Волшебник — страница 40 из 79

Томас начал видеть сны о домах, в которых жил раньше. В каждом сне он был собой сегодняшним. Словно заключив некий таинственный договор, он был допущен бродить по опустевшим комнатам. В Любеке отмечал места, где стоял кабинетный рояль и туалетный столик матери, на лестнице разглядывал пятно на обоях, где раньше висела картина с женщиной.

Он бродил по бабкиному дому на Менгштрассе в полной уверенности, что когда-нибудь этот дом будет принадлежать ему.

Однако в других домах, в доме на Пошингерштрассе, комнаты были пусты, ни мебели, ни книг, ни картин. Он словно что-то искал, и почему-то ему было очень важно это найти. Дело происходило ночью, и Томас передвигался на ощупь, раздражаясь, потому что не мог вспомнить, что именно ищет. Затем начинал беспокоиться, что его найдут, слышал топот ног и крики с лестницы, его хватали, вытаскивали из дома, сажали в машину и быстро везли по мюнхенским улицам.


Когда весной 1935 года ему вместе с Эйнштейном присудили почетную докторскую степень в Гарварде, Томас не думал, что Катя решится на такую дальнюю поездку, учитывая, что ее родители по-прежнему жили в Мюнхене. Когда отец был готов упаковать пожитки, Катину мать начинали терзать сомнения. А когда она была готова уехать, ее муж неожиданно передумывал. Поскольку они не были еврейскими коммерсантами или промышленниками, закрывать у них было нечего. Мы частные люди, говорила мать Кати, к тому же Винифред Вагнер уверяла, что их не тронут. Вдобавок ко всему они никогда не любили Швейцарию. Что все нашли в этой стране?

Катя тревожилась за родителей, но именно она настояла, чтобы они приняли докторскую степень.

– В такие времена, – сказала она, – лишние союзники не помешают. Я буду лучше спать, зная, что Гарвард на нашей стороне.

Лайнер оказался куда комфортабельнее, чем они думали, а путешествие ничуть их не утомило. Томас развлекался просмотром американских кинокартин в маленьком кинотеатре и избегал новых знакомств.

Когда лайнер пристал к берегу, американский издатель Альфред Кнопф устроил Маннам грандиозную встречу. Журналистов, к изумлению остальных пассажиров, допустили прямо на борт, чтобы взять интервью у великого человека, а власти приветствовали их с Катей как особых гостей.

На церемонии в Гарварде присутствовало шесть тысяч человек. Эйнштейн как будто был доволен, что аплодисменты, которыми встретили писателя, были громче тех, какими встретили ученого.

– Так и должно быть, – сказал он. – Иначе наступит хаос.

Интересно, что он имеет в виду, спросил себя Томас, но додумать мысль до конца ему помешали поклонники, желавшие получить автограф. На завтраке и фуршете Томас заметил, что Эйнштейн пытается рассмешить Катю.

– Он забавнее Чарли Чаплина, – сказала она. – Зря я беспокоилась, что он станет говорить о науке. У моего отца есть теория, имеющая отношение к его теории, но я забыла, в чем ее суть. Он никогда мне не простит.

– Кто?

– Отец. Он говорил, что, если бы Эйнштейн к нему прислушался, все сложилось бы иначе.

Томас хотел было сказать, что это типично для Прингсхаймов, но не стал портить момент.

Они получили множество приглашений, от Бостона до Нью-Йорка, однако все планы пришлось изменить, когда их пригласили отобедать в Белом доме. Томасу предстояло встретиться с Рузвельтом, и ему пришлось задуматься над тем, какой взгляд на Германию он изложит. Возможно, к нему прислушаются, если он расскажет президенту, с чем пришлось столкнуться евреям в Германии и почему у них нет иного выбора, кроме как искать убежища. Томас спрашивал себя, станет ли Америка для них тихой гаванью? Однако ему следует сразу дать понять президенту, что он не представляет интересов каких-либо групп и не намерен одолевать его просьбами.

Однажды в Нью-Йорке Катя сняла трубку и услышала, что Томаса спрашивают из газеты «Вашингтон пост». Он знал, что германское посольство отслеживает его передвижения. В немногочисленных интервью он старался говорить как можно меньше, настаивая на обсуждении литературы, а не политики. Звонок застал Томаса врасплох, поэтому он покачал головой, когда Катя протянула ему трубку.

– К сожалению, он не дает интервью, – сказала Катя на своем лучшем английском.

Томас видел, как она нахмурилась, затем продолжила по-немецки, витиевато извинившись.

– Это владелица «Вашингтон пост», – сказала она Томасу, прикрыв трубку рукой. – Хочет с тобой побеседовать. Ее зовут Агнес Мейер. И она говорит по-немецки.

Томас вспомнил записку, подписанную этим именем, которую получил в Гарварде, но тогда он решил, что не станет никому отвечать.

– Что мне делать? – спросила Катя.

– Что ей нужно?

Не успел Томас ее остановить, как Катя спросила женщину на другом конце провода, чего она хочет. С того места, где он сидел, Томас услышал рев Агнес Мейер.

– Или я кладу трубку, или говори с ней сам, – сказала ему Катя, снова прикрыв трубку ладонью.

Когда Томас взял трубку, женщина обрушилась на Катю, которую приняла за секретаршу.

