– извлеки добро из худа: попроси духа избавить тебя от кашля.
– Я старый человек, – ответил он ей, – и стою слишком близко к могиле, чтобы просить милостей у дьявола. Но что это? Почему ты не берешь бутылку? Ты колеблешься?
– Нет! – вскричала Кокуа. – Я просто слаба. Погоди минутку. Не я… моя рука отказывается ее взять, мои пальцы сами отдергиваются от проклятой бутылки… Всего одну минутку.
Старик с жалостью посмотрел на Кокуа.
– Бедняжка! – сказал он. – Ты боишься, твоя душа чует беду… Что ж, оставь бутылку у меня. Я стар, и мне никогда уже не быть счастливым на этом свете, а на том…
– Дай ее мне! – прошептала Кокуа. – Вот деньги. Неужели ты думаешь, я дойду до такой низости? Дай мне бутылку!
– Благослови тебя бог, дитя! – сказал старик.
Кокуа спрятала бутылку под складками холоку, попрощалась со стариком и пошла куда глаза глядят. Все дороги были ей теперь равны, все они вели в ад. Она то шла, то бежала; то оглашала ночные улицы громкими рыданиями, то падала на землю у обочины дороги и тихо плакала. Всё, что она слышала об аде, припомнилось ей сейчас, – она видела, как полыхает пламя, слышала запах серы, и тело ее уже корчилось на углях.
На рассвете она пришла в себя и вернулась домой. Всё было, как сказал старик, – Кеаве спал сном младенца. Кокуа стояла и, не отводя глаз, смотрела на его лицо.
– Теперь, мой супруг, – сказала она, – твой черед спать. Когда ты проснешься, твой черед будет петь и смеяться. Но для бедной Кокуа, которая никому не причинила зла, для бедной Кокуа, увы, нет больше сна, нет больше песен, нет больше радости ни на земле, ни на небе.
С этими словами она легла рядом с ним и тут же погрузилась в забытье, – так истомило ее страдание.
Поздним утром Кеаве разбудил ее и поделился с ней радостной вестью. Казалось, он поглупел от счастья, потому что даже не заметил, в каком она отчаянии, хотя ей очень плохо удавалось это скрыть. Слова застревали у нее в горле, но что за важность! – Кеаве говорил за двоих. За завтраком она не проглотила ни кусочка, но кому было это заметить? – Кеаве очистил всё блюдо. Кокуа видела и слышала его словно во сне; иногда она твердила себе, что всё случившееся ей только померещилось, и прикладывала руку ко лбу: знать, что она осуждена на вечное проклятие, и слышать безмятежную болтовню мужа было невыносимо.
Всё это время Кеаве ел, и разговаривал, и строил планы возвращения домой, и благодарил ее за то, что она его спасла, и ласкал ее, и называл ее своей верной помощницей. А потом стал смеяться над глупым стариком, купившим бутылку.
– Он показался мне сперва достойным человеком! – сказал Кеаве. – Но разве можно судить по виду? Ведь понадобилась же для чего-то старому нечестивцу эта бутылка!
– Супруг мой, – смиренно промолвила Кокуа, – у него, может статься, были хорошие намерения.
Кеаве сердито рассмеялся.
– Вздор! – воскликнул он. – Старик – мошенник, говорю тебе, и осел в придачу. Бутылку было трудно продать и за четыре сантима, а уж за три это и вовсе невозможно. Слишком близок ад, уже начинает пахнуть паленым… брр! – содрогнулся он. – Правда, я сам купил ее за один цент, не зная, что есть монеты еще мельче. Я свалял дурака, но другого такого не сыщешь, и тот, кто владеет бутылкой сейчас, унесет ее с собой в преисподнюю.
– О,мойсупруг, – промолвилаКокуа, – развене ужасно, спасая себя, толкнуть на вечную гибель другого? Мне кажется, я не могла бы смеяться! Мое сердце было бы полно смирения и грусти. Я молилась бы за несчастного, купившего нашу бутылку.
Тут Кеаве, чувствуя справедливость ее слов, рассердился еще больше.
– Чепуха! – воскликнул он. – Ну и грусти, если тебе угодно, а только не так должна вести себя хорошая жена. Если бы ты хоть немного думала обо мне, ты постыдилась бы так говорить.
Он ушел из дому, и Кокуа осталась одна.
Разве была у нее надежда продать бутылку за два сантима? Нет, это было невероятно. Но даже будь это возможно, так ведь Кеаве торопит ее уехать в те края, где нет монеты меньше цента. А тут еще, в тот самый день, когда она принесла такую жертву, муж недоволен ею, – он ушел и оставил ее одну.
И вместо того чтобы воспользоваться временем, которое у нее еще оставалось, она сидела дома и то вынимала бутылку и глядела на нее с несказанным ужасом, то, содрогаясь, убирала ее с глаз долой.
Вскоре Кеаве вернулся и пожелал, чтобы она поехала с ним кататься.
– Супруг мой, я больна, – сказала Кокуа. – У меня тяжело на сердце. Прости меня, но мне сейчас не до развлечений.
