Открытие Волошиным пути проникновения в сущность природы, умение его «в глухонемом веществе заострять запредельную зоркость», связаны еще с одной гранью его творческого метода. Волошин писал, что «художник должен знать законы роста… (растений. — Е. З.), это сближает его с естественником». Он стремился следовать в этом традициям Леонардо да Винчи и особенно близкого ему по духу Альбрехта Дюрера, и вместе с тем мысль о глубоком единстве искусства и науки пришла ему при изучении японской графики, что, разумеется, дает нам основание включить в этот ряд и восточную традицию. «Правда, конструкция, план, равносильность, сжатость и точность // В трезвом, тугом ремесле —- вдохновенье и честь поэта», — развивает свою мысль Волошин в стихотворении «Доблесть поэта».
М. А. Волошин необычайно гордился тем, что его стихи, его акварели точны (слово подчеркнуто самим поэтом, как наиболее важное в определении ценности поэзии. — Е. 3.) в описании потоков ветра и движения облаков, что помогло летать планеристам в Коктебеле, а в поэтике камня геологи могли почерпнуть важные научные сведения о структуре киммерийских гор. «Я горжусь тем, что первыми ценителями моих акварелей явились геологи и планеристы», — писал Волошин[89].
Известный афоризм Ж. Бюффона «Стиль — это человек» адекватно выражает формулу жизни и творчества М. А. Волошина. Утверждение Волошиным личностной, этической природы творчества, понимание самого бытия как творческого акта и основного гаранта подлинности искусства стали важнейшими атрибутами жизни.
Как и художники вэньжэньхуа, которые создали особый стиль жизни, называемый «ветер и поток» (фэнлю), Волошин в Коктебеле создал свой стиль жизни, во многом сходный с фэнлю[90]. Словно «классические японцы» (и добавим — китайцы. — Е. 3.), Волошин слышит ритмы живой природы как отсчет собственного пульса, структуру гор и движение волн как единственный источник ритма и структуры его стихов и живописи: «Сосредоточенность и теснота // Зубчатых скал, а рядом — широта // Степных равнин и мреющие дали // Стиху разбег, а мысли меру дали».
Согласно Волошину (и теоретикам стиля жизни фэнлю) художник должен быть микромиром, способным охватить макромир: «Будь прост как ветр, неистощим, как море, / И памятью насыщен, как земля». И более того — не только великая природа предопределяет человеческое бытие, структуру его «я», но и человек, слившись с ней, почувствовав нерасторжимое с ней единство, оставляет в памяти земли след своего «я»: «И на скале, замкнувшей зыбь залива, // Судьбой и ветрами изваян профиль мой» — так поэт подытожит свой диалог с киммерийской землей.
В культуре нашего столетия, основными знаками которой стали коммуникация, информация, интеграция, то есть стремление к глобальной всеохватности жизни земли, увы, немногим удалось эту универсальность и всечеловечность ощутить глубоко и органично. Лишь Г. Малер выразил свою глубоко личную трагедию в симфонии-кантате «Песнь Земле», обратясь к текстам древних китайских поэтов; лишь А. Швейцер, раскрывая «Этику культуры», естественно использовал духовный, этический опыт древних индусов. Можно еще назвать имена Дж. Сэлинджера и Г. Гессе, В. Ван-Гога и А. Матисса[91] и к ним с восхищением и гордостью присоединить имя философа, поэта и художника Максимилиана Александровича Волошина.
Ал. ГорловскийТЮТЧЕВ И ВОЛОШИН
Светлой памяти
Марии Степановны ВОЛОШИНОЙ
посвящается
Правильно понять то или иное явление можно, лишь установив его связи с прошедшим и настоящим. До сих пор, к сожалению, бытует неверное представление о творчестве Максимилиана Волошина, аттестующее его как выходца из французской культуры[92]. Если бы утверждения эти были справедливы, творчество поэта, не связанного с традициями и жизнью своей страны, вряд ли представляло интерес для современников и потомков. Школа западной и восточной культуры, которую прошел М. Волошин, не обрубила его корневые связи с русской жизнью и русской культурой, потому что само это учение было для России. Собираясь в 1901 году во Францию, он ехал, по его словам, чтобы «познать всю европейскую культуру в ее первоисточнике и затем, отбросив все „европейское“ и оставив только человеческое, идти учиться к другим цивилизациям „искать истины“… А после того в Россию окончательно и навсегда»[93]. Так оно и случилось.
Оглядываясь сегодня на творчество Максимилиана Волошина, мы видим, что истоки его прежде всего в событиях русской жизни. И не случайно его взлет как поэта пришелся на годы Великой Октябрьской социалистической революции в России. Среди его духовных учителей и предшественников высятся прежде всего фигуры Л. Толстого, Ф. Достоевского и Ф. Тютчева. В настоящей работе речь идет о связи Тютчев — Волошин, интересной для понимания не только внутрилитературных процессов.
