Волшебник — страница 24 из 79

Обсуждая текущие события, Бертрам неизменно и щедро цитировал классиков. Ни одно его суждение не обходилось без ссылки на Ницше. Он также приводил высказывания Бисмарка и Меттерниха, а равно Платона и Макиавелли. Цитируя, он был весьма точен в указании источника, а иногда помнил даже номер страницы.

Катя недолюбливала Бертрама.

– Он слишком тобой увлечен, – говорила она. – Больше, чем нужно. Иногда он напоминает мне большого пса, который смотрит на тебя, высунув язык. А порой мне кажется, что он задумал совершить с тобой побег.

– Куда?

– В Вальхаллу.

– Он очень много знает.

– И очень вежлив. А потом просто отводит глаза, правда только от меня. Думаю, его волнует исключительно мужская дружба. В нем слишком много немецкого.

– В этом есть что-то предосудительное?

– А ты как думаешь?

Постепенно писатель начал захаживать регулярно, сведя знакомство с детьми и слугами. Бертраму единственному был разрешено заходить в кабинет Томаса, если ему случалось заглянуть с утра.

Бертрам рассуждал о судьбе Германии, о культурных корнях, глубоко уходящих в ее почву, о том, как музыка выражает и возвышает германский дух. Постепенно вместо обсуждения Ницше, о котором Бертрам сочинял научный трактат, они перешли к обсуждению немецкой уникальности, того, как культурная мощь Германии заставляет соседей относиться к ней с недоверием. Единственным выходом, по мнению Бертрама, была война. И когда они одержат победу, Германия распространит свое влияние на всю Европу.

Томас соглашался, что исполненные страсти и подлинного чувства оперы Вагнера и труды Ницше представляют собой олицетворение немецкого духа, а присущие этому духу беспокойство, иррациональность и внутренняя борьба лишь усиливают его и делают более осязаемым. Когда Бертрам в ответ заявлял, что германский дух нелегко примирить с демократией, Томас кивал.

Бертрам не скрывал, что у него есть партнер; и даже проговорился, что они делят постель. Иногда, слушая Бертрама, Томас воображал, как этот неуклюжий человек выглядит голым. Должно быть, по утрам он просыпается рядом со своим любовником. Томас представлял их переплетенные волосатые ноги, их соединенные в поцелуе губы. Эта картина очаровывала его и одновременно вызывала отвращение. Он не думал, что хотел бы переспать с Эрнстом Бертрамом.

Томас решил, что мог бы написать короткую книгу о Германии и войне. Постепенно задуманный томик становился толще и претенциознее. Томас привык делиться с Катей своими задумками и в процессе работы часто зачитывал ей вслух целые куски, но ни обсуждать с ней политику, ни читать отрывки из новой книги не решался.

– Ты можешь представить, что Клауса с Голо призвали бы на войну и с утра до ночи мы ждали бы вестей с фронта? – спрашивала Катя Томаса. – И все из-за какой-то идеи!


Когда родился их пятый ребенок, Элизабет, крестным позвали Бертрама. И то сказать, он был единственным другом Томаса.

Следя за развитием событий на фронте и публикуя статьи в поддержку Германии, Томас радовался, что является частью движения, включавшего как простых рабочих, так и промышленников со всех концов страны. Мог ли он трудиться над романом, если все его помыслы были об угрозе, которую несли германским ценностям такие страны, как полуцивилизованная Россия и Франция, до сих пор лелеющая революционные мечты?

Война, писал Томас, остановит упадок Европы. Воинственный дух немцев зиждется на нравственном чувстве, а не на тщеславии или имперских амбициях. После войны Германия станет еще краше и свободнее. Если же ей суждено проиграть, Европа никогда не будет знать покоя. Только победа Германии гарантирует общеевропейский мир.

После опубликования этой статьи Томас с радостью получал письма с фронта, в которых солдаты писали, как вдохновляют их его слова. Затем, поощряемый Бертрамом, он с удвоенным пылом взялся за книгу. Она будет носить название «Размышления аполитичного».


До войны Томас считал интернационализм Генриха следствием его длительного проживания в Италии и Франции. Сейчас, в трудный для Германии час, он надеялся, что брат не останется равнодушным к опасностям, которые угрожали его стране, и откажется от своего космополитизма.

Навестив мать в Поллинге, Томас узнал, что она писала Генриху, прося сына воздержаться от антипатриотичных высказываний. Война изменила ее. Гуляя по деревне, Юлия обсуждала с теми, кто попадался по дороге, немецкое наступление и выкрикивала патриотические лозунги.

– Все расспрашивают меня о моем сыне. Они имеют в виду Виктора, бедного малыша Виктора. Раньше меня расспрашивали о Генрихе или Томасе. Но теперь в семье есть солдат. Я выхожу на прогулку дважды в день, иногда трижды. Люди убеждают меня держаться. И я держусь.

В конце 1915 года Генрих опубликовал эссе, в котором цитировал писателя Золя, который во время процесса над Дрейфусом пытался привлечь внимание соотечественников к творящейся несправедливости. Определенно, Генрих сравнивал себя с французским романистом.

