшей за ним с Таити, бабой красивой и работящей. Все было очень мило до того печального дня, когда флетчерова подруга померла при родах.
Жесткое ложе вдовца не пришлось штурману по вкусу. Да и то правда: дом без жены — сирота. И если прежде бравый штурман отбил "Баунти" у Блая, то теперь он отбил жену у одного из таитянских переселенцев.
Это уже и прежде бывало, таитянки, не поймешь почему, так и льнули к бывшим матросам "Баунти". Однако на сей раз оскорбленный муж не стерпел обиды и прикончил совратителя.
Тут-то и началось! События развернулись стремительно, как тропические грозы. Англичанин, приятель покойного Флетчера, укокошил убийцу. Тогда таитяне недолго думая порешили вырвать зло с корнем и зарезали всех англичан. Одного упустили в спешке да суматохе — матроса Адамса; израненный, истекая кровью, он уполз в лес.
Мертвецам не дано соблазнять женщин, и потому таитяне могли наконец спокойно спать в своих хижинах. Но таитянки не спали. Кровь возлюбленных требовала отмщения. И пылкие таитянки недолго думая перебили своих законных. (В числе мстительниц-фурий была и та милая старушенция, которая поведала питкернскую историю русским морякам.)
Итак, на острове Питкерн остались восемь или десять женщин. Перво-наперво отыскали они в лесу матроса Адамса, выходили его и взлелеяли, Адамс оказался общим и весьма любвеобильным муженьком, а сверх того рачительным хозяином, и вся компания стала жить да поживать в полном согласии.
Народонаселение колонии умножалось с завидным постоянством. Чистенькие хижины, огороды и поля украсили уединенный остров. Лоботрясов и тунеядцев не было, жены Адамса почему-то на свет их не производили.
Минуло почти четверть века, прежде чем слухи о колонии просочились в Европу: фрегат "Бретон" ненароком заглянул на Питкерн, и англичан едва не хватил кондратий, когда рослые и крепкие островитяне в домотканых одеждах, сняв шляпы, раскланялись с ними и заговорили… по-английски.
Матрос Адамс, надо полагать, не был силен ни в языкознании, ни даже в грамматике, но потомство английскому обучил. И не только английскому. Вечерами без малого сотня сыновей и дочерей, внуков и внучек, происходивших от матроса Адамса, как род человеческий от Адама, сходились на поляну слушать наставления и воспоминания бывшего матроса "Баунти". Он почитывал им Библию, доставшуюся в наследство от штурмана Флетчера, рассказывал про Англию и разные страны, словом, учил чему-нибудь и как-нибудь.
Время шло, Адамс дряхлел и все чаще подумывал о преемнике. Он всерьез желал устраниться от власти. И это лишнее свидетельство в его пользу. Ведь любой престарелый властитель сознает в глубине души: пора сходить со сцены. Но один думает: "Еще, еще немного"; другой прикидывается, что народ без него увянет в горючих слезах; а третий и вовсе мнит себя равным божеству. Власть — хмельней хмельного, слаще сладкого, хотя хмель ее и сладость порой оборачиваются горечью.
Адамс не знал, что в древнем Египте старых фараонов убивали, но Адамс понимал, что зрелый ум даст сто очков вперед уму, истощенному временем, и он всерьез хотел устраниться от власти. Однако матрос "Баунти" ничего лучшего выдумать не мог, как вручить колонию миссионерам.
С попутным европейским кораблем он отправил в центр Полинезии одну из тех воительниц, что некогда нашли его в лесу и выходили. И она явилась на Таити к господам миссионерам с предложением питкернского патриарха.
Посланницей Адамса была та самая милая старушка, которую капитан пригласил на русский фрегат, когда стоял в бухте Матаваи. Услышав из ее уст о намерениях Адамса, Коцебу пустился было отговаривать госпожу посланницу. Посмотрите, горячо говорил он, посмотрите на вашу родину. Разве вы забыли, какой она была прежде? Не пускайте миссионеров! Бойтесь миссионеров! Разве ваши дети так уж глупы, что среди них нельзя выбрать наследника Адамса?! Увы, она ничего и слышать не хотела. Любое желание ее Адама было свято для этой Евы.
На сем покамест обрывалась история питкернской колонии…
Исписав тетрадь, исполнив просьбу Коцебу, наши историографы — Кордюков и Ленц — послали узнать, освободился ль Отто Евстафьевич. Вестовой доложил: "Никак нет, запершись!"
— Ну, запершись так запершись, — улыбнулся Тимофей Васильевич. — Пойдемте-ка на шканцы. Погодка — чистая малина.
А дверь в каюте капитана долго еще не отворялась.
Коцебу составлял черновые заметки для будущих печатных похвал таитянским, и не только таитянским, миссионерам. Господа Уилсон, Беннет и Тайермен могли быть вполне спокойны: командир русского фрегата многое разглядел в "земном раю".