Ф. Энгельс в письме к Ф. Мерингу (14 июля 1893 г.) иронически писал о мыслителях, полагающих, будто они независимы от жизни: «Так как речь идет о мыслительном процессе, то он и выводит как содержание, так и форму его из чистого мышления — или из своего собственного, или из мышления своих предшественников»[94].
Это замечание имеет принципиальный характер и может быть отнесено к проблеме так называемых литературных влияний. Несомненно, ни один серьезный писатель не может творить только на основе импульсов, даже довольно существенных, полученных от произведений своих предшественников или современников. Подлинной основой настоящего искусства всегда была и оставалась сама жизнь. Литературные же традиции помогали осмыслить, понять те или иные явления действительности, позволяли соотнести открытое с тем, что уже существовало в сознании читателя, придавали изображенному своеобразную историческую перспективу.
Поэтому и разговор о тех или иных литературных влияниях и традициях интересен не столько выявлением генезиса художника, сколько возможностью увидеть, какую роль играют эти традиции в осмыслении действительности[95].
Тютчевскую линию в русской поэзии иные литературоведы признают чуть ли не противостоящей пушкинской, выводя ее тоже из чисто «мыслительного процесса» — философии Шеллинга. На самом же деле и отчетливо выраженный философский склад этой поэзии был не что иное, как реакция поэта на все более проявлявшуюся по мере развития буржуазных отношений бездуховность человеческого существования. Желание объять собой весь мир, бунтарское несогласие с приземленностью человеческого бытия — вот, очевидно, главные качества тютчевской лирики, которые определили особую ее ценность, отмеченную Н. Некрасовым, И. Тургеневым, Н. Добролюбовым, Н. Чернышевским, Л. Толстым. Это же определило и «преимущественное расположение»[96], с каким относился к поэзии Тютчева В. И. Ленин. Недаром В. Д. Бонч-Бруевич вспоминал: «Из старых поэтов … особенно, кого ценил Ильич, это был Ф. Тютчев. Он восторгался его поэзией. Зная прекрасно, из какого класса он происходит, совершенно точно давая себе отчет в его славянофильских убеждениях, настроениях и переживаниях, он все это как бы откидывал от гениального поэта и говорил об его стихийном бунтарстве, которое предвкушало величайшие события, назревавшие в то время в Западной Европе, и которое отливалось в поэзии Тютчева каким-то особым — бурным, революционным взлетом»[97].
Сохранилось немало свидетельств об огромном интересе М. А. Волошина к творчеству Тютчева. В 1932 г., отвечая на вопросы Е. Я. Архиппова, Волошин дважды назвал Тютчева среди особенно близких и дорогих ему поэтов. М. С. Волошина в письме к автору этой работы вспоминала: «Тютчева он очень любил и ценил высоко … Помнил он его наизусть всего, постоянно цитировал, а иногда у нас бывали целые дни „тютчевские“, когда он жил этим и читал только его — Тютчева. И неоднократно, так совпадало с его состоянием, на прогулках он часто на заходе солнца, при тишине, читал: „Вот бреду я вдоль большой дороги“ — и говорил мне: „Напой, напой мне это“. Я пела Тютчева на свои мотивы. Часто, наполненный тютчевским настроением, Максимилиан Александрович был захвачен, поглощен тютчевским ритмом, мироощущением, глубоким созвучием чувств и сосредоточенным пониманием. Бывали у него дни такие и с другими поэтами, но Тютчева он чувствовал со всей полнотой, знал, глубоко чтил, глубоко понимал. Постоянно жил в его сфере подсознательного ощущения».
Поэтическое творчество М. Волошина отчетливо делится на два разных периода: до 1914 года и — после[98]. По-разному проявилось в эти периоды и тютчевское начало в его стихах.
В произведениях 1900—1913 гг., когда Волошин близок к символистам, провозгласившим Тютчева своим предшественником, тютчевское начало проявляется в его стихах преимущественно в ритмико-синтаксических, лексических, образных реминисценциях — в том, что Вяч. Ивановым было охарактеризовано как «синтетические копии»[99]. Так, легко различимы тютчевские оксюмороны в стихотворении «Письмо»[100]: «вечерне-радостная грусть» (88), «грустное счастье» (89), «легкий шелест дальних слов певуч, как гул колоколов» (87). Есть в этом стихотворении и прямая перекличка с Тютчевым: «…Продленный миг / Есть ложь… И беден мой язык» (89). Однако если у Тютчева оксюмороны являлись выражением «трагедии несогласованности мечты и реальности, дуализма жизни»