Упорядоченная жизнь в воображаемом Давосе сменит суматошную жизнь внизу. Медленное угасание пациентов на горе будет отражением ментальной болезни, поразившей жизнь долины. Но не все так просто. Томас позволит жизни, а не сухой теории править бал. Одна неожиданная и эксцентричная сцена будет сменять другую. Он попробует исследовать скрытую власть эротического.
Размышляя о новой книге, Томас не мог не заметить, что жизнь в Мюнхене меняется. Журналисты, которые иногда к нему заходили, спрашивали больше о политике, чем о литературе. Они обсуждали события на Балканах и поведение великих держав, надеясь, что он выскажет свое мнение о роли Германии в европейской политике и о том, к чему может привести распад Османской империи. Порой ему хотелось, чтобы Катя с Генрихом оценили его попытки притвориться, будто он всерьез задумывается о судьбах Европы. Впрочем, ему льстила роль проницательного романиста, следящего за событиями в меняющемся мире. Томас начал читать газеты, радостно сообщавшие о росте в стране милитаристских настроений и требующие от кайзера быть бдительным, ибо враги не дремлют.
Томас рассказал Кате о новом романе, но она не ответила. Вместо этого она написала ему о русском, сидевшем за плохим столом, который умер среди ночи, и его тело тайно вывезли из санатория.
Томас постоянно спрашивал Катю, когда она вернется, но она оставляла его вопросы без ответа. Томас понимал, что его жена все еще пребывает под властью наваждения. Его визит и то, как легко он подчинился местному распорядку, не разбудили ее, а лишь усилили чары.
Чтобы разрушить наваждение, он написал Кате, что нуждается в ее присутствии в Мюнхене, ибо задумал построить дом, уже осматривает участки и размышляет о проекте. Томас помнил, как дотошно Катя входила во все детали строительства дома в Бад-Тёльце. Подрядчик в шутку именовал ее архитектором. Она могла вскочить среди ночи, озаренная идеей, которую необходимо было срочно добавить в проект.
Томас сочинил несколько писем, расписывая, какой дом он задумал, приложив чертежи кабинета и кухни в цокольном этаже. Он надеялся, что это развеет Катину дрему, но не обольщался – потребуется еще больше подробностей, чтобы выманить жену из санатория. Поэтому он удивился, когда после нескольких пространных писем получил короткую записку, в которой Катя сообщала, что, поскольку доктора больше не видят пользы в ее дальнейшем пребывании в горах, она возвращается.
Томас не мог решить, сказать детям сейчас или сделать им сюрприз. В ожидании Кати Томас размышлял о том, что вскоре она снова заполнит их жизнь, словно никогда из нее не выпадала. А он в своем воображении начнет обживать место, которое Катя вскоре оставит.
Глава 6Мюнхен, 1914 год
Клаус Прингсхайм сидел за роялем, Эрика, которой исполнилось девять, и Клаус Манн, на год младше сестры, расположились по обе стороны от дяди. На Кате было платье из черной парчи. Моника, несмотря на мольбы окружающих, колотила ложкой о соусник, который притащила из кухни. Голо взирал на эту картину с мягким неодобрением.
– Клаус, – обратился дядя к племяннику, – ты ведешь, а Эрика аккомпанирует, поэтому не надо под нее подстраиваться. Напевай мелодию вслух, если так тебе проще.
Они разучивали песенку из репертуара мюзик-холла.
В присутствии брата Катя мгновенно менялась. Вернувшись из Давоса, она всю энергию направляла на воспитание детей и присмотр за домом, который Манны строили у реки на Пошингерштрассе. По вечерам, когда все расходились, Томас находил ее в столовой над чертежами. Но стоило заглянуть ее близнецу, и Катя превращалась в девочку, когда-то дразнившую брата на званом ужине в родительском доме. Их сардонические ухмылки заставляли Томаса подозревать, что смеются они над ним.
– Мы хотим, – сказал Клаус, обернувшись к Томасу, – чтобы независимый Мюнхен встал на сторону Франции против пруссаков. И мы непременно победим!
– Ты будешь сражаться, моя лапушка? – спросила Катя.
– А что, из меня выйдет бравый воин, – ответил ее брат. – А по вечерам я стану сочинять музыку для поднятия боевого духа.
Клаус сыграл вступление к «Марсельезе».
– У нас есть соседи, – сказал Томас, – да и времена сейчас непростые.
– Некоторые из соседей сами не прочь повоевать, – заметила Катя.
Эрика с братом Клаусом затянули песню:
Пусть злой Иван пердит, Французский лис смердит, Английский сноб шипит, Ганс всех их победит! Заставит их пыхтеть И скоро околеть.
Они маршировали по комнате, а вскоре к ним присоединилась Моника, колотя ложкой в соусник, а затем и Голо, шагавший с особой серьезностью.
– Где они этому научились? – спросил Томас.
– Таких песенок тысячи, – ответил его шурин. – Надо почаще выходить на улицу.
– Томми любит, когда мир сам наносит ему визиты, – заметила Катя.
– Вот и ждите, пока Мариенплац не переименуют в Пляс-де-Мари, – сказал Клаус. – Тогда и начнутся песни. Или пока для Мариенплац не придумают русское название.