Пока это черновые заметки, но потом, когда плавание завершится… А теперь в каюте, просторной и удобной, с книжными полками, с сафьяновым диваном, гардеробом и каминчиком, теперь беглые заметки: о потоках крови, пролитой островитянами при насильственном введении христианства; о поголовном, не знающем ни удержу, ни пощады истреблении целых племен; о том, как бессовестно спаивают туземцев господа миссионеры; о бесконечных постах и еще более бесконечных молебнах; о том, что участь островитян — безропотно, до седьмого пота сгибаться на плантациях уилсонов и беннетов… Коцебу пишет, что веселье на Таити умерло. Ни военных игр, ни танцев. Даже флейты не слышно, радостной флейты таитянских жителей. Лица их унылы, испуганны. Путешественник уже не найдет здесь того изобилия, о котором рассказывает Форстер, сопутник Кука. Во времена Кука жителей считалось до восьмидесяти тысяч. Пусть преувеличение. В наше время жителей только восемь тысяч. Пусть преуменьшение. Но разность ужасная. Отчего произошла сия ужасная разность? Где на островах Южного моря поселится европеец, там опустошительная смерть истребляет целые племена…
Капитан положил перо.
За этой мыслью — европеец на Южном море означает опустошение и смерть туземцев, — за мыслью этой роились тревоги и сомнения, возникшие еще в ревельские береговые годы. Значит, что же? Значит, твои плавания в стране коралловых островов, в Южном море, все, что ты, Отто Коцебу, чаешь сделать на Севере, все это несет детям природы деспотизм белых?
Вопрос вопросов для каждого открывателя. Если ему не вовсе чужды понятия о добре и зле. Добро и зло, думал капитан Коцебу, твердо очерчены в тех самых догматах, которые так извращают миссионеры. Хорошо, пусть уилсоны и тайермены — лжецы и мерзавцы. Но в Сан-Франциско несколько лет назад он видел не англиканцев, а испанских католиков. Индейцам жилось не лучше таитян. (Это он засвидетельствовал еще в книге о путешествии "Рюрика"…) В северных водах Великого океана, в поселениях Российско-Американской компании свет истинного учения возжигали православные попы. (Капитан Головнин засвидетельствовал ограбление алеутов…) Итак, вопрос вопросов. Все, что ты сделал и еще хочешь сделать, все это обратится во зло. Тогда зачем? Зачем твои труды, опасности и тяготы? Зачем?
Вот теперь, уйдя из бухты Матаваи, можно так распо-ложить курсы, чтобы снять еще не снятую южную часть архипелага Навигаторов. Можно вновь посетить Радак, островки, где живет Каду, где живут друзья. Можно, разумеется. Да только нужно ль? Нужно ли, если твоими картами и описями воспользуются уилсоны и беннеты?
На Таити он не скрыл от тучной королевы, ревностной богомолки: "Нас некогда будут судить по делам нашим, а не по числу молитв". Не лучше ль, однако, на себя оборотиться: "Тебя будут судить не по числу открытий, а по делам, которые совершатся благодаря им…"
Уже пробили к обеду, денщик скребся в дверь, а капитан все еще сидел в тяжелом раздумье, не в силах решить "вопроса вопросов".
Он так и не решил его. Как не решают многие открыватели. Не только мореплаватели.
Но вечером в кают-компании Отто Евстафьевич сказал, что займется описью южной части островов Навигаторов и посетит цепь Радак.
— Сделаем, господа, посильное. Ну-с, а потом, благословясь, — на крейсерство. И прошу не пенять: ничего занимательного не обещаю.
И фрегат пошел на Самоа.
Лет за шестьдесят до Коцебу французский капитан Луи Бугенвиль любовался там лихой лавировкой множества парусных суденышек. Бугенвиль пометил на картах: "Острова Навигаторов". Не грех было бы прибавить:
"Искусных"…
Островные созвездия южных морей подобны классическим сочинениям древности — комментировать их можно бесконечно. Но если примечания к Вергилию или Горацию — зачастую плод досужего кропанья, то лоции и карты — дело практическое и поэтическое вместе.
Никогда еще не видел Коцебу столь дивных ночей. Луна опровергала обидную репутацию похитительницы чужого света. Яростно-яркая, она доказывала свою полнозвучность, свою подлинность. В прибрежных — чернее сажи скалах колотился бурун, зеленый, синий, пенистый. Небо подернулось тонкой и теплой белесоватостью, и легкими тонкими чудились волны. А луна низвергала широкий мягкий свет надменно и щедро, хоть ведром черпай.
В вереницу дней, когда экипаж был занят не только исправлением огрехов Бугенвиля и Лаперуза, но и открытием островов, доселе неведомых географам, ворвалась однажды гроза со шквалом, и фрегат лёг в дрейф. То была тропическая гроза, неистовая и вдохновенная, как библейские пророки. И богатырские раскаты грома, и дремучий ливень, и пламень летучих молний отозвались в душе мореходов не ужасом, не испугом, а трепетной радостью пред красотой Земли.
После двухнедельного плавания в южной части Самоа седьмого апреля восемьсот двадцать четвертого года фрегат поворотил на север. Капитан хотел прямиком пересечь штилевую полосу и близ экватора, на Маршалловых островах, в цепи Радак отдать якорь. Пусть-ка молодые ученые, астроном Прейс и физик Ленц, понаблюдают за маятником. Правда, начальник морского штаба указал недвусмысленно: "Старайтесь избегать коралльных островов". Но ведь всего два, три дня. Наблюдения, п