Идеалисты-пацифисты, объединившиеся в мистическом братстве, наблюдали по ночам с лесов строящегося Иоаннова здания далекие зарницы жесточайших боев на севере от Базеля по берегам Рейна и мучительно искали выхода из трагедии, охватившей Европу, но смогли только отгородиться от пылающего мира хрупкими стенами своего причудливого храма, только уйти в себя. В это время, в той же части Швейцарии В. И. Ленин пишет набросок статьи «Европейская война и международный социализм», работает над брошюрой «Европейская война и европейский социализм» и в манифесте ЦК РСДРП «Война и российская социал-демократия» обосновывает лозунг «превращения современной империалистической войны в гражданскую войну».
Не будем сближать пацифизм последователей Штейнера с четкой антивоенной программой циммервальдской левой, поддерживавшей Ленина. Политическая несостоятельность европейской художественной интеллигенции в решении труднейших вопросов международной жизни известна. Вспомним, что именно в эти месяцы здесь, в Швейцарии Ромен Роллан работает над статьями для сборника «Над схваткой» (1915). Позиция, возникшая в первый год войны, нашла выражение в книге антивоенных стихов Волошина «Anno mundi ardentis» («В год пылающего мира»), задуманной еще в Швейцарии и завершенной в Париже в 1915 году (вышла в свет в 1916 г.). Прошло два-три года — и позиция «над схваткой» определила многое в поведении Волошина в эпоху гражданской войны. Как и Роллан, Волошин с первых месяцев мировой войны негодует на бессмысленные и бесчисленные жертвы, возмущается варварским истреблением величайших ценностей культуры. Его стихи и письма этого времени, подобно дневнику Роллана военных лет, воссоздают «историю европейской души во время войны народов».
Мысли, слова, поступки Волошина всегда четко выражали его убеждения, и за правду своего ума и сердца он всегда был готов расплатиться жизнью. Его мужество и смелость сочетались с редкой добротой и великодушием. Он никогда не берег себя и не заботился о своем благополучии.
Как ратник ополчения второго разряда, весной 1916 года Волошин во время очередного призыва должен был вернуться в Россию. Он не захотел стать дезертиром и эмигрантом и кружным путем вернулся в Россию, чтобы уже никогда не покидать родину.
Сохранилось обращение Волошина к военному министру с отказом от военной службы и выражением готовности понести любое возмездие за верность своим убеждениям: «Один и тот же поступок может быть подвигом для одного и преступлением для другого. Я преклоняюсь перед святостью жертв, гибнущих на войне, и в то же время считаю, что для меня, от которого не скрыт ее космический моральный смысл, участие в ней было бы преступлением»[7].
В конце апреля 1916 г. Волошин возвращается в Коктебель, работает над монографией о В. И. Сурикове, переводит стихи Верхарна и пишет акварели. «Вернувшись… в Крым, — писал он в автобиографии, — я уже более не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую. И все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой. Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей о свершающемся. Но в [19]17 году я не мог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября и в 1918 году я заканчиваю книгу о Революции „Демоны глухонемые“ и поэму „Протопоп Аввакум“»[8].
Годы с 1917 по 1932 — были периодом творческой зрелости Волошина. В «коктебельском затворе» поэт размышляет об историческом прошлом родины, ощущая связь этого прошлого с настоящим и будущим. Тема России, тема истории родного народа становится в творчестве поэта основной. Все помыслы и раздумья Волошина отданы всколыхнувшемуся народному морю, революции, но совершающиеся великие перемены он воспринимает первоначально в образах из истории Руси и русского фольклора.
Новое содержание жизни не сразу выражалось в новых поэтических образах, не сразу укладывалось в новые художественные формы. В конкретно-историческом контексте времени, в пору, когда буржуазная интеллигенция выступала с озлобленными выпадами против советской республики, позиция Волошина была четко отграниченной. В его попытках понять происходящее, всмотреться в образ «святой Руси» (одноименное стихотворение), Руси «юродивой», «гулящей» звучит страстная вера в то, что через все социальные потрясения и испытания родной народ придет к великой правде, к светлому будущему (хотя эту правду, это будущее поэт понимал совсем не так, как строители новой революционной России). Стихотворение «Русь гулящая» (1923) Волошин заканчивает словами:
Но я верю, расступится бездна!
И во всей полноте бытия —
Всенародно, всемирно, всезвездно —
Просияет правда твоя!
Этой же верой «в правоту верховных сил, расковавших древние стихии», убеждением, что «из недр обугленной России» выплавится новая правда «алмазного закала», проникнуты и многие другие стихотворения 1918—1920-х годов («Готовность», «Потомкам», «Посев», «Заклинание»), частично вошедшие в сборник «Демоны глухонемые».
