из известных представителей русской культуры начала XX века, поэт, художник, переводчик и критик, встретил Великую Октябрьскую социалистическую революцию в расцвете творческих сил. И в России и за рубежом его знали как автора стихотворных сборников и многочисленных статей и обзоров о литературе и живописи. Революция поставила перед Волошиным неизбежный, требующий определенного ответа вопрос: принимать или не принимать ее. Волошин оказался с теми, кто, говоря словами А. Блока, «услышал музыку революции».
«Поэзия и революция» — так назвал Волошин одну из самых значительных своих статей, большая часть которой посвящена поэме А. Блока «Двенадцать»[35].
Появление поэмы в печати сразу же повлекло за собой яростные споры и надолго оказалось в центре внимания русского читателя. С. Есенин вспоминал об этом времени:
Возмездие достигло рока,
Рассыпались звенья кольца.
Тогда Мережковские Блока
Считали за подлеца.
«Двенадцать» вовсю гремело…[36]
До Волошина, находившегося в Крыму, поэма дошла с опозданием, но сразу же вызвала у него самый живой и глубокий интерес. В статье «Поэзия и революция» Волошин, обратившись к «Двенадцати» Блока, раскрыл и свое понимание происходящего. В отличие от тех, кто говорил об «измене» Блока себе, своему прошлому, Волошин увидел в поэме естественное, закономерное следствие всего предшествующего пути поэта: «Поэма „Двенадцать“, — писал он, — является одним из прекрасных художественных претворений революционной действительности. Не изменяя ни самому себе, ни своим приемам, ни формам, Блок написал глубоко реальную и — что удивительно — лирически объективную вещь. Этот Блок, уступивший свой голос большевикам-красногвардейцам, остается подлинным Блоком „Прекрасной Дамы“ и „Снежной Маски“» (с. 13). По мысли Волошина, «прекрасная лирическая поэма» Блока явилась «драгоценным вкладом в русскую поэзию» (с. 17).
Волошин отметил в поэме и то новое, что характерно для творческой манеры Блока — лирика этих лет. Большой интерес представляет наблюдение Волошина над жанровым своеобразием поэмы, соединившей лирически-субъективное и эпически-объективное начала. «С первых же строк…, — пишет Волошин, — уже чувствуется не голос самого поэта, а голоса и настроения тех двенадцати, которые сами выявятся из ветра и метели только во второй главе» (с. 14). Справедливо и замечание Волошина о ритмическом строе поэмы, о «музыкальной задаче Блока», которую автор статьи видит в том, что поэт сумел «из нарочито пошлых звуков создать утонченно благородную симфонию ритмов» (с. 13).
Опираясь на поэму Блока, Волошин высказывает и свое понимание поэзии и роли поэта. Поэт, с его точки зрения, не должен связывать себя с определенными политическими направлениями. Важны не принадлежность к тому или иному литературному или политическому лагерю, а реальный результат, способность художника увидеть и запечатлеть главное — в данном случае дать голос «глухонемым» вихрям истории. Величайшую заслугу Блока Волошин видит в том, что его поэма явилась «милосердной представительницей за темную и заблудшую душу русской разиновщины» (с. 17), еще не нашедшей своего голоса и потерявшей своего Христа.
В эпохи революционных потрясений, в частности в переживаемую Россией эпоху, творческое воображение поэта, по мысли Волошина, могут волновать лишь великие мировые силы, «расковавшие древние стихии», и судьба отдельной человеческой души, ввергнутой в водоворот исторических событий, страстей и заблуждений.
Для самого Волошина, начиная с 1918 года и до конца жизни, главными, сквозными оставались — постижение «духа истории», разворота космических мировых сил и вопрос о том, как сочетать непреклонную поступь истории, часто жестокую правду века, — с правом человека на жизнь, радость, творчество, счастье.
Поэтическое прозрение, уяснение логических звеньев истории, возможность увидеть «пересоздание» человека в огне и вихре мировых сил, с точки зрения Волошина, делается особенно наглядным, доступным в «космические» эпохи, в годы революционных потрясений. Поэтому Волошин-поэт принял революционные события 1917 года с радостным сознанием своего избранничества.
И самый пафос послеоктябрьской поэзии Волошина, ее значительность, торжественная серьезность определялись, в конечном счете, этим стремлением — не уронить высокого назначения, высокой чести, выпавших на долю поэта.
