Бронский усмехнулся:
- Ого, какая прыть! Однако мне надобно Тихона услать, не то опять заведет свою шарманку: "Не пущу! Не дам на полушки!"
Сашка запрыгнул на подоконник и посмотрел вниз.
- Вон твоя нянька, в лавочку направился, должно быть.
Покуда он болтал свешивающимися ногами и наблюдал за происходящим на Фонтанке, Бронский принимал обличье франта. Сорочка его была сшита из тончайшего полотна и сияла белизной, все тот же ручевский фрак тщательно вычищен Тихоном, атласный галстук закалывался драгоценной булавкой. Сашка усмехнулся:
- Уж не свидание ли с графинькой у тебя в трактире? Ради кого ты эдак франтишься?
- Все может статься, - туманно ответил Лев Сергеевич, старательно зачесывая непослушные волосы на виски.
В полуподвале дома купца Нефедова содержался трактир, куда тайком похаживали юные правоведы, чтобы отдать дань Бахусу и Венере. Воспитанникам училища строго-настрого запрещалось посещать подобные заведения, да кто ж остановит предприимчивых молодцов?
Под покровом весенней мглы юноши беспрепятственно покинули стены училища и скорым шагом двинулись к трактиру. Помимо Бронского и его приятеля в авантюру пустились граф Комовский по прозвищу Поляк и вечный паяц Миша Урусов.
Бывало, когда правоведы в мундирах отправлялись в баню или на прогулку, местные мальчишки прыгали вокруг и дразнили их:
- Чижик-пыжик, где ты был?
На Фонтанке водку пил!
Выпил рюмку, выпил две -
Закружилось в голове.
Про их кутежи была сложена песенка. По части насмешек над юными кутилами весьма горазды были гвардейцы, с которыми правоведы сталкивались у Нефедова. Не они ли первые и пустили эту песенку гулять по Петербургу? Ведь именно гвардейцы прозвали воспитанников Училища "чижиками-пыжиками". Из-за желто-зеленых мундиров и пыжиковых зимних шапок.
У входа в полуподвал горел фонарь, вывеска с нарисованным дымящимся блюдом зазывала прохожих провести вечерок за сытным ужином и лафитничком водки. Трактир у Нефедова славился на всю округу русской кухней и крепкими настойками, изготовленными по секретным старинным рецептам. Дети из аристократических и состоятельных семейств, правоведы оставляли здесь немалые деньги и, конечно, были желанными гостями.
Едва они вошли, половой тотчас согнулся в три погибели и шмыгнул вперед с салфеткой наперевес, указывая юношам свободный стол в зале для чистой публики. Сашка Муратов что-то шепнул ему на ухо, и расторопный слуга, понимающе кивнув, метнулся исполнять. Левушка занял стул, стоявший в углу, чтобы видеть происходящее, а самому при этом оставаться в тени.
Усердием полового на столе появились кушанья, от которых исходил такой дух, что у правоведов невольно потекли слюни. Они немедля отдали должное трактирной кухне. Не забыли и о настойках, коими был щедро уставлен их стол. Паяц Урусов забавлял юношей особенной манерой пить из рюмки: с запястья, с локтя, а то и без помощи рук.
- Мураш, ты так можешь? - подначивал он приятеля, Сашку Муратова.
Сашка тотчас купился на провокацию и взялся повторять трюки Паяца. Рюмка из граненого стекла полетела на пол, но по счастью не разбилась. Половой, неприметно наблюдавший за ними, тотчас подлетел с тряпкой и вытер с пола пролитую настойку.
Уже и выпито и съедено было изрядно, когда в трактир ввалились конногвардейцы. Среди них князь Шеншин, один из пылких воздыхателей графини Забельской, давний недруг Левушки Бронского. Правоведы значительно переглянулись.
- Будет потеха? - негромко произнес Комовский.
Конногвардейцы слыли любимцами государя, бывшего, как известно, шефом этого полка. Многие проказы сходили им с рук благодаря славному воинскому прошлому. Однако никто не смел оспорить их доблести, отваги, мужества и верности престолу. Бронский втайне восхищался конногвардейцами и даже несколько ревновал к их славе, однако это не мешало ему постоянно участвовать в стычках. Кто же снесет обидные прозвища и намеки, а то и открытые насмешки? Чаще всего зачинщиком ссор был вздорный князь Шеншин. Он не мог простить Бронскому его превосходства в глазах графини Забельской. Правоведы были повязаны по рукам и ногам дисциплиной своего учебного заведения, но и они не всегда выдерживали шутки задиристых гвардейцев.
Между тем конногвардейцы шумно расселись неподалеку, насмешливо поглядывая в сторону правоведов.
- А, и чижики здесь! - нарочито громко заметил Шеншин. Его приятели засмеялись, точно князь произнес нечто остроумное.
Левушка закипал. Сашка Муратов положил ладонь на его руку:
- Спокойно, Леон, спокойно!
- Вы ошибаетесь, князь, не только чижики, - возразил приятелю один из гвардейцев. - Я вижу среди них льва, царя природы.
- О да, - тотчас подхватил Шеншин. - Как он грозен, однако, вы не находите, господа?
Юные правоведы уже довольно приняли настойки, чтобы не стерпеть насмешек. В особенности сам предмет. Левушка уж было вскочил, но Сашка тотчас усадил его на место.
