Волшебник — страница 34 из 79

Но откуда ей было знать, что между банальными заметками о погоде и грядущих лекциях описаны его тайные мечты и эротические переживания?

Он должен был вывезти из Мюнхена свои дневники и даже придумал план, как открыть сейф и отослать дневники в Швейцарию.

Его сексуальные фантазии жили в рассказах и романах, но в книгах это можно было объяснить литературной игрой. Томас был отцом шестерых детей, и никто не посмел бы вслух обвинить его в сексуальной извращенности. Однако, если опубликовать дневники, все поймут, кем он был и чего хотел. Все увидят, что его педантичный, отстраненный тон, его чопорность и неравнодушие к признанию были масками, скрывавшими истинные желания. В то время как другие, включая Эрнста Бертрама и поэта Стефана Георге, не скрывали своей гомосексуальности, Томас запер инстинкты в дневнике, который, в свою очередь, был заперт в сейфе. И если правда откроется, весь мир станет презирать его за двуличие.

Катя, смирившаяся с потерей дома и эмиграцией, никогда не смирится с бесчестием.

– Странно, – говорила она, – что теперь мы евреи. Мои родители не подходили к синагоге. И я всегда думала, что мои дети – настоящие Манны, а теперь они евреи, потому что их мать еврейка.

Катя тревожилась, что Голо слишком задержался в Мюнхене, что Эрике с Клаусом, которым уже под тридцать, будет не на что жить, потому что Германия для них закрыта. Она даже не подозревала о новой опасности. Томас не мог поделиться этим с Катей, не раскрыв содержания дневников. Она ужаснется, каким идиотом он был, сделав себя заложником слепого случая.

Томас считал, что из всех его детей Голо с самого детства больше остальных заслуживал доверия. Он всегда внимательно слушал за столом, но никогда не болтал лишнего. Томас знал, что, если он пошлет ему ключ от сейфа, попросив, не читая, изъять оттуда клеенчатые тетради, сложить в чемодан и отослать посылку в Лугано, Голо так и поступит.

Когда Голо сообщил, что исполнил его поручение, у Томас гора упала с плеч. Оставалось только дождаться посылки.

Постепенно положение Голо в Мюнхене становилось все более непростым. Банки отказались выдавать ему деньги. Ему чудилось, что за ним следят и в любую минуту могут арестовать. Голо не удалось помешать властям конфисковать оба семейных автомобиля, и именно Ганс, их шофер, донес нацистам, что Голо собирается перегнать один из автомобилей в Швейцарию.

Когда Голо обвинил Ганса в доносительстве, тот повел себя нагло и принялся с хозяйским видом расхаживать по дому, пугая повара и служанок тем, что скоро их арестуют. А поскольку Ганс и не думал понижать голос, Голо догадался, что угроза относится и к нему.

Прибыв в Лугано, Голо рассказал эту историю родителям и спокойно добавил:

– А я еще велел ему отнести на почту тот чемодан. Бог знает, куда он его подевал. Возможно, передал прямо в лапы нацистам.

Когда Катя вышла, Томас спросил сына, тот ли это чемодан, в который Голо сложил дневники.

– Ганс сам предложил отнести его на почту, и я решил, что он привлечет меньше внимания. Тогда это казалось самым правильным решением. Я мог бы оставить чемодан и привезти с собой, но решил, что бумаги нужны тебе срочно.

– Он отдал тебе квитанцию, что посылку приняли в отправке?

– Нет.

Во взгляде Голо читалось смущение, и Томас понял, что сын знает о содержании дневников. Пролистал ли он их или прочел отдельные абзацы? Если прочел, то сразу понял, почему дневники хранились в сейфе и почему из всех остальных бумаг именно судьба дневников тревожила его отца.

Сидя в кресле напротив, Томас, как никогда, ощущал близость с сыном. Понимание того, что чем меньше будет сказано, тем лучше, немного ободрило Голо. В отличие от старших детей Томаса, Голо был способен принимать близко к сердцу не только собственные интересы. Теперь он знал все о мыслях Томаса, о том, что его по-настоящему волнует. А впрочем, разве все эти годы Голо не был в родном доме молчаливым наблюдателем?

Должно быть, того, кто откроет эти дневники, удивит, насколько заботы семьи Манн были далеки от чаяний их соотечественников, думал Томас. Пока сограждане копили банкноты, которые превратились в ничто, он зарабатывал доллары. Жил в роскоши, принимая ее как должное. Его политические взгляды со временем стали более либеральными и космополитичными, однако его частная жизнь всегда оставалась закрытой.

Томас невзлюбил нацистов еще в двадцатых; считал их занозой в боку истощенной войной Германии. Он воображал, как они листают его дневники, раздраженные его зацикленностью на себе, пока не добираются до страниц, которые заставляют их встрепенуться. Вместо того чтобы уныло следить за его бессмысленным существованием, они лихорадочно делают пометки и выписывают самые шокирующие места.

Томас был в куда большей опасности, чем его старшие дети. Они никогда не скрывали, что их взгляды на сексуальность далеки от общепринятых. Любая попытка опорочить репутацию Эрики с Клаусом будет встречена беспечным хохотом их друзей. Но опубликование выдержек из его дневников никому не покажется забавным.