Когда волны гражданской войны докатились до Крыма и на ожесточенный террор белых Советская власть вынуждена была отвечать арестами и расстрелами, когда зимой 1921/22 года начался голод, в поэзии Волошина романтические декларации сменились беспощадно точными зарисовками эпизодов тревожных дней («Молитва о городе», «Терминология», «Красная пасха», «На вокзале», «Северо-восток» и др.).
В русской поэзии стихи Волошина 1918—1924 гг. — своеобразная летопись, запечатлевшая трагизм гражданской войны.
В творчестве Брюсова, Блока, Есенина, Маяковского, Асеева, Светлова, Багрицкого нашел в полной мере свое выражение героический пафос революционной борьбы. В поэзии Волошина события гражданской войны отражены широко, реалистически-достоверно.
Не сравнивая масштабы наследия Льва Толстого и Максимилиана Волошина, вспомним только удивительные слова В. И. Ленина из его статьи «Лев Толстой, как зеркало русской революции» (1908): «Сопоставление имени великого художника с революцией, которой он явно не понял, от которой он явно отстранился, может показаться на первый взгляд странным и искусственным, не называть же зеркалом того, что очевидно не отражает явления правильно? Но наша революция — явление чрезвычайно сложное; среди массы ее непосредственных совершителей и участников есть много социальных элементов, которые тоже явно не понимали происходящего, тоже отстранялись от настоящих исторических задач, поставленных перед ними ходом событий. И если перед нами действительно великий художник, то некоторые хотя бы из существенных сторон революции он должен был отразить в своих произведениях»[9].
Для нас важен методологический принцип определения значительности художника, непосредственно вытекающий из ленинской теории отражения.
Некоторые критики и литературоведы, лишенные чувства историзма, склонны были видеть в Волошине чуть ли не «внутреннего эмигранта», — в Волошине, который в апреле 1919 года убеждал Алексея Толстого не уезжать из Одессы за границу. В 1925 году Волошин говорил: «Ни война, ни революция не испугали меня и ни в чем не разочаровали: я их ожидал давно, и в формах еще более жестоких. Напротив, я почувствовал себя приспособленным к условиям революционного бытия и действия. Принципы политической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и к купле-продаже. 19-й год толкнул меня к общественной деятельности (…) Из самых глубоких кругов преисподней террора и голода я вынес свою веру в человека (подч. мной. — В. М.). Эти же годы являются наиболее плодотворными в моей поэзии как в смысле качества, так и количества написанного»[10].
Среди написанного Волошиным в последнее десятилетие жизни — стихотворный цикл «Путями Каина» — один из самых смелых опытов в истории разработки свободного стиха, вскоре получившего распространение в мировой поэзии.
Рене Гиль во Франции и Валерий Брюсов в России много думали и писали о научной поэзии будущего, о воплощении смелых достижений науки в художественных образах искусства слова. К одному из возможных решений этой сложной задачи подошел именно М. Волошин, на широком историческом материале поставивший вопрос о трагедии прогресса материальной культуры, об открытиях современных точных наук, грозящих самому существованию человека. Характеристика пути, пройденного от первобытного костра до веков пара, электричества и атомного взрыва, — одно из самых удивительных прозрений мировой поэзии нашего времени.
Как только в Крыму окончательно установилась Советская власть, Волошин принял деятельное участие в культурно-просветительной работе не только в Феодосии, но и в Симферополе. Центральная комиссия по улучшению быта ученых уполномочила Волошина распределять материальную помощь между крымскими учеными, писателями и художниками. По поручению Наркомпроса он вел работу по охране памятников археологии и архитектуры, спасал от гибели оставленные эмигрантами ценные библиотеки и собрания картин, сплачивал молодых художников и поэтов Крыма. Народный комиссар просвещения А. В. Луначарский высоко ценил неутомимую деятельность Волошина. Среди многочисленных «охранных грамот» в архиве Дома поэта хранится и удостоверение, подписанное А. В. Луначарским 31 марта 1924 года: «Максимилиан Волошин с полного одобрения Наркомпроса РСФСР устроил в Коктебеле в принадлежащем ему доме бесплатный дом отдыха „для деятелей культуры“ и при нем литературно-художественную мастерскую». Считая это учреждение чрезвычайно полезным, Наркомпрос РСФСР просил «все военные и пограничные власти оказывать в этом деле М. Волошину полное содействие». В более раннем удостоверении, подписанном Луначарским 1 января 1924 года, было сказано: «писатель и художник М. А. Волошин находится под покровительством Правительства СССР. Его дом в Коктебеле, мастерская, библиотека и архив, как государственная ценность, не подлежат реквизиции…»