Настя отвлеклась на минутку. В истории Магнуса появился новый персонаж – Игорь. В. скорее всего был Вальтером Дильсом. Но проверить все равно надо. Бросила взгляд на Алекса, но на этот раз решила его не отвлекать. Завтра поговорят. Но если поразмыслить, то картина получалась следующая. Во-первых, возможных мотивов, на ее взгляд, было пока четыре, обозначались они словами: завещание, научные поиски Магнуса, любовь и месть и, наконец, нечто, обозначенное емким словом «всякое». В «завещание» входило все, что было связано с наследством, и соответственно в круг подозреваемых входили родители, брат и Ника. Научные поиски крутились вокруг фигуры Орфея, подозреваемых было вагон и маленькая тележка. Любовь и месть выводили на Нику и на неизвестное Насте сентиментальное прошлое. «Всякое» же было сверхобъемным и детальному изучению на данный момент не поддавалось. Фактов явно не хватало. Вернулась к «Правильным вопросам» Магнуса:
«Сегодня читал Платона, какая глубина мысли и отвлеченность. Иногда мне кажется, что нам абсолютно не хватает воображения. Современному человеку настолько забили мозг, что начисто отбили способность к фантазии. Кто бы еще мог так легко обойтись с геометрией и из правильных многогранников вывести строение вселенной! Подумать только, земля – куб, потому что твердая и рассыпается в руках, огонь – тетраэдр, потому что его жар колет, как острые грани этого многоугольника; воздух состоит из октаэдров, а вода выливается маленькими шариками икосаэдрами! И, наконец, загадочный двенадцатиугольник – додекаэдр! Тот самый Пятый Элемент, материя первоначала, астральный свет, Душа Мира! Рассказал бы я это моему учителю математики, он бы только пальцем у виска покрутил. Но не это главное, Платон упоминает Пифагора с его небесной музыкой сфер. Ведь все просто, Пятый Элемент – это все, материя, звук, время. Вернулся к Пифагору и снова нашел, вообще-то это было гениально – сравнить музыку и астрономию. У наших нынешних профессоров от этого инфаркт бы случился, а Пифагору было все нипочем. А как звучит: музыка – лучшее подтверждение изначально существовавшей в мире гармонии. Именно музыкальные интервалы способны привести нас к пониманию расположения звезд и, самое главное, к Первоначальному Расположению! Семь небесных сфер нам даны в семи струнах лиры и порождают гармонию октавы. Весь мир построен на этой гармонии, где Луна – это нота «ми», Меркурий – «фа», Венера – «фа диез», и Солнце, наше согревающее, оживляющее и уничтожающее, центральное, королевское – «ля». И Золотой век вернется, когда мы сможем найти эту первоначальную гармонию. Все абсолютно правильно: магическая музыка и есть первая ступень нахождения этой первоначальной гармонии!»
Первоначальная гармония – она уже слышала об этой идее. Вернуть Золотой век! Проникнуть в тайну сотворения мира, душу природы, познать сущность Бога! Ну и замахнулся же Магнус! Настя была человеком скромным и всегда полагала, что человеку вовсе не обязательно постигать все тайны мироздания. Некоторые знания могли быть преждевременными или просто опасными. Эдуард де Вельтэн же ставил перед собой такие задачи, от которых просто кружилась голова. Она отвела глаза от компьютера, Гарик еще не вернулся. Было хорошо за полночь. Только сейчас почувствовала, как устала. Завтрашнее утро будет явно мудрее сегодняшней ночи, с этими мыслями и с сознанием выполненного на сегодня долга Анастасия Столетова отправилась спать.
Глава 4. Тень Орфея
Осенью сумерки наступали рано, а после ужина и вообще тьма стояла хоть глаз выколи. Брат Бернар приподнял фонарь повыше. Сегодня был его черед обходить монастырь. Так было заведено, что после повечерия все обитатели монастыря отходили ко сну. Бодрствовали лишь привратник и один из монахов, в обязанности которого входил ночной обход монастыря. Бернар добросовестно осмотрел приемную, хоры, прошел в трапезную, заглянул в лазарет, потом так же неторопливо обошел оставшиеся помещения. В момент, когда проходил мимо скрипториума, услышал слабый шепот, за которым последовали еле слышные шорохи.
– Кто здесь? – прокричал инфирмариус.
Какая-то тень метнулась в сторону, и установилась тишина. Монах покачал головой, наверное, показалось. Спать ему не хотелось, но следовало отдохнуть перед всенощной молитвой. Вернулся в свою каморку, примыкающую к лазарету, потушил фонарь и прилег, как был, не раздеваясь. В каморке было холодно, он поежился и потеплее закутался в меховую доху, служившую ему и простыней, и одеялом. Большая часть монахов ночевала в двух огромных общих спальнях. Конечно, они были гораздо теплее, да и лежанки были поудобнее. Но здесь никто не мог нарушить его уединения. А еще санитарный брат любил ночные часы, когда в мире царил совершенный покой и мысли легко возносились к небу. Бернар зашептал слова молитвы, вспоминая слова своего учителя Иоанна: «Монахи должны молиться в те часы, когда не молится ни один другой, ибо наши молитвы охраняют мир, как щитом! Молись, сын мой, и помни о силе твоей молитвы!» Но спасительный сон приходить не спешил, окончательно заплутавши где-то в дебрях Бернарова сознания. Санитарный брат покрутился еще немного и решил выйти наружу. Что-то явно не давало ему покоя. На этот раз на всякий случай прихватил с собой фонарь. Вернулся к скрипториуму, ничего особенного. Повернул к находившемуся за углом лавариуму и споткнулся. Еле удержал равновесие, осветил землю и вскрикнул. Прямо под ним, лицом вниз лежал один из братьев. Торопливо поставил фонарь на землю и перевернул неподвижное тело. Прорвавшийся сквозь облачную пелену лунный свет бледным блеском отразился в широко открытых глазах известного теолога Гийома Ожье. Бернар приник к груди, сердце парижского гостя было так же неподвижно, как и его взгляд, обращенный к темному ночному небу. Санитарный брат закричал.
