Волшебник — страница 55 из 79

– Моя жена, когда выпьет, – сказал Верфель, – любит порассуждать о еврейской расе. Я надеялся, она оставит эту привычку за океаном.

Из соседней комнаты раздался треск. Игла проигрывателя опустилась на металлическую поверхность, а поскольку проигрыватель был включен на полную мощность, звук был невыносимый. Затем стало слышно, как небрежно поставленная игла царапает пластинку, и внезапно джазовая мелодия заполнила дом.

Катя крикнула:

– Выключите!

Нелли вернулась в гостиную с бокалом в руке.

– Я решила поддать жару, – сказала она.

Пошатываясь, она зашла за стул Генриха и обвила руки вокруг его шеи.

– Я люблю моего Генриха, – сказала она.

Катя вышла в соседнюю комнату и выключила проигрыватель.

– Думаю, моей жене пора в постель, – сказал Генрих.

Он с трудом встал, словно преодолевал боль, взял из руки Нелли бокал и поставил на стол. Затем поймал ее руку и поцеловал Нелли в щеку, после чего они удалились, не пожелав никому спокойной ночи.

Их шаги какое-то время еще были слышны на лестнице.

– Так вот, я сказала, – продолжила Альма, словно ее перебили, – что никогда не испытывала теплых чувств к Шуману. Я не люблю его симфонии. Не люблю фортепианную музыку. Мне не нравятся его квартеты. И больше всего я не люблю его песни. Вы всегда можете оценить композитора по его песням. Песни моего мужа были восхитительны, как и у Шуберта. А еще мне нравятся некоторые французские песни. И некоторые английские. А есть еще русские. Но только не Шуман.

– Моим родителям нравился цикл «Любовь поэта», – сказала Катя. – Он часто звучал в нашем доме. Я была бы не прочь послушать его снова.

Голо начал декламировать:

Из слез моих выросло много Душистых и нежных цветов. И вздохи мои перелились В полуночный хор соловьев[9].

– Ах, Гейне, – сказала Альма, – превосходный поэт, и Шуман мудро поступил, что использовал его стихи. Но вздыхай не вздыхай, для меня это не звучит. Если в Лос-Анджелесе, как я предполагаю, не исполняют Шумана, я буду счастлива.

Никто не упомянул о неудачной попытке Нелли включить проигрыватель. Альма и Верфель отбыли на такси, которое заказал Томас. Они взяли с Маннов обещание подумать о том, чтобы поселиться неподалеку от них в Калифорнии.

– Только никакого Шумана! – прокричала Альма. – Никакого Шумана.

Садясь в автомобиль, она затянула одну из шумановских песен.

Голо уже хотел удалиться к себе, но Катя попросила его и Томаса пройти в столовую, где они закрыли за собой дверь, чтобы их не услышали.

– У меня для нее есть три слова, – сказала Катя. – Какой будет позор для этого дома, если просочатся новости о том, что миссис Генрих Манн шляется по улицам Принстона в поисках бара. Она проститутка, она неряха, она официантка. А еще это представление, которое она устроила сегодня перед Альмой Малер! Не знаю, что Альма о нас подумает.

– Альма сама хороша, – заметил Голо.

– Она всегда смотрела на жизнь широко, – сказала Катя. – И многое повидала на своем веку.

– Потеряв двух мужей? – спросил Голо.

– Насколько я знаю, она была предана Малеру всей душой, – сказал Томас.

– Теперь Альма не скоро согласится нас навестить, – сказала Катя. – Мы так хотели их заполучить! Ты же знаешь, Голо, в Принстоне такая скука!


На следующее утро, когда Томас сидел в кабинете, вошла Катя и закрыла за собой дверь. Она выглядела встревоженной. Катя только что вернулась со станции, куда подвозила Генриха и Нелли, чтобы те могли купить себе в Нью-Йорке одежду.

– Нет, это не Нелли, я хочу поговорить про Голо. Сейчас мы с ним пили чай, и он сказал кое-что, что тебе следует знать. Я попросила его подождать в гостиной.

Когда его родители вошли в комнату, Голо не поднял глаз от книги, хотя Томас был уверен, что он их слышит.

– Я не хотел драматизировать, – сказал Голо. – Моя мать спросила, что я думаю о вчерашнем вечере, и мне пришлось ответить.

Томасу показалось, что Голо говорит как человек значительно старше своего возраста или как священник. Он сидел в кресле скрестив ноги и мрачно смотрел на них обоих.

– Мы не стали вам рассказывать, как бежали из Франции, потому что хотели поскорее об этом забыть, – сказал Голо. – Но кое-что вы должны знать. Когда мы встретили Альму и Верфеля, у нее было двадцать три чемодана. Двадцать три! Она, Верфель и чемоданы были в Лурде, и единственное, что ее заботило, – это судьба ее багажа. Когда Вариан Фрай сказал ей, что, возможно, нам придется тайно перебираться через Пиренеи, она спросила, кто понесет ее чемоданы.

