Волшебник — страница 26 из 79

– Надеюсь, он не поддался, – сказал Томас.

– Он был потрясен. Моя мать узнала одного из молодых людей и принялась на него кричать. Подумать только, юноша из интеллигентной семьи! И если он немедленно не уберется из ее дома, ему не поздоровится.

– А что он? – спросила Катя.

– Он наставил на нее револьвер и сказал, что больше не намерен слушать эту чепуху. И тогда я ускользнул. Сделал вид, что я один из слуг. Я думал, нас всех расстреляют, как Романовых, и мы станем знаменитостями.


С тех пор как пошли слухи о том, что в Мюнхене революция, Томас не отваживался выходить на улицу. Но когда оба Катиных родителя оказались у его порога, беспрепятственно пройдя через весь город, он засомневался, стоит ли верить слухам. Любовь тестя к звукам собственного голоса лишь возросла с началом волнений.

– Они проповедуют равенство, а значит, ненавидят всех, кто на них не похож, – сказал Альфред. – Они хотят, чтобы мы все ютились в одной комнате и прислуживали нашим слугам. Однако мы этого не хотим, да и слуги не согласятся.

– Большинство слуг, – перебил Клаус Прингсхайм.

– Говорите тише, – сказала Катя.

– Скоро так и будет, – продолжал ее отец. – Но пока мне не заткнули рот, могу я привлечь ваше внимание к так называемому министру финансов в новом храбром, но незаконном правительстве Баварии? Он заявил, что не верит в деньги и хочет их упразднить! А доктор Липп, министр иностранных дел, он же совершенно невменяем! При одной мысли, что Мюнхеном будут править такие люди, всех нас должен охватить ужас. Я возмущен, что эти паразиты до сих пор не сидят за решеткой! Господи, благослови Швейцарию, вот что я вам скажу! Отвезите меня туда немедленно!

– Думаю, лучше тебе пока умерить свое возмущение, – заметила Катя.

– Возможно, скоро оно нам понадобится, – добавил Томас.

Когда в комнату вошла Эрика, ее дед встал, чтобы обнять внучку, но Эрика отпрянула.

– Мне сказали, что объявили комендантский час, и, если вы не уйдете, вас могут арестовать.

Прингсхаймов потрясло, как серьезно она говорила. Эрика смотрела на них так, словно отвечала за их судьбу. Даже Клаус Прингсхайм, к удивлению Томаса, хранил молчание.

Томас не сразу осознал, что теперь в Мюнхене новое правительство, состоящее из поэтов, мечтателей и друзей Генриха. Его успокаивало лишь то, что ни в одном из немецких городов, кроме Мюнхена, восставшие не добились успеха. Это позволяло надеяться, что армия, дабы оправдаться за недавнее поражение, не станет тянуть с подавлением мятежа.

Порой Томасу казалось: все, что ему остается, – это ждать. Бавария была католической и консервативной землей. Она никогда не доверится горстке отчаянных атеистов. Он также надеялся, что, несмотря на поражение в войне, Германия сохранила способность дать решительный и продуманный отпор любому, кто воспользовался для захвата власти смутным послевоенным временем. Впрочем, возможно, поражение окончательно лишило мужества немецкую армию.

Томас надеялся, что государство предпримет решительные действия до того, как поэты и их приятели осознают, что их песенка спета и впереди у них в лучшем случае длительное тюремное заключение. Поскольку люди, подобные его тестю, до сих пор считали вождей мятежников чудаками, такое насмешливое отношение могло заставить тех проявить особую жесткость, дабы доказать обратное.

Когда наконец вмешательство правительственных войск стало неизбежным, восставшие начали брать заложников из видных семейств Мюнхена. Поскольку Томас продал дом в Бад-Тёльце, бежать ему было некуда, однако он прекратил вечерние прогулки и старался привлекать к себе как можно меньше внимания.

Катя убеждала Эрику с Клаусом не водиться со слугами, не звонить дяде Клаусу и не распространять слухи. Школы закрыли, и дети занимались под строгим присмотром матери.

Тем не менее это не помешало им понять, что людей, подобных их отцу, арестовывают, а их дома обыскивают и грабят. Дети боялись проявлять открытое неповиновение, но однажды Голо, которого Катя и не думала запугивать, принялся носиться по дому с криками: «Они всех нас перестреляют!»

Должно быть, лидеры восставших знают о его вражде с братом, думал Томас. Ему еще повезло, что во времена, когда вооруженные люди бродили по городу в поисках сторонников правящего класса, мало кто успел прочесть его книгу.

Когда войска готовились вступить в город, от Ганса пришли слухи, что мятежники без суда и следствия расстреляли нескольких заложников. Семейство Манн вместе со слугами старались не подходить к окнам. Томас почти все время проводил в кабинете. Если бы революционеры удержали власть, его семье пришлось бы, как и предсказывал тесть, тайком пробираться к швейцарской границе. И успех этого рискованного предприятия был не очевиден.

При мысли о том, как мало его волнует будущее Германии, ставшей средоточием насилия, беспорядков и революции, Томасу хотелось до боли молотить кулаком об стол. По-настоящему его заботила лишь собственная судьба и судьба своего имущества. Мюнхенское восстание низвело Томаса до обычного буржуа, а с его глаз словно упала пелена.

