Волшебник — страница 38 из 79

Томасу не составило труда вернуться к привычной утренней рутине, но после обеда его неудержимо тянуло в центр, проверить, нет ли новых иностранных газет, выпить в кафе позднюю чашку кофе. Он чувствовал себя уверенно за еврейскими и социал-демократическими столиками, однако избегал коммунистов.

Однажды вечером, сидя за столиком в одиночестве, Томас заметил, что за ним наблюдает группа молодых людей, говоривших по-немецки. Когда один из них подошел и пригласил присоединиться к компании, Томас улыбнулся, встал и приветствовал каждого. Впрочем, он заметил, что его появление пришлось не по нраву парочке узколицых юношей. О чем бы те ни говорили до его прихода, сейчас они замолчали. Томасу показалось, что тот, кто его пригласил, хотел что-то сказать, но в последнюю минуту передумал.

– Вы поэт? – спросил Томас.

– Нет. Иногда набросаю пару строк, но после зачеркиваю. Я даже не храню черновиков.

– Тогда чем вы занимаетесь?

Томасу показалось, что в его тоне прозвучало осуждение.

– Жалею себя, – ответил молодой человек.

Один из юношей рассмеялся.

– Он не любит Германию, – сказал он, – но Францию ненавидит еще сильнее.

– Вы все еще владеете вашим большим домом в Мюнхене? – спросил один из узколицых.

– Думаю, его конфисковали, – ответил Томас.

– Во времена Баварской республики мне было поручено за вами следить.

Томас был потрясен.

– Не удивляйтесь. Мне тогда было шестнадцать, и я не вызывал подозрений. Я наблюдал за теми, кто входит и выходит, и передавал сведения.

– Почему?

– Потому что вы написали все эти книги, – ответил второй и ухмыльнулся.

– Вас могли застрелить, – продолжил первый юноша.

– Это создало бы мне репутацию, – заметил Томас.

– Вас спас Толлер.

– Я знаю.

– А теперь он еле сводит концы с концами, а вы с вашим семейством занимаете огромный дом. Но долго это не продлится.

– Когда придет Гитлер?

– Вы меня поняли, – ответил первый.


Томас поклялся избегать кафе, но не мог же он отклонять все приглашения от товарищей-эмигрантов. Впрочем, даже самые активные по-настоящему оживлялись только тогда, когда речь заходила об их собственных нуждах вроде потери собственности или проблем с визой. Глядя на них, Томас видел, что они уже проиграли, страдая от хворей, настоящих и мнимых, маясь в ожидании новостей или денег, а их пиджаки становились все обтрепаннее.

Томас решил от них отдалиться, заметив, что медленно, но верно становится таким же. Как и они, он жил новостями, и от газетного заголовка зависело, крепко ли он будет спать в эту ночь и какими будут его сны.

Все эмигранты так или иначе публично осудили режим. И только он молчал. Томас видел, что, науськиваемые Брехтом, они наблюдают за ним, который был среди них самым знаменитым. По вечерам прогуливаясь по эспланаде, они с Катей старались одеваться скромнее.

Однажды в конце эмигрантского обеда, на который он пришел один, потому что Катя хворала, Томас столкнулся лицом к лицу с Эрнстом Толлером.

Томаса всегда удивляло, как этот рыхлый юнец умудрился стать лидером революции, побывав президентом Баварской советской республики, пусть только в течение шести дней. Томас не понимал, что сподвигло Эрнста Толлера перевернуть Мюнхен вверх дном.

Когда Толлер нервно пожал ему руку и спросил, не выпить ли им кофе, Томас внезапно решил, что тот нуждается в деньгах. У него с собой были наличные, и Томас подумал, что мог бы предложить Толлеру деньги, пока они будут сидеть за столиком, и, возможно, оплатить его счет в отеле.

Однако, вместо того чтобы заговорить о деньгах, Толлер спросил, что Томас думает о стараниях Клауса объединить заграничную оппозицию.

– Он всем нам пример, – сказал Толлер.

Томас ответил, что давно не имеет вестей от сына.

– Он выдающийся человек, – продолжал Толлер. – Трудится без устали. Возможно, по-настоящему его оценят только в будущем.

Подобные похвалы обычно адресовались Генриху, но впервые Томас слышал такое о Клаусе.

– Есть причина, по которой я хотел побеседовать с вами наедине, – сказал Толлер.

Теперь он выглядел еще более нервным, и Томас подумал, что, вероятно, сумма, о которой он собирался просить, будет немаленькой.

– Нацисты арестовали Эриха Мюзама. Сразу после пожара Рейхстага. Мне известно, что его пытали. Он не похож на остальных. Как вы знаете, Мюзам драматург и поэт, но также анархист старой закалки. В тюрьме ему придется несладко.

Томас помнил, что Мюзам был вторым из этих странных лидеров революции.

– Хотите сказать, он не пойдет на сотрудничество?

– Нет, не пойдет.

Принесли кофе, они помолчали.

– Он всегда тепло о вас отзывался, – сказал наконец Толлер. – Вы не могли бы ему помочь?

– Как?

– Вы один из самых влиятельных немцев.

– Те времена прошли.

– Но у вас остались друзья и сторонники?

– Среди нацистов?

– Среди тех, кто имеет влияние.

– Разве я находился бы здесь, будь это правдой?