Страстный путешественник, «исследивший земные тропы» многих стран, мечтавший пройти «по всей земле горящими ступнями», поэт и художник, по «первоисточникам» изучивший культуру, искусство, быт народов Италии, Греции, Испании, несколько лет проведший в Париже, который он страстно любил и которому был обязан многим, Волошин отклоняет советы друзей и знакомых, покидающих родину, и навсегда остается в России. В автобиографии, датированной 1925 г., он пишет: «Вернувшись весной 1917 г. в Крым, я уже больше не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую. И все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой»[37].
Гражданская война на горящей крымской земле дала смысл, содержание, нерв творчеству Волошина всех последующих лет. «Обширнейший и драгоценнейший революционный опыт»[38], — так определил сам поэт значение этого периода. Послереволюционные годы, по словам Волошина, являются наиболее плодотворными в его поэзии «как в смысле качества, так и количества написанного»[39].
Это же признавали и его современники. В. Брюсов в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии»[40] среди известных русских поэтов, после революции не только «удержавшихся на крайней высоте своего творчества», но в некотором отношении ушедших вперед, называет Волошина. Новые стихи поэта, по словам Брюсова, «имеют еще то достоинство, что часто касаются тем современности».
Точку зрения Брюсова разделял и Андрей Белый, который писал в 1924 г.: «Я не узнаю Максимилиана Александровича. За пять лет революции он удивительно изменился, много и серьезно пережил …, в точках любви к совр[еменной] России мы встречаемся, о чем свидетельствуют его изумительные стихи. Вот еще „старик“ от эпохи символизма, который оказался моложе многих „молодых“»[41].
Имеется ценное свидетельство И. Бунина, встретившего Волошина в 1919 г. в Одессе. «Одесса уже занята большевиками. Волошин принимает в этом самое горячее участие»[42]. С крайним неодобрением, неизбежным для человека, разрывающего связи с Родиной, отзывается Бунин о деятельности Волошина, стремившегося объединить интеллигенцию в профессиональные союзы-цеха, найти общий язык с молодыми литературными силами — В. Катаевым, Э. Багрицким, Ю. Олешей. Но и Бунин признает, что революционные события сделали Волошина более значительным, крупным поэтом, чем он был до 1917 г.: «Я даже дивился на него — так далеко шагнул он вперед и в писании стихов, и в чтении их, так силен и ловок стал и в том и в другом, но слушал его даже с некоторым негодованием: какое, что называется, „великолепное“, самоуспокоенное и по обстоятельствам места и времени, кощунственное словоизвержение!»[43].
Приобщение к революции изменяет всё — и предмет поэзии Волошина, и облик лирического героя, прежде более сосредоточенного на внутреннем мире, на «этапах блужданий» собственного духа, и стилевой строй произведений.
Мировая война и Октябрьская революция определили в поэзии Волошина пафос гражданственности, тягу к эпичности, монументальности, торжественности.
Патетичность, как элемент высокой проповеди, становится характерной для поэзии Волошина. Поэт, вырабатывающий определенную стилевую систему, обращается к памятникам древнерусской литературы, к библии и евангелию. Он нарочито ломает плавность стиха, но достигает большой свободы, «раскованности», поэтической речи. Часто поэт отказывается от рифмы, прибегая к белому стиху, но, как справедливо заметил еще в 1912 г. Брюсов, стихи Волошина «сделаны рукой настоящего мастера, любящего стих и слово, иногда их безжалостно ломающего, но именно так, как не знает к алмазу жалости гранящий его ювелир»[44].
Поэзию Волошина послеоктябрьских лет определяла возможность приобщиться к тем высоким, трудным, а подчас и трагическим событиям, свидетелем и участником которых он был. Именно в слиянии с происходящим в переломные «роковые» эпохи видел Волошин назначение поэта. Только это, по его убеждению, дает возможность сопрячь свой жизненный путь — с путем века, бегом времени.
Каждый рождается дважды. Не я ли
В духе родился на стыке веков?…
Стремя у стремени четверть пробега,
Век — мой ровесник, мы вместе прошли.
(«Четверть века», 1929)
В поэтическом осмыслении Волошиным «драгоценнейшего революционного опыта», не все может принять и разделить современный читатель. Но нельзя забывать о главном — стремлении поэта увидеть в революции самый высокий дух русской истории, через трудности, лишения, катастрофы и разрывы пронести веру в человека, в его право, говоря словами Достоевского, на «высшую гармонию духа».
Россия и революция, народ и революция, поэт и революция, цивилизация и революция, и, главное, — человек и революция… Таков круг интересующих Волошина проблем, и неизбежно в фокусе его поэтического внимания — революция. Поклонник и последователь Михаила Бакунина, он может назвать ее «мятежом», «бунтом», увидеть в ней прежде всего разбушевавшуюся стихию, но никогда поэт не отделит себя от того, что происходит в России.