– Вы разговаривали с моей женой, – сказал Томас.

Последовало краткое молчание, а затем Агнес Мейер поприветствовала Томаса в Америке и тут же заявила, что приглашение в Белый дом было ее идеей.

– Президент должен знать, что есть золотая середина, – сказала она. – До сих пор он видел нацистов, которые ему не нравятся, и оппозиционеров, которые нравятся ему еще меньше. Я уверила его, что вы внесете свежую струю. В Вашингтоне нас не жалуют.

– Нас?

– Немцев.

– Вполне заслуженно, полагаю, – заметил Томас.

– Вот только незачем говорить об этом президенту, – ответила она.

Томасу не понравился ее ответ.

– Кто вы? – спросил он.

– Я Агнес Мейер, жена Юджина Мейера, владельца «Вашингтон пост».

– И поэтому вы решили мне позвонить?

– Не говорите со мной таким тоном.

– Может быть, лучше ответите на мой вопрос?

– Я позвонила, чтобы договориться о встрече в Вашингтоне. Меня не будет на обеде, который пройдет в узком кругу. Я позвонила, чтобы донести до вас, что, во-первых, Рузвельт будет у власти достаточно долго, а во-вторых, что он вам еще пригодится.

– Спасибо.

– Когда я увижу ваше расписание, я добавлю туда визит к нам на Кресент-Плейс. Это будет неофициальная встреча. А сейчас мне пора. Благодарю вас за уделенное время, и передавайте мои наилучшие пожелания вашей уважаемой супруге.


Белый дом оказался меньше, чем он думал. Боковой вход, через который они вошли, их не впечатлил. В одной из гостиных со слишком яркими обоями и шторами, напоминавшими театральный занавес, Томас обнаружил миссис Рузвельт и нескольких гостей, которые хотели расспросить их о путешествии и планах возвращения в Европу.

Томас пытался отвечать по-английски, но почувствовал себя гораздо увереннее, когда появился переводчик.

В столовой к ним присоединился президент, которого ввез на коляске помощник. На нем был бархатный смокинг, и, кажется, он был рад гостям.

– Европейцы находят странным, – сказал Рузвельт, – что я президент и одновременно премьер-министр. Однако моей вины в этом нет.

Во время весьма посредственного обеда президент не задавал вопросов, но часто отпускал едкие комментарии. Как и его жену, Рузвельта развеселила новость, что Томасу позвонила Агнес Мейер.

– В жизни она способна внушить ужас, – заметил президент, – но по телефону – настоящая оперная дива.

– Недавно мы были в опере, – добавила миссис Рузвельт, – и президент до сих пор не пришел в себя.

После обеда они смотрели кинокартину, затем, когда президент их оставил, сославшись на неотложные дела, миссис Рузвельт показала им его кабинет.

Томас полагал, что они с президентом обсудят Германию один на один, однако, очевидно, Рузвельт ничего такого не имел в виду.

Но на следующий день Агнес Мейер заверила его, что президент хотел лишь показать ему свое дружеское расположение.

– Они приглашают немногих, – сказала она. – И чем меньше они говорят, и чем проще еда, тем больше вы им нравитесь. А то, что они не пригласили никого из влиятельных персон, свидетельствует о доверии. Это я посоветовала им вам довериться. Первая леди хотела к вам присмотреться, и, по-моему, ей пришлась по душе ваша сдержанность. В Гарварде вас сочли гордецом, но Рузвельты – люди более проницательные. Им обоим понравилась ваша супруга, а это о многом говорит. Семья для них на первом месте.

Томас не нашелся что ответить.

– Вам стоит только подать мне знак, – продолжила она, – и я открою перед вами любые двери. Кнопфы знают лишь часть Нью-Йорка. Они заняты только книгами и не обладают настоящим влиянием. Если вы не подадите мне знак, я, выбрав правильное время, сама вам его подам.

– Какой знак? – спросил Томас.

– Что вам следует осесть в Америке. А пока суд да дело – подтянуть свой английский.


Томас вернулся из Соединенных Штатов, так и не осудив нацистов публично. Поняв, насколько он не желает осложнять жизнь своему немецкому издателю, Эрика написала ему, что пришло время четко изложить свою позицию, и подчеркнула, что ей нет никакого дела до Берманна.

– Она не сознает, какой опасности подвергает твоих родителей, – сказал Томас Кате.

– Учитывая, что ни Эрика, ни Клаус, ни Генрих не намерены себя сдерживать, – ответила Катя, – хуже уже не будет. Твоя позиция ничего не изменит. К тому же моим родителям давно пора убираться из Германии.

– Кажется, моя позиция изменит многое для Эрики.

– Для всех нас.

Томас публично поддержал Берманна, которого критиковали эмигранты за то, что продолжает издавать книги в Германии. Письмо Эрики было переполнено сдержанной яростью:

Вероятно, мое письмо тебя разозлит. Я к этому готова и отдаю себе отчет в том, что делаю. Нынешнее дружеское время предназначено для того, чтобы разделять людей. Твои отношения с доктором Берманном и его издательским домом нерушимы – настолько, что ты готов ради них пожертвовать всем. Если для тебя это важнее, чем медленно, но верно разрушить наши отношения, продолжай действовать в том же духе. Мне все это внушает печаль и ужас.