Марья Алексеевна не могла не согласиться с ним, поэтому слушала, понурившись и не возражая.
- Приказчики все мошенники, - продолжал Норов. - Управляющего пойди найди честного, а порядочные немцы дорого стоят. Где денег взять?
Не встречая сопротивления, он еще более воодушевился.
- По дому хозяйничать, в кладовых - с дорогой душой! Это по вашей части. А уж мне дозвольте заниматься делами имения! Пусть каждый учит свой урок, тогда и в доме будет толк! - И в ход пошел последний козырь Василия Федоровича. - Не я ли трудился не покладая рук все эти годы, все ради вас? О вашем достатке пекся день и ночь, не ожидая благодарности. И теперь, выходит, меня в отставку, а на мое место управляющего? Уж не велите ли мне и вовсе съехать?
Марья Алексеевна почувствовала, что теряет почву под ногами. Куда как проще было сдаться, вернуть все как было прежде. Вновь погрузиться в волшебный мир французских романов и грустить у окна... Однако она уже не доверяла этому человеку. И Катя... Тревога за дочь не покидала Марью Алексеевну, и она прилежно следила за Норовым, который старательно прикидывался равнодушным. Признаться, не раз в голову Марьи Алексеевны приходила мысль избавиться вовсе от опеки Василия Федоровича, но пока она не видела способа это сделать. И то, не выгонять же его на улицу...
А Катя... Ах, Катенька, любимая до обожания дочь! Она так и не простила маменьку за слабость, за то, что Марья Алексеевна не смогла отстоять ее интересы, запирала от разбойников, не велела видаться с младшим Бронским. Пропасть между ними росла день ото дня, и бедная женщина не находила способа приблизиться к дочери, помочь ей пережить одиночество, согреть своим теплом. А она видела, как тоскует Катя, как мечется в своей светелке и плачет. Не было горше печали, чем заплаканные глаза родного ребенка...
Все в доме шло ни шатко ни валко, пока не начались посевные работы. Теперь каждый день приносил заботу и требовал скорых решений. Приходил староста, ждал распоряжений, где что засевать. Надобно было следить за ходом работ, а Василий Федорович нарочно принимал равнодушный вид и отсылал мужиков к барыне. В доме воцарялся хаос, и Марья Алексеевна в отчаянии ломала руки над расходными книгами.
Василиса, не осерчав за ключи, помогала барыне советом и делом. Однако и она не могла сказать, где взять денег на недостающие семена и куда подевались все доходы с прошлогоднего урожая. В книгах Марья Алексеевна ничего не нашла, как ни искала. Ах, как нужна была ей помощь человека знающего и надежного! Да где ж его сыскать?
Впрочем, к чему лукавить: не раз опять приходила в голову Марьи Алексеевны мысль обратиться к предводителю дворянства. Нет, не как к предводителю. Как к Сереже, Сергею Львовичу, кому когда-то небезразлична была ее судьба. Однако тотчас при этих мыслях возникал в памяти надменный взгляд; холодное "Бог в помощь!", брошенное ей вслед, звучало в ушах. О нет, можно ли простить! Сердце ее сжималось от горя при этих воспоминаниях.
Да и чем он может помочь? Найти управляющего? Дать денег? Это не спасет имение. Марье Алексеевне прежде всего нужно плечо, на которое она могла бы опереться, твердая мужская рука, какая бы крепко держала бразды правления. А он, ее Сережа, сделался холодным и надменным, чужим, совершенно чужим...
И она сдалась... Как скоро катастрофа сделалась неизбежной, Марья Алексеевна решилась на отчаянный шаг: подписать новую доверенность на имя Василия Федоровича. Конечно, на определенных условиях, как-то: обо всех действиях он должен был докладывать Марье Алексеевне, это во-первых. Во-вторых, она сама будет вести расходные книги и хозяйничать в доме. Безропотно приняв все условия, Норов торжествовал победу. Он тотчас привез стряпчего, который заверил гербовую бумагу печатью.
И с тех пор жизнь в имении худо-бедно наладилась, хоть и не вернулась в прежнюю колею. Впрочем, Василисе вернули ключи затем, чтобы по первому требованию подать их хозяйке. Сама же барыня превращалась в записную конторщицу.
Глядя в зеркало, висевшее на стене в ее комнатке, Марья Алексеевна поправила чепец и вновь склонилась над счетами.
3.
Едва подуло весенним ветром из полей и веселее запели птицы, встречая тепло и солнце, Катя ощутила беспокойство. Весеннее полнолуние и вовсе лишило ее покоя. Просиживая бессонные ночи у окна и наблюдая, как восходит чисто вымытая луна, плывет над верхушками деревьев, посылая ей загадочную улыбку, бедная девушка томилась неосознанными желаниями и тревогой. Лунное сияние завораживало, делало все сказочным вокруг, и самые безумные мечты воскресали вновь и самые счастливые надежды.
Катя вздыхала и мучилась необходимостью молчать, ждать, не смея высказать то, что жило в ее душе. Она ловила на себе удивленные взгляды Марьи Алексеевны и дяди, когда, бывало, замирала над чашкой чая или забывала завернуть кран самовара.
Верно, луна тому виной, что Катя непрестанно думала о Левушке. Она перечитывала его письма и не находила себе места оттого, что новых писем давно нет. Влюбленная девица изводилась дурными мыслями и подозрениями. Как тягостны дни ожидания, как нестерпима разлука, когда ничего не остается, кроме воспоминаний да исписанных торопливой рукой листов, дышащих страстью.