Тогда Кеаве рассердился еще больше; он гневался на нее, так как думал, что она грустит из-за старика, и на себя, так как понимал, что правда на ее стороне, и стыдился своего счастья.
– Вот она, твоя преданность и твоя любовь! – воскликнул он. – Муж едва избежал вечной гибели, на которую не убоялся пойти ради тебя, а тебе не до развлечений! Кокуа, у тебя вероломное сердце.
И в ярости он снова ушел из дому и целый день бродил по улицам. Он встретил друзей и пил с ними. Они наняли экипаж, поехали за город и там снова пили. И всё время Кеаве было не по себе, потому что он развлекался в то время, как жена его грустила, и потому что в глубине души он сознавал ее правоту, и сознание это заставляло его пить еще больше.
С ним бражничал один хаоле – старый негодяй, в прошлом боцман на китобойном судне, дезертир, золотоискатель, каторжник. У него было подлое сердце и грязный язык, он любил пить и спаивать других, и он подливал Кеаве еще и еще. Скоро ни у кого не осталось больше денег.
– Эй ты, – обратился тогда боцман к Кеаве, – ты всегда хвастал своим богатством. У тебя есть какая-то дурацкая бутылка или еще что-то в этом роде.
– Да, – ответил Кеаве, – я богат. Я пойду домой и возьму денег у жены, она держит их у себя.
– Глупо, приятель, – заметил боцман. – Никогда не доверяй деньги бабе. Женщины изменчивы, как вода. За ними надо смотреть в оба!
Кеаве был одурманен вином, и слова боцмана вселили в него сомнения.
«Я, пожалуй, не удивился бы, если б она мне изменила, – подумал Кеаве. – Почему бы иначе ей так загрустить, когда я спасся от злой участи? Но я покажу ей, что я не из тех, кого можно водить за нос! Я поймаю ее на месте преступления!»
И вот, когда они вернулись в город, Кеаве попросил боцмана подождать на углу возле старой тюрьмы, а сам пошел к своему дому. Уже настала ночь, в одном из окон горел свет, но не было слышно ни звука. Кеаве, крадучись, обошел дом, бесшумно открыл заднюю дверь и заглянул внутрь.
На полу сидела Кокуа, а перед ней в свете лампы мерцала молочно-белая пузатая бутылка с длинным горлышком; глядя на нее, Кокуа ломала в отчаянии руки.
Долго стоял Кеаве у порога. Сперва от удивления он потерял всякую способность рассуждать здраво, а потом его охватил страх, что сделка почему-то не вышла и бутылка вернулась к нему, как это было в Сан-Франциско, и у него подкосились ноги, и винные пары развеялись, как утренний туман над рекой. Но затем ему пришла на ум другая мысль, страшная мысль, от которой у него запылали щеки.
«Я должен в этом убедиться», – подумал он.
Он закрыл дверь и снова тихонько обогнул дом, а потом, громко топая, направился к парадному входу, будто бы только что вернулся. И – подумать только! – когда он вошел в комнату, бутылки уже не было на прежнем месте, а Кокуа сидела в кресле и, увидев его, вскочила, словно он разбудил ее.
– Я весь день пиливеселился, – сказалКеаве. – Я провел время с добрыми друзьями и сейчас пришел только за тем, чтобы взять денег и снова бражничать с ними!
И речь его и лицо были суровы, как приговор, но Кокуа в своем глубоком горе этого не заметила.
– Ты правильно делаешь, пользуясь тем, что тебе принадлежит, супруг мой! – сказала Кокуа, и голос ее дрожал.
– О, я всегда и во всем поступаю правильно, – ответил Кеаве и, подойдя к сундуку, взял оттуда деньги. Но при Этом он посмотрел в уголок, где они обычно держали бутылку, и бутылки там не увидел.
И тут сундук заколыхался, как морская волна, и комната завертелась, как кольцо дыма, ибо Кеаве понял, что теперь он погиб, что выхода больше нет. «Случилось то, чего я боялся, – подумал Кеаве. – Она сама купила бутылку».
Немного придя в себя, он выпрямился; но пот струился у него по лицу, частый, как дождь, и холодный, как колодезная вода.
– Кокуа, – сказал он, – я говорил сегодня с тобой так, как говорить не подобает. Сейчас я снова пойду пировать с веселыми друзьями, – тут он тихо рассмеялся, – и вино покажется мне слаще, если ты простишь меня.
Она охватила его колени, она целовала его колени, и слезы катились у нее из глаз.
– Ах, – воскликнула она, – мне ничего не надо, кроме доброго слова!
– Никогда не будем больше думать друг о друге дурно, – сказал Кеаве и вышел из дома.
Так вот, Кеаве взял из сундука только несколько сантимов – из тех, которыми они запаслись, когда приехали на Таити. Он, разумеется, и не собирался возвращаться к своим приятелям. Его жена отдала за него свою душу, теперь он должен выкупить ее ценой своей души, – больше он ни о чем не думал.
На углу возле старой тюрьмы его всё еще ждал боцман.
– Бутылка у жены, – сказал Кеаве, – и, если ты не поможешь мне ее взять, не будет сегодня ни денег, ни вина.
– Неужто ты всерьез говоришь об этой бутылке?! – вскричал боцман.