Томас заметил, что слуги толпились на лестничной клетке. Им с Катей следовало дать сыну другое имя. Одного Клауса более чем достаточно. Он надеялся, что Клаус Манн выберет в качестве образца для подражания кого угодно, лишь бы не родного дядю.
В январе они переехали в новый дом. Некоторое время из суеверных соображений Томас даже не подходил к стройке. И когда Кате надоедало уточнять у него, чего бы ему хотелось, он говорил, что ему нужен только тихий кабинет с балконом, возможно, двумя, откуда он будет обозревать окружающий мир.
– Я не отказался бы от собственной ванной, но не готов за нее сражаться.
– Нельзя подпускать к дому моего отца, пока не закончим. Уж он-то не откажется сразиться за каждый предмет мебели.
– Я хочу книжные шкафы из Любека, а не те, что сделаны по его эскизам. И пусть дверь из кабинета ведет в сад, чтобы я мог в любую минуту исчезнуть.
– Я тебе показывала. Все это есть в чертежах.
Томас улыбался и беспомощным жестом поднимал руки.
– Все, что я видел, когда ты показывала мне чертежи, – это деньги, которые придется сюда вложить.
– Отец… – начинала Катя.
– Я лучше обращусь в банк.
Дом получится слишком помпезным, производя впечатление жилища богатого человека, который бывал в Голландии, Англии и не остался равнодушным к их архитектуре, а еще не стыдился выставлять богатство напоказ. Томас гордился своим домом и тревожился, что о нем подумают другие, такие как Генрих. Он не хотел, чтобы его дети росли в изоляции. Если они заведут дружбу с соседскими детьми, это будут отпрыски тех, кто воспринимает богатство как должное. Плохо, если дети начнут ощущать свое привилегированное положение, но рассуждать об этом было поздно. Томас не мог испортить удовольствие Кате, которая с радостью показывала дом родственникам.
– Надо же, как тебя балует твой маленький писатель, – заметил сестре Клаус, заговорщически подмигнув Томасу. – Из туманного Любека к сиянию роскоши. Только не говорите мне о закладной! Ни у одного писателя нет таких средств!
Они переехали в Бад-Тёльц, и Томас надеялся, что хотя бы здесь никто не будет упоминать о войне. Вдали от столиц шутки над патриотами были не в чести. После свадьбы он перестал захаживать в мюнхенские кафе и был не в курсе политических сплетен. Томас сомневался в том, что война неизбежна. Англия желала бы видеть Германию слабой и зависимой, но он не понимал, ради чего Франции и России присоединяться к войне, которая была столь выгодна англичанам, рассчитывавшим снова поживиться за счет колоний.
В дороге им пришлось несколько раз останавливаться, чтобы подкрепиться, но никаких новостей они не слышали. Прибыли они поздно и, вместо того чтобы отправиться на прогулку, занялись приведением дома в порядок, однако разрешили старшим детям в сопровождении гувернантки навестить друзей, с условием вернуться не позже семи.
Томас расставлял книги, когда в кабинет влетели Эрика с Клаусом.
– Эрцгерцога застрелили! Эрцгерцога застрелили!
Сперва Томас решил, что это начало песенки. Он был настроен дать понять старшим детям, что им следует умерить свой пыл.
К счастью, Катя была наверху. Томас схватил Клауса и погрозил пальцем Эрике.
– Больше никаких песенок! Хватит петь!
– А дядя Клаус сказал, мы можем петь что захотим, – возразила Эрика.
– Он не ваш отец!
– К тому же это не песня, – сказала Эрика, – это правда.
– Эрцгерцога застрелили, – добавил Клаус. – Все знают, кроме тебя.
– Какого эрцгерцога? – спросил Томас.
– Кто здесь говорит об эрцгерцоге? – спросила Катя, входя в кабинет.
– Его застрелили, – повторила Эрика.
– И он околел, – добавил Клаус. – Ганс всех их победит. Заставит их пыхтеть и скоро околеть!
На следующее утро все газеты раскупили. Томас попросил местного киоскера Ганса Гелера откладывать для него в следующие два месяца несколько ежедневных немецких изданий. Летом, когда Манны жили в Бад-Тёльце, киоскер с гордостью выставлял в витрине книги Томаса.
Он вышел вместе с Томасом, подозрительно оглядываясь по сторонам, словно вражеская армия в любой момент могла материализоваться прямо на улице.
– Человек, который застрелил эрцгерцога Франца-Фердинанда, не просто серб, – рассуждал Ганс. – Он был сербским националистом, а значит, за ним стояли русские. Если это было сделано по наущению русских, тогда в этом замешаны англичане. А французы слишком слабы и глупы, чтобы положить этому конец.
Томас гадал, прочел ли он это в газетах или услышал от покупателей.
Каждое утро, когда Томас заходил за газетами, киоскер вываливал на него смесь того, что успел прочесть в газетах, и собственных измышлений.
– Единственный выход – короткая победоносная война. Мы должны напасть на французов, как тать в ночи. А англичан победим, сокрушив их флот. Я слыхал, наши изобрели новую торпеду, которая заставит врагов содрогнуться.
Томас улыбался, воображая, как мрачные пророчества киоскера звучат на фоне песенок, которые распевали Эрика с Клаусом.