Отчего он вновь замолчал? Катя с подозрением поглядывала на дядю, но не находила в нем признаков затаенного злорадства. Дядя решительно сник и полинял с тех пор, как потерял Доверенность. Выплеснув весь гнев в брани и угрозах, он на время затих и даже перестал замечать ее, Катю. О пропаже писем дядя и не заикнулся, столь велико, верно, было его разочарование...
Едва наступала ночь, девушка гасила свечу и подходила к окну. Сад стоял в настороженном сне, покрытый нежными барашками разбухших почек и кое-где распустившейся листвы. Каждый день приносил изменения, и Катя с радостью наблюдала признаки торжествующей весны, за которой следовало долгожданное лето и новая встреча. Порою ей казалось, что не хватит сил на ожидание, что она сойдет с ума, если не постарается забыть Бронского. Забыть, чтобы вернуться к прежним занятиям, к прежней себе. К любимым книгам, где героини так рассудительны и мудры. Они, как Кларисса, бегут от страстей и непременно гибнут, если все же попадают в сети, ловко расставленные искусным соблазнителем. Как не похожи их страдания на то, что теперь чувствует Катя!
Разлука лишь разожгла огонь, таившийся в ее груди. Нечастые письма лишь на время утоляли ее жажду. Ее любовь всякий день требовала новой пищи. Катя страдала от безысходности чувств и однажды решилась просить маменьку о поездке в Петербург.
Измученная хозяйственными заботами Марья Алексеевна с удивлением и испугом воззрилась на дочь.
- Помилуй, душенька, как в Петербург? Для чего?
Катя почувствовала, что краснеет. Слава Богу, дяди не случилось рядом. Однако отвечала твердо:
- Да что же мне все в деревне сидеть! К Наташе почти не езжу: вы разбойников боитесь. Ко мне ее не зовете. Я все одна и одна... - и она опустила глаза, чтобы скрыть слезы негодования.
Марья Алексеевна жалко улыбнулась:
- Разве ты одна, Катенька? Да как же нам в Петербург? У меня хозяйство...
- А дядя на что? - парировала своенравная дочь. - А коли не можете сами, отправьте меня одну!
Марья Алексеевна покачала головой:
- Нет, душенька. Василий Федорович не даст лошадей. Да и денег нет...
Катя едва удержалась, чтобы не топнуть ногой от досады. У нее и в мыслях не было огорчать маменьку и тем более обижать, но так и подмывало выкрикнуть что-нибудь злое, гадкое.
- Всегда одно и то же: нет денег! - пробормотала она, покидая гостиную, где происходил этот разговор.
На другой день ее ждал сюрприз.
Проснувшись поздно после ночного бдения у окна и чтения французского романа, Катя была не в духе. Она кликнула Настю и потребовала умыться. Настя со значительным лицом внесла кувшин.
- Отчего у тебя такой глупый вид? - проворчала Катя.
Настя раскрыла было рот, но тотчас захлопнула. Она помогла хмурой барышне умыться, поливая воду из кувшина, затем одела и причесала ее. И все без единого слова.
- Что за важность ты на себя напустила? - вновь спросила Катя.
Горничная хихикнула, но не отвечала. Барышня уж начала гневаться, когда Настя, наконец, проговорила:
- Поспешите, барышня, к чаю. Вас ждут-с!
- Кто? - выдохнула Катя, и сердце ее вдруг больно ворохнулось.
Однако Настя, не ответив, выскочила из комнаты, унося таз с водой. Заинтригованная Катя вихрем слетела в столовую и замерла на пороге. За столом возле Марьи Алексеевны сидела нарядная, хорошенькая, румяная Наташа.
- Душенька, Наташа, приехала! - воскликнула Катя и бросилась в объятия подруги.
4.
Девицы едва дождались возможности покинуть столовую и уединиться в Катиной светелке. Марья Алексеевна все не отпускала их, выспрашивая Наташу о семействе, о поместных новостях, о соседях. Ей доставляло удовольствие видеть дочь радостной, улыбающейся. Такой она давно не была. Не мешало даже присутствие дяди, который всем своим видом показывал недовольство: его не уведомили о гостье.
- Ну, пошла писать губерния! - искривился он, когда девицы поднялись из-за стола. - Затрещат что твои кумушки!
- А кабы и так, - мирно улыбнулась Марья Алексеевна. - Девочки не виделись давно, пусть уж.
Василий Федорович проводил девиц долгим тяжелым взглядом, однако им было не до него.
Едва притворив дверь, Наташа воскликнула:
- Катя, грех тебе, сидишь у себя как монахиня, к нам ни ногой! А у нас столько всего было, не пересказать!
Она по-свойски огляделась и выбрала для себя любимое Катино кресло. Наташа еще похорошела и пополнела, на взгляд подруги. Она так и лучилась счастьем и беззаботным весельем. Катя вздохнула и, устроившись на кровати, ответила:
- Не моя вина, что не бываю у вас. У матушки разбойники на уме, а дядя лошадей не дает. Сказывает, дороги еще плохие.
Подруга рассмеялась смущенно.
- Ах, я недогадливая! Что бы прислать за тобой экипаж? Ну, прости меня, душенька, не подумала я, что ты тут одна томишься!