Однако Томаса в статье оскорбила не позиция брата. Вторая же фраза эссе гласила: «Творец достигает зрелости лишь в относительно преклонном возрасте – а тому, кто казался естественным и искушенным в двадцать с небольшим, суждено вскоре иссякнуть».

Томас показал статью Кате.

– Это выпад против меня. Я прославился в двадцать с небольшим. Он пишет обо мне.

– Но ты же не иссяк.

Томас не решился ей возразить, что даже успех «Смерти в Венеции» не превзошел успеха его первой книги и Генрих насмехается именно над этим.

Когда пришел Бертрам, Томас почувствовал, что готов выплеснуть раздражение против брата.

– Он никогда не простил мне ни славы, которую мне принесла моя первая книга, ни того, что я женился на женщине с деньгами и завел семью, в то время как ему не везло в отношениях и женился он только сейчас.

– Он похож на всех этих социалистов, – сказал Бертрам. – Их переполняет злоба.


Однажды Томас приехал в Поллинг к вечеру. Юлия сидела в полутьме, когда он вошел в гостиную.

– Кто там? – спросила она.

– Томми, – ответил он.

Пока он закрывал за собой дверь, Юлия, не теряя времени, бросилась в бой:

– Томми? Я согласна с тобой, он похож на маленького генерала, который ведет в бой свою игрушечную армию. Скоро он вступит в Бельгию под звуки горна. Откуда в нем эта воинственность? Я сказала его жене, что ей следует утихомирить своего мужа. В ответ она просто промолчала. Знаешь, я никогда не любила Катю Прингсхайм, твоя Мими нравится мне куда больше.

– Мама, это я, Томми.

Она обернулась и всмотрелась в него.

– И впрямь, это ты!

Когда в Мюнхене он рассказал Луле об этом происшествии, она рассмеялась:

– Мама любит вас обоих. С Генрихом она Роза Люксембург. С тобой – генерал Гинденбург. Со мной обсуждает подушечки для булавок и ткань для обивки мебели.


Катя пыталась завязать отношения с невесткой Мими, обмениваясь с ней посланиями и подарками, но сами братья полностью прекратили общаться. Томас с раздражением отмечал, что статья о Золя нашла своих почитателей, сделав Генриха публичной фигурой, одним из пресловутых смельчаков, не боявшихся говорить о войне правду.

Большинство ранних книг Генриха не переиздавались. И ни одна из его книг не знала коммерческого успеха. Теперь десятитомное собрание сочинений Генриха Манна, выпущенное одновременно с дешевым изданием в мягкой обложке, красовалось в витринах книжных магазинов. Неприятие Генрихом войны извлекло его из забвения, даровав ему скромную литературную славу.

Даже когда Мими родила дочь, Томас не счел нужным его поздравить. Он слышал, что квартира Генриха на Леопольдштрассе стала прибежищем тех, кто разделял его пацифистские взгляды и новые политические идеи. Социальная жизнь Томаса на другой стороне реки Изар ограничивалась визитами Эрнста Бертрама. Томас по-прежнему был не в состоянии вернуться к роману. Его книга о войне, которую он бесконечно переписывал, становилась все тяжеловеснее.

Постепенно различия между братьями, занимавшими активную политическую позицию, становились более резкими. В то время как Генрих обретал все новых сторонников среди молодых левых активистов, Томас обнаруживал, что даже самые преданные его читатели порой высказывались о нем неодобрительно. Из-за цензуры писать о войне напрямую было непросто. Однако обсуждение в печати относительных достоинств братьев Манн давало возможность писателям и журналистам завуалированно высказывать свое отношение к войне.

Наедине Томас и Катя войну не обсуждали, но однажды в компании родителей и братьев Катя дала ему понять, что не верит в победу Германии и не поддерживает курс на войну. Она высказалась совершенно недвусмысленно, но ее тон был легок и безмятежен, и это не дало Томасу возможности ей возразить.

– Наш долг – любить Германию, – сказала Катя, – но также наш долг – читать гётевского «Фауста», первую и вторую части. Для меня это слишком много. Я люблю мужа и детей. Люблю свою семью. Эта любовь забирает все мои силы. Вероятно, это очень дурно говорит обо мне и людям следует относиться ко мне с презрением.

Томас перестал высказываться о войне не только в гостях у Прингсхаймов, но даже в собственном доме, за собственным столом. Дети, особенно Клаус, росли шумными и непослушными. Если до войны Томас часто садился за стол усталый и довольный после утренних трудов, уверенный в себе и готовый шутить с детьми, то теперь он без конца делал замечания десятилетнему Клаусу или заявлял, что Голо неделю не получит десерта, если не перестанет игнорировать вопросы, задаваемые матерью.

Впрочем, строгость давалась ему с трудом. Он по-прежнему показывал фокусы за столом и наряжался волшебником на детские праздники, которые посещал с Эрикой и Клаусом. Однажды ему пришлось успокаивать Клауса, которому приснился человек, который держал собственную голову под мышкой. Томас велел сыну, если он снова увидит того человека во сне, отвести глаза и как можно тверже сказать, что его отец – могущественный волшебник и что человеку с головой под мышкой не место в детской спальне, а еще ему должно быть стыдно за свое поведение. Он заставил Клауса повторить эту фразу несколько раз.