- Леон, это безумие. Взгляни, здесь квартальный!
И впрямь, в трактир только что вошел, придерживая саблю, грузный квартальный. Конногвардейцам он был не указ, но правоведы вынуждены были смирить свое возмущение. Попасть в историю значило для них бросить тень на училище, а с ним и на имя герцога Ольденбургского, коего они безмерно почитали. Довольно и того, что Петр Георгиевич из-за своих питомцев уже имел объяснение с государем.
Бронский с ненавистью смотрел на князя. Шеншин превосходил его ростом. Парадный белый мундир со стоячим красным воротником сидел на гвардейце без единой морщинки. Но более всего вызывало раздражение несомненное внешнее сходство его с государем. Высокий лоб, прямой нос, светлые усы и бакенбарды, голубые глаза, красивый рот. Шеншин и в манерах стремился подражать государю. Это Левушке было труднее всего перенесть. Он утешал себя соображением, что сие лишь внешнее сходство, обман, мираж. Князю не дается основное в характере государя: внутренняя сила и спокойствие власти. Да, и, конечно, удивительный магнетический взгляд был ему вовсе не по зубам.
Половой принес и выставил на стол конногвардейцам вино и кушанья и тем занял их, отвлекши от назревающего скандала. Правоведы же теперь следили за квартальным, который был им действительной помехой, хотя и сидел в другой зале. Тот отстегнул саблю и поставил ее в угол. Он решительно не спешил уходить, об этом свидетельствовали плотоядные взоры, бросаемые им на накрытый стол. Закусывая с отменным аппетитом, квартальный недовольно косился в сторону шумных гвардейцев, вздумавших еще и курить.
- Уходим, господа? - предложил осторожный Комовский.
- Это походит на бегство, - возразил Бронский. Его гнев требовал выхода, и Левушка был готов съесть глазами ни в чем не повинного квартального.
- Не здесь, не сейчас, - настаивал граф, поднимаясь со стула.
Мураш и Паяц последовали его примеру.
- Ах, как мы благоразумны! - пробормотал Левушка сквозь зубы.
Комовский подозвал полового и щедро расплатился.
- Премного благодарны-с! - низко поклонился слуга, хорошо получивший на чай.
Конногвардейцы оживились, заметив маневр со стороны соперников. Шеншин насмешливо присвистнул, его приятели подхватили сей оскорбительный свист. Квартальный обернулся в их сторону.
- Полетели чижики клевать крошки со стола знатной барыньки! - нарочито громко произнес Шеншин,
Правоведы уже набросили шинели и готовились выходить из подвала, однако при этой фразе Бронский дернулся в сторону обидчика. Друзья кинулись его остановить, но было поздно. Разъяренный юноша подскочил к столу конногвардейцев и, не успели те опомниться, схватил стакан красного вина и плеснул в ненавистное красивое лицо князя.
2.
Марья Алексеевна тяжело вздохнула и раскрыла лежавшую перед ней толстую тетрадь. Она с тоской посмотрела на кучку счетов, которые следовало занести в расходную книгу. Однако делать нечего, надобно работать. Дама придвинула к себе конторские счеты и начала помолясь.
- Сена было куплено 20 пудов по 50 копеек, - бормотала она, щелкая костяшками. - Итого потрачено сто рублей. Прикуплено 100 штук скота на 250 рублей... Господи, какая скука!
Марья Алексеевна опять вздохнула. Возможно ли, что совсем недавно она не имела представления о том, откуда что берется в доме. Наука хозяйствования давалась ей дорого. С тех пор как Василий Федорович швырнул в Денисьеву расходной книгой, заявив: "Извольте сами потрудиться!", бедняжка не знает покоя. И поныне она с дрожью вспоминает, как испугалась решения Норова передоверить ей хозяйство. А вызвано это неожиданное решение было отказом Марьи Алексеевны составить новую доверенность на управление имением взамен старой, утерянной.
В тот памятный злосчастный день Василий Федорович мало не прибил и Марью Алексеевну, и Василису, и даже Катю. Всем досталось от его гнева, однако выжили, слава Богу, и даже заняли новые позиции. Марья Алексеевна забрала ключи у Василисы, провела ревизию припасов в кладовых, записала в тетрадь. Конечно, все хозяйство Марье Алексеевне было не по силам и не по уму. Она полагала постепенно разобраться во всем, а пока найти надежного управляющего.
Но едва бедная женщина заикнулась об этом за чаем, Василий Федорович, притихший было в последние дни, встал на дыбы.
- Вольно вам нанимать проходимца, который обворует, обведет вас вокруг пальца! Да кабы вы вернули мне доверенность, мы уж разбогатели бы!
Норов даже вскочил. На его коротком носу выступил пот, а редкие волосики на темечке вздыбились.
- Вот уже двадцать лет я слышу от вас эти слова, - удивляясь своей храбрости, возразила Марья Алексеевна. - Однако богатства как не было, так и нет.
Василий Федорович схватился за стул, собираясь, верно, грохнуть им по обыкновению, но сдержался и поставил стул на место.
- Послушайте меня, дорогая, - вновь заговорил он, силясь улыбнуться. - Для чего доверяться чужому человеку, когда есть я? Разве вам справиться одной? Не для женского ума вся эта возня с мужиками, с посевом, торговлей.