– Я обратился к вам, потому что я в отчаянии. Я думаю о нем ночи напролет. Неужели нет никого, с кем вы могли вы связаться?

– У меня нет друзей среди нацистов.

Толлер печально кивнул:

– Значит, он обречен. Я не знаю, как еще ему помочь.

По пути домой Томас размышлял: неужели эмигранты и впрямь считают, что он обладает достаточным влиянием, чтобы добиться освобождения заключенного из тюрьмы? Толлер не случайно обратился к нему. Прежде он многое передумал. Единственным знакомым ему нацистом был Эрнст Бертрам, и Томас представлял, как тот удивится, получив от Томаса письмо с просьбой использовать свое влияние, чтобы освободить из тюрьмы анархиста, который принимал активное участие в революции.

Он действительно не мог ничем помочь, но чувство бессилия заставляло его испытывать неловкость. В кабинете Томасу внезапно пришло в голову, что он способен привлечь к делу Мюзама внимание международной общественности, даже американцев, однако это может сильно навредить ему самому. Лучше не вмешиваться. Когда пришло время отправляться в постель, Томас в этом не сомневался. Впрочем, он не поручился бы, что его мотивы чисты и что можно объяснить его решение остаться в стороне более вескими причинами, чем нежеланием навредить самому себе.


Все больше немецких писателей, художников и их семей покидали Германию, приехала и новая подруга Генриха Нелли Крёгер. Несколько лет назад Генрих с Мими разошлись. Мими и Гоши жили в Праге. Генрих часто писал Томасу, что винит в расставании себя и беспокоится об их судьбе. Он не мог позволить себе пригласить их в Ниццу, поскольку едва сводил концы с концами, а с приездом Нелли его финансовое положение только ухудшилось.

Генрих также прислал Томасу вырезки из французских газет с подчеркнутыми абзацами. Томас с Катей собирались ответить такой же любезностью, но забыли об этом. Томас решил, что должен писать брату каждую субботу, даже если писать было особенно не о чем. Несмотря на то что Генриха больше волновала политика, он мог делиться с братом впечатлениями о прочитанных романах и стихах.

Генрих приехал к ним погостить, и его удивило количество эмигрантов, облюбовавших Санари-сюр-Мер. Обычно он вставал рано и отправлялся в центр города купить газет и заглянуть в кафе. К тому времени, как Томас с Катей спускались к завтраку, Генрих успевал узнать все свежие новости. Томас полагал, что большинство немцев в Санари, включая Брехта, Вальтера Беньямина и Стефана Цвейга, перемывают кости врагам в компании единомышленников, однако Генрих утверждал, что они обсуждают политику и искусство.

– Не важно, кто находится у власти в Германии, – сказал Томас, – эти люди всегда будут чувствовать себя обделенными.

– Тебе следовало бы проводить с ними больше времени, – сказал Генрих. – Они видят то, что скрыто за войной, и даже то, что скрыто за миром. Они собираются, чтобы обсуждать идеи. Когда-нибудь из этих бесед выйдут серьезные книги.

– Они хотят создать новый мир, – возразил Томас. – А я предпочитаю старый. Поэтому я вряд ли им пригожусь.

Генрих подлил себе кофе и откинулся на спинку кресла.

Вечером, выходя вместе с Генрихом на эспланаду, а затем оставляя его в каком-нибудь кафе, Томас и Катя с облегчением возвращались домой одни.

Томас слушал, улыбался, оплачивал счета в ресторанах. Он также расспрашивал брата о Мими, Гоши и Нелли Крёгер.

Было условлено, что Генрих и Нелли, когда она приедет, нанесут Томасу с Катей визит. По случаю знакомства планировалось устроить торжественный обед.

В вестибюле отеля, куда они заехали, чтобы забрать гостей, Томас увидел рядом с братом молодую блондинку. Поначалу он даже решил, что это кто-то из отельной прислуги. Томас заметил, как насупилась Катя, когда Нелли вскочила, хлопнула в ладоши и испустила радостный вопль, так что остальные постояльцы принялись оглядываться.

– О, настоящий большой обед с пузыриками, а затем вино, суп и омар. Или это будет утка? Интересно, у них есть утка, утеночек мой?

И она потрепала Генриха за ухом.

– Для тебя у них есть все, – отвечал тот.

Когда они подходили к ресторану, Нелли обратилась к Кате:

– Когда жарко, я мерзну, а когда холодно, мне жарко. Не знаю, в чем причина! Надеюсь, долгое путешествие не охладило мой пыл. Говорят, стук колес сильно разогревает.

Катя холодно смотрела перед собой.

За столом, когда Генрих решил поделиться с Томасом тем, что прочел в вечерней газете, Нелли его перебила:

– Никакой политики, никаких книг.

– А о чем вы предпочитаете беседовать? – спросил Томас. – Выбирайте тему, вы гостья.

– О еде и любви! О чем еще? Возможно, о деньгах, возможно, о том, будут ли у нас, дам, к зиме новые шубки. И шляпки с мехом, и шелковые чулки!

За длинным столом сидела компания степенных французов средних лет. Они о чем-то тихо переговаривались и весьма удивились, когда Нелли, заказавшая в конце обеда коньяк, объявила, что не уйдет, пока ей не позволят выпить за Францию и все французское.