Он замолчал и посмотрел перед собой, прежде чем продолжить.

– В портфеле, который она не выпускала из рук, когда мы сошли на берег, у фрау Малер лежала партитура Третьей симфонии Брукнера и локон волос Бетховена, который подарили ее мужу. Не знаю, что она была намерена делать с локоном, но я посвящен в ее планы относительно Брукнера. Она хотела продать партитуру Гитлеру. А Гитлер был не против ее купить. Гитлер – тот самый, Адольф. Они даже сговорились о цене. Но в германском посольстве в Париже не оказалось такого количества наличности. Однако она не оставила надежды продать партитуру Гитлеру, который, очевидно, по-прежнему желает ее купить.

– Можно ли ей верить? – спросил Томас.

– Сам спроси. И она покажет тебе переписку, – ответил Голо. – Чувство стыда ей неведомо. Она не испытывала его во время нашего путешествия из Франции в Испанию, которое оказалось гораздо тяжелее, чем мы ожидали. Наши проводники нервничали. Я все время сомневался, не ведут ли они нас кружным путем, чтобы сдать фашистам. Мы все были одеты не для походов в горы, но Альма вырядилась словно на бал. Ее белое платье, как флаг о капитуляции, просматривалось на мили вокруг. Стоило нам выйти, и она заныла, что хочет вернуться обратно. Она постоянно обзывала Верфеля. Ругательства, которыми она осыпала евреев, достойны австриячки.

Голо замолчал. На мгновение Томасу показалось, что он борется со слезами, но Голо продолжил как ни в чем не бывало.

– Это ужасно, что говорила вчера за столом эта женщина, – сказал Голо. – Во время путешествия через Пиренеи не было никого добрее и заботливее Нелли. Она по-настоящему любит Генриха и каждую минуту доказывает ему свою любовь. Иногда она даже помогала мне его поддерживать, когда он был слишком слаб, чтобы передвигаться самому. Она была к нему так нежна. На привалах всегда старалась его приободрить. Нелли – самая обходительная, самая заботливая из всех, кого я знаю. Во время плавания, когда дядя лежал в каюте и рисовал женщин, Нелли призналась мне, что он оставил ее в Берлине, когда перебрался во Францию. Она должна была забрать деньги с его банковских счетов и уладить его дела, и это вовлекло ее в ужасные неприятности. Однажды Нелли даже арестовали, но ей удалось бежать. А Альму волновал только ее багаж. Вариан Фрай пересек границу с несколькими чемоданами, которые она потом отправила в Нью-Йорк из Барселоны. Вариан был с ней безгранично терпелив, как и со всеми нами, пока спасал наши шкуры. В будущем мир должен узнать о том, что он совершил, о его смелости. Теперь, в этом доме, я настаиваю, чтобы поведение Нелли и ее доброе сердце были оценены по достоинству. Я не желаю, чтобы ее обзывали проституткой, неряхой или другими бранными словами. Она хорошая женщина. Я хочу, чтобы об этом знали все. Да, она работала официанткой в баре, но я надеюсь, что теперь, когда мы в изгнании, мы не станем демонстрировать снобизм, который так искалечил нашу жизнь в Мюнхене.

Томас решил предоставить отвечать Кате, однако она молчала, и ему пришлось отдуваться самому.

– Я уверен, Нелли достойна всяческого уважения. И она член нашей семьи, – сказал он.

– А поскольку мы прояснили этот вопрос, – сказал Голо, – я настаиваю, чтобы к ней относились с уважением.

Томасу хотелось спросить сына, под чьей крышей он живет? Благодаря кому пребывает в безопасности? Кто снабжает его книгами из университетской библиотеки? Но больше всего ему хотелось знать, что значит «искалечил»?

Вместо этого он бросил на сына холодный взгляд и выдавил улыбку. После этого отвел Катю в свой кабинет. Они закрыли дверь и некоторое время сидели молча. Затем Катя вышла, оставив Томаса трудиться над книгой.

Глава 13Пасифик-Палисейдс, 1941 год

Моника переехала из Англии в Принстон. Томас с Катей не знали, как ее утешить. Томас увидел сломанную, потрясенную, страдающую женщину. Он подошел к дочери, обнял и приготовился сказать, какое невообразимое испытание ей выпало и какую трагедию она пережила, но неожиданно Моника выпалила:

– Дом слишком велик. Это у нас семейное. Мне хотелось бы жить в доме поменьше, как все остальные. Мама, мы не можем завести дом поменьше?

– Всему свое время, дитя мое, – ответила Катя. – Всему свое время.

– Тут и слуги имеются? – спросила Моника. – Мир воюет, а у Маннов слуги.

Катя не ответила.

– Как же я мечтала о кухне. О холодильнике, забитом едой.

– Еды там много, – сказала Катя.

– Ты устала? – спросил Томас. Какая жалость, что с ними нет Элизабет или Михаэля с Грет. Как