К ним не заглядывал никто из соседей, и они не наносили никому визитов. Томас чувствовал себя человеком без страны. Германия казалась ему персонажем романа, который вносит в действие слишком много смуты, и от него необходимо избавиться. Томас представлял, как его выволакивают из дома близорукие чахоточные поэты, и чем глубже их любовь к красоте, тем они решительнее и свирепее. Он был уверен, что тюремные камеры переполнены, а охраняют их юноши, готовые вспылить по малейшему поводу. Они не станут долго раздумывать, и вскоре начнутся расстрелы. Мысль о том, что его разбудят в тюремной камере на рассвете и объявят, что сегодня он будет расстрелян, заставляла Томаса вздрагивать.

Ни одно переживание прошедших лет не шло ни в какое сравнение с этим ощущением нависшей угрозы. Он, воображавший, что конец войны будет ознаменован всплеском творческой энергии и социальной стабильностью, не мог спать по ночам от тревоги за собственную судьбу и судьбы своих домашних.

Финал наступил не сразу, с треском выстрелов, который напугал всех, кроме Голо, который от радости принялся хлопать в ладоши. Ганс сказал Кате, что Томасу лучше спрятаться на чердаке, потому что, почуяв близость поражения, революционеры способны на все. Вместо этого Томас остался где был, попросив лишь подавать ему еду прямо в кабинет, и чтобы Катя по возможности находилась рядом.


Единственным, что утешало Томаса после завершения Баварской революции, была малышка Элизабет, которая как раз начала ползать. Каждое утро после завтрака он относил ее в кабинет. Томас следил, как Элизабет умными и спокойными глазками обводит комнату и, поняв, что с книгами и мебелью не поиграешь, начинает ползком продвигаться к закрытой двери. И только у двери она замечала присутствие отца и кивком давала ему понять, что хочет туда, где ее братья и сестры занимаются чем-то более занятным.

Вскоре после окончания революции Томаса посетил бледный юный поэт, который, по его словам, явился по поручению Генриха. Спустившись в вестибюль, Томас не потрудился пригласить гостя ни в гостиную, ни в кабинет.

– Разве Генрих не мог прийти сам? – спросил он.

Молодой человек нетерпеливо махнул рукой:

– Нам нужна помощь. Я друг Эрнста Толлера, который восхищается вами и вашими книгами. Его приговорили к расстрелу. Меня прислали сюда, чтобы вы подписали петицию об отмене приговора.

– Кто прислал?

– Ваш брат сказал, что я могу к вам обратиться. Но меня просил об этом и сам Эрнст Толлер.

Томас обернулся к Кате, которая спускалась по лестнице.

– Этот юноша – друг Генриха, – объяснил ей Томас.

– Тогда пригласи его в гостиную, – ответила Катя.

Присесть юноша отказался.

– Вы человек влиятельный, – сказал он.

– Я не поддерживал революцию.

Юноша улыбнулся:

– Мы в этом не сомневались.

Замечание прозвучало почти саркастически, и в разговоре возникло напряжение. Томас почувствовал, что гость готов уйти, но затем передумал.

– Вы были в списке тех, кого собирались арестовать, – сказал молодой поэт. – Я присутствовал в комнате, когда список зачитывали. И двое из наших лидеров настояли, чтобы ваше имя вычеркнули. Одним был Эрих Мюзам, вторым – Эрнст Толлер. Толлер превозносил ваши добродетели.

При упоминании его добродетелей Томас улыбнулся и еле удержался, чтобы не спросить, какие именно.

– С его стороны это было весьма любезно.

– Скажите лучше, весьма смело. Те, кто был в комнате, не согласились с Толлером. Он бросил им вызов. Не сомневайтесь, так все и было. Свою роль сыграло также упоминание вашего брата.

– Роль в чем?

– В вашем спасении.

Томас согласился подписать прошение, но его удивило, как много юноша знал о бюрократических формальностях: как именно оно должно быть составлено, какими словами и кому адресовано. Гость сказал, что Томасу следует сделать копию, но посоветовал пока о прошении не распространяться. Если Эрнсту Толлеру в дальнейшем потребуется помощь, юноша зайдет еще раз.


Однажды вечером, собираясь на прогулку, Томас не нашел Катю ни в доме, ни в саду. По крикам, доносившимся сверху, он определил местонахождение Эрики и Клауса.

– Где ваша мать?

– Отправилась навестить Мими, – ответил Клаус.

– Какую Мими?

– Есть только одна Мими, – сказала Эрика. – Я подходила к телефону. Мама не успела положить трубку, как тут же надела шляпку, пальто и отправилась к Мими.

Она произносила это имя так, словно его специально придумали для ее удовольствия.

Вернувшись, Катя прямо в пальто и шляпке направилась в кабинет к Томасу.

– Ты должен написать записку, – сказала она. – Я могу продиктовать, или составишь сам. Записку надо приложить к букету, который отвезут твоему брату в больницу. Все позади, но у него перитонит, и они боятся, что он не выживет. Мими никак не придет в себя. Цветы вместе с запиской будут сюрпризом.