Волшебник — страница 39 из 79

Поскольку сказано это было по-немецки, никого за длинным столом ее предложение не вдохновило.

Нелли настаивала даже после того, как Генрих попытался ее урезонить, а на лицах официантов отразилось беспокойство.

– За Францию, – промолвила Нелли. – Я пью за Францию. Вы не хотите выпить за Францию?

Наконец она уселась и обратилась к Генриху:

– Дорогой, я хочу кутить всю ночь. Начнем в каком-нибудь шикарном баре, закончим в портовой забегаловке.

– Как же мне тебя не хватало, – заметил Генрих.

– Катя, вы знаете тут лучшие места для ночного кутежа? – спросила Нелли.

– Я ни разу в жизни не кутила, – ответила Катя.

– О, тогда вы непременно должны пойти с нами! А Бисмарка оставьте дома. Пусть лучше сочинит еще книжку.


Чем больше эмигрантов прибывало в Санари, тем большее раздражение они вызывали у местных. Томасу не нравилось, когда на улицах в нем узнавали немца, да и Катю не радовало, когда в магазинах, поняв, что она немка, на нее смотрели косо. Элизабет и Михаэль, шестнадцати и пятнадцати лет, ходили в школу, но из-за незнания языка ощущали себя изгоями.

Томас решил, что они должны вернуться в Швейцарию, где Элизабет и Михаэль пойдут в немецкую школу. Они надеялись, что Моника, которая чахла в Санари, в Швейцарии найдет себе полезное занятие.

По возвращении Катя принялась в дополнение к итальянцу искать еще одного учителя английского языка.

– Да, про Данте я знаю, – сказала она Томасу, – земную жизнь до половины, в сумрачном лесу и так далее, но это не поможет мне купить морковь в бакалейной лавке или сказать водопроводчику, что течет труба. Мы должны учить простой и незамысловатый американский английский.


Когда первый выпуск «Ди Замлун» – литературного журнала, который издавал Клаус, – прибыл из Амстердама, Томас нашел в списке будущих авторов свое имя. Он не давал на это согласия, но не видел препятствий, почему бы иногда ему не писать для журнала. Однако никто не сообщил ему – и меньше всех этим озаботился Клаус, – что журнал исповедует непримиримую политическую позицию. И Генрих в своей статье, и Клаус в передовице яростно обрушивались на нацистский режим, а Клаус писал, что, хотя издание не является политическим, его позиция совершенно недвусмысленна.

С той лекции в 1930 году в Берлине Томас старался не раздражать власть. В первые годы эмиграции во Франции и Швейцарии он избегал давать интервью. Его сдержанность, как сообщил ему издатель Берманн, не осталась незамеченной в Берлине. Это не помешало нацистам конфисковать его собственность и отказать ему и его семье в выдаче новых паспортов, но его книги продолжали продаваться.

Томас много думал о том, что в один прекрасный день в Германии запретят его книги. Вспоминая «Будденброков» и «Волшебную гору» – его самые знаменитые романы, – Томас сознавал, что они вышли бы куда холоднее, боязливее и слабее, знай он тогда, что ни одному немцу не позволят их прочесть. Когда он писал, ему не приходило в голову, что его книги должны влиять на сложную общественную жизнь его родной страны. К чему эти высокопарные мысли? Связь между его словом и немецким читателем была куда более естественной. Томас понимал, что придет время и связь будет разорвана, но ему хотелось, чтобы это случилось не сейчас.

А теперь Клаус, напечатав его имя в списке будущих авторов, втянул Томаса в эмигрантские дрязги, поставив все под удар.

– Я согласна, – сказала Катя, – это было недальновидно. Вместо того чтобы нападать на Гитлера, ему следовало напечатать главу из романа, над которым работает Генрих. Передовица, ты прав, и впрямь слишком резкая, хотя все с ней согласны. И Клаус мог бы воздержаться от обнародования имен будущих авторов.

– Клаус делает все, чтобы включить меня в свой диссидентский пантеон.

– Клаус безрассуден и опрометчив, – сказала Катя, – но он никогда не лукавит и не изворачивается. Напиши ему, будь с ним помягче, но дай понять, что не желаешь повторения.

У этой истории могло и не быть продолжения, если бы департамент поддержки немецкого книгоиздания не запретил книготорговцам распространять журнал Клауса. Когда обеспокоенный Берманн заявил Томасу, что его сотрудничество с этим мятежным изданием может повлечь изъятие из обращения его книг, Томас, не уведомив Клауса, направил телеграмму в специализированный книжный журнал, сообщив, что его первая статья не имеет ничего общего с редакционной политикой.

Его телеграмма, в свою очередь, вызвала возмущение в пражских и венских изданиях, пишущих по-немецки. Голо рассказал Томасу, как расстроился Клаус, у которого вошло в привычку звонить по ночам матери с жалобами на то, что его жизнь утратила смысл, раз собственный отец не желает относиться с уважением к делу его жизни. Голо утверждал, что Клаус долго не мог поверить в его предательство.

– Клаус с удовольствием пользуется моим именем, когда это его устраивает, – сказал Томас. – Однако опасность меня скомпрометировать его не останавливает.

– Критика Гитлера тебя не компрометирует, – заметил Голо.

– Я сам решу, когда мне выступить с осуждением Гитлера.

Голо встал и вышел из комнаты.

Вскоре появилась Катя.