Проснувшись утром, Томас воображал, что посылку доставят сегодня. Он не знал, привезет ли ее почтовый фургон или другой автомобиль. Одевшись, Томас принимался наблюдать за входом из верхнего окна. Его импровизированный кабинет выходил на улицу, и он мог видеть всех входящих и выходящих. Он сразу замечал почтальона, но в руках у того были только письма и бандероли.

Когда дом затихал, Томас прислушивался, пытаясь различить рычание мотора почтового фургона. Чем больше он узнавал о нацистах, тем больше отдавал должное их умению создавать и рушить репутации. Если дневники передадут Геббельсу, он сразу поймет, какое сокровище попало к нему в руки. Он отберет самые позорные подробности и заставит говорить о них весь мир. Превратит имя великого немецкого писателя Томаса Манна в символ скандала.

Найдя в Цюрихе книгопродавца, Томас добавил к заказу, на основе которого собирал временную библиотеку, все книги о жизни Оскара Уайльда. Ему не грозило сесть в тюрьму в результате разоблачения, его образ жизни был далек от образа жизни беспутного Уайльда, но превращение знаменитого писателя в презираемого изгоя не могло не занимать его ум. Как быстро случилась эта метаморфоза и с какой готовностью публика набросилась на своего кумира!

Томас снова мысленно перелистывал страницы дневника. Некоторые записи были совершенно безобидны. Он писал о нежной любви к дочери Элизабет – чувстве не только простительном, но и приличествующем хорошему отцу. Никто, даже самые злобные нацисты, не разглядел бы в его тоне ничего предосудительного. Зато они наверняка поморщились бы, прочтя то, что он написал о Клаусе. В ранней юности сын поразил его в самое сердце редкой, особенной красотой. Однажды, зайдя в спальню, которую Клаус делил с Голо, Томас застал его обнаженным. Этот образ преследовал его, и Томас счел нужным записать в дневнике, каким привлекательным показалось ему тело сына.

Впоследствии он не раз упоминал в дневнике, как возбуждает его красота Клауса и каким неотразимым он находит его в купальном костюме.

Немногие отцы испытывают к сыновьям подобные чувства, размышлял Томас. Впрочем, едва ли он такой один, но надо быть глупцом, чтобы делиться этим с посторонними. Он никогда не упоминал об этом вслух, и ни Клаус, ни другие члены семьи понятия не имели о мыслях, что бродят у него в голове.

Вместо этого Томас доверял свои мысли дневнику. А теперь где-то в Германии страницы его дневника внимательно изучают те, кто только и ждал повода разрушить его репутацию.

Если звонил телефон, Томас был уверен: звонят, чтобы сообщить о публикации отрывков из дневников. Он мерил шагами дорожку, ведущую к дому, в надежде услышать рычание мотора почтового фургона, который вез заветный чемодан. Если дневники и впрямь в руках нацистов, стоит ли отрицать их авторство, настаивая на том, что это искусная подделка? Но в них было столько подробностей, о которых мог знать только он, что этот вариант пришлось отвергнуть.

Ко всему прочему, дневники хранили записи о мгновениях, которые Томас считал бесценными, но не мог разделить ни с кем. Случайные взгляды на юношей, которые приходили на его лекции или оказывались с ним на одном концерте. Порой ответный взгляд не оставлял сомнений в том, что юноша разделяет его чувства. Наслаждаясь почестями и любовью поклонников, Томас бережно хранил в памяти эти безмолвные моменты и не мог устоять перед желанием увековечить тайное послание, которое заключал в себе такой взгляд. Он хотел, чтобы мимолетное обрело прочность. И единственным способом достичь этого было доверить мимолетное бумаге. Мог ли он позволить истории своей жизни исчезнуть безвозвратно?


Больше всего Томаса беспокоила та часть записей, где он признавался в своих чувствах к юноше по имени Клаус Хойзер, которого встретил шесть лет назад, летом 1927 года, когда они с Катей и тремя младшими детьми отдыхали на острове Зильт в Северном море.

Погода в первый день после приезда выдалась дождливая, о пляжном отдыхе можно было забыть, и Томас сидел на балконе, глядя, как по небу несутся белые тучи. Он пытался читать, но от повисшей в воздухе тяжести клонило в сон. Катя, купив непромокаемые плащи, арендовала велосипеды и отправилась с детьми на прогулку.

Томас спустился в вестибюль отеля, удивляясь тому, как внезапно потемнело, хотя время близилось к полудню. Если бы они поехали на Сицилию или в Венецию, такого бы не было. А какую бурю чувств вызвала бы в нем поездка в Травемюнде!

С главного крыльца он заметил пожилую женщину, которая сражалась с порывами ветра. В одной руке она держала тяжелую хозяйственную сумку, другой сжимала трость. Внезапный порыв ветра сбил шляпу с ее головы. Томас хотел прийти ей на помощь, но заметил позади женщины высокого худощавого юношу со светлыми волосами, который бросился за улетевшей шляпой.

Томас не слышал, что юноша сказал женщине, возвращая ей шляпу, но явно что-то забавное, потому что она рассмеялась и прокричала слова благодарности. Юноша предложил ей донести сумку, но она отказалась. Его одежда и манера держаться заставляли предположить, что он не местный. Проходя мимо Томаса в вестибюле, юноша ему улыбнулся.