Во дворе началась суматоха: «Кто кричал?» «Что происходит?» «Кто-то проник в монастырь?» Зазвонил колокол. На ходу натягивая рясы, появились другие монахи. Над телом Ожье склонился отец-госпиталий, он припал к уху покойника и зашептал Absolvo te, посмертно отпуская грехи. Следом достал пузырек с освященным елеем, с которым никогда не расставался, помазал лоб и бессильно вывернутые ладони. «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему, да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь. И, избавив тебя от грехов, спасет твою душу!» Бернар без слов наблюдал за действиями Ансельма. Для всех окружающих самым главным было спасение души погибшего. Но санитарного брата в этот момент больше занимал самый земной вопрос: причина его смерти. Двое братьев перенесли бренное тело теолога на носилки и последовали в мертвецкую. Остальные даже не сдвинулись с места. Они знали, что душа покойного начинала свой путь в иной мир, и важнее всего сейчас для нее было найти небесный свет и не потеряться во тьме. Вокруг стояла тишина и тихие, словно дуновение ветерка, слова молитвы. Лица всех были строгими, сосредоточенными, каждый был погружен в себя. Смерть преследовала каждого, она была закономерным концом и освобождением. Именно так должно было быть. Бернар без слов последовал за носильщиками. Внутри тело переложили на каменный помост, поклонились и ушли. Бернар остался один. Взял свечу и поднес к лицу умершего. Теперь он мог лучше рассмотреть черты Ожье. Монах задрожал, никогда не видел ничего подобного. На него повеяло холодом. Он задрожал и оглянулся, словно опасность угрожала теперь ему самому. Но сзади никого не было, только ветер шевелил полог. Он перекрестился и зашептал слова молитвы, только несколько минут спустя нашел в себе силы вернуться и вновь увидеть искаженное маской ужаса лицо доктора теологии Гийома Ожье.
Бернар заколебался. Оставаться здесь было выше его сил. Да и в любом случае благоразумнее всего было дождаться утра. Он прикрыл то, что осталось от гостя аббатства, холстом и, еще раз прошептав молитву, вышел во двор. Дышать сразу стало легче. Но спать не хотелось. До утра крутился Бернар в бедной своей каморке. Перед внутренним взором стояло лицо Ожье. Видение это отпускать его никак не хотело. Словно мертвый пытался передать ему какое-то послание, только какое? Бернар не выдержал, вскочил с набитого соломой тюфяка и встал на колени. Молился долго, истово, только когда почувствовал смертельную усталость, вернулся в постель. На этот раз полегчало, и он забылся тяжелым сном.
Сразу после утренней мессы поспешил в мертвецкую. Холст был нетронутым. Явно никто в его отсутствие не заходил. Он откинул материю. Стараясь не смотреть на лицо покойного, развязал пояс, аккуратно разрезал бурую рясу, под которой обнаружилась тонкого сукна и редкого качества сорочка. Свою плоть при жизни покойный явно баловал. Осмотрел внимательно тело. Но никаких следов насилия не обнаружил. Естественная смерть? Тогда что это могло быть? Сердечный приступ? Удар? Санитарный брат покачал головой. Он мог поклясться всем, чем угодно, что сердце у теолога было великолепным. Ни одного признака сердечной слабости: блестящие волосы, розовые ногти, гладкая кожа и, судя по вчерашней трапезе, отличный аппетит. Отравление? Бернар вновь внимательно осмотрел руки, заглянул в рот, в глаза покойного. Если это был яд, то Бернару он известен не был. Хотя что-то все равно было не так. Руки зажаты в кулаки, а тело выгнуто так, словно сведено странной судорогой. Все это в совокупности с маской ужаса на лице могло быть последствием только одного. Неожиданная идея стала крутиться в голове и отпускать никак не хотела. Он слышал об этом давным-давно, но никогда не верил в реальность подобного. Тем более не приличествовало монаху, посвятившему свою жизнь служению Небесному началу, интересоваться служителями темных сил. Бернар отогнал богопротивные мысли, ворочавшиеся в голове, и сосредоточился на другом. Еще один факт, на этот раз вполне реальный и земной, заинтересовал его. Изучив внимательно лежавшие перед ним останки, санитарный брат пришел к интересному выводу. На его взгляд, Гийом Ожье напоминал кого угодно, но только не специалиста по теологии, большую часть жизни прокорпевшего над книгами в душном и малоосвещенном помещении. Он мог быть воином, торговцем, моряком и, что примечательно, сравнительно недавно побывал в южных, горячих странах. Знойный солнечный загар прочно въелся в кожу покойного.