– Никаких больше телеграмм без обсуждения со мной, – твердо заявила она. – Однако твой поступок был не напрасен.

– Не думаю…

– Теперь я смогу сказать Клаусу, что его отец способен вести себя не менее опрометчиво, чем он сам, и это его успокоит.

Томас ждал, что на него обрушится шквал критики со стороны Эрики, и готов был просить ее, чтобы она избавила его от своих излияний. Они с Катей были заняты переездом в трехэтажную виллу в Кюснахте, стоявшую на озере неподалеку от Цюриха. Приехав, Эрика вместе с матерью занималась покупкой новой мебели и следила, чтобы книги и картины, которые им удалось вывезти из Мюнхена, прибыли в целости и сохранности. Казалось, это занимает ее сильнее, чем беды брата, который остался в Амстердаме.

Получив от властей Швейцарии разрешение на выступления «Перечной мельницы» – антинацистского кабаре, которое она организовала в Германии до отъезда, – Эрика занялась переписыванием песен, чтобы сделать их более актуальными. Телефон звонил не переставая, Эрика бронировала билеты и нанимала новых исполнителей.

– Хочу, чтобы меня возненавидели, – сказала она незадолго до открытия кабаре.

– Это не так уж сложно, – заметила Моника.

– Я хочу, чтобы швейцарцы меня ненавидели, но досидели до конца представления. Хочу, чтобы нацисты знали: я снова в строю. Если бы все делали как я, скоро Гитлер красил бы нам коридоры по расценкам ниже действующих.

– А если бы Гитлера не было, что бы ты делала? – спросил Голо.

– Не бывает никаких «если», – ответила Эрика.

– Но ты сама сказала: «Если бы все делали как я», – возразил Голо.

– Голо, мне некогда выбирать слова. У меня слишком много работы.

«Перечная мельница» выступала в переполненных залах. Томас удивился, когда Катя сказала ему, что во время гастролей Эрика и ее любовница путешествуют первым классом и останавливаются в лучших гостиницах, в то время как остальные передвигаются вторым классом и живут в отелях попроще.

– Она никогда не была социалисткой, – заметил Томас. – Даже ребенком она верила в свободный рынок.

В Амстердаме Эрика встретилась с Клаусом, которого Геббельс официально лишил гражданства, и это заставило Томаса осознать, что скоро и его полулегальному статусу придет конец. Как и Генрих, он решил стать чешским подданным. Встретив на конференции чешского министра иностранных дел Эдварда Бенеша, он убедился, что его прошение будет с радостью принято. Эрика, поскольку срок действия ее немецкого паспорта подходил к концу, объявила родителям, что решила действовать по своему разумению и найти себе иностранного мужа.

– Как только я увидела Кристофера Ишервуда, – сказала она, – я поняла, что мы созданы друг для друга. Он невысок, англичанин, писатель и гомосексуалист. В Амстердаме я заманила его в угол любимого бара Клауса и принялась обрабатывать. Я была уверена, что он согласится. Однако, к моему ужасу, Кристофер мне отказал, в качестве причины назвав своего любовника и свою мать или их обоих. А затем предложил обратиться к его другу, тоже англичанину, гомосексуалисту и знаменитости. Его зовут Оден. И этот Оден заявил, что с радостью на мне женится. Поэтому я надела свой лучший пиджак и вылетела в Англию, и он был так мил, что это трудно передать. И теперь я не только замужем, но и англичанка, поэтому все должны относиться ко мне с уважением.

– Мы увидим твоего мужа? – спросила Катя.

– Боюсь, вне родной почвы он зачахнет, – ответила Эрика.

Она добавила, что после этой истории Кристофер Ишервуд приобрел славу сутенера, и они посоветовали Монике, когда останется без гражданства, тоже найти себе английского мужа.

– Они не моются, – ответила Моника. – В английском нет слова, обозначающего «мыло».

– Придется тебе выйти за Ишервуда, – сказал ей Михаэль, – если он возьмет тебя в жены. Не взял же он Эрику.

– Его тянуло ко мне, – сказала Эрика, – но обстоятельства были против нас.

– Волшебник собирается сделать из нас чехов, – сказала Моника.

– Я предпочла бы стать датчанкой, – заметила Элизабет.

– Или бразильянкой, как бабушка, – добавила Моника.

– А если дать волю дяде Генриху, мы все стали бы русскими, – сказал Михаэль.

– А почему мы не можем быть швейцарцами? – спросила Моника.

– Потому что швейцарцы не дают гражданства кому попало, – сказал Томас. – Фактически они никому его не дают, особенно немцам, сбежавшим от Гитлера.

– Это мы и есть? – спросил Михаэль.

– Проснись, мальчик мой, – ответила Эрика. – Пока мы тут беседуем, Гитлер просматривает твое досье. И видит прыщавого и нахального юнца.

С этими словами Эрика скорчила театральную гримасу и протянула руки к Михаэлю, а затем принялась гоняться за ним вокруг стола.


Они хотели сделать обжитым арендованный дом в Кюснахте с видом на озеро. И дело было не только в том, чтобы найти место на обеденном столе для канделябра из дома его бабки в Любеке и расставить сто сорок три тома веймарского собрания сочинений Гёте на полках в его кабинете. Кате всегда удавалось создавать в доме уютные уголки и впечатляющие пространства. Она проделывала это везде, где они жили, что в Санари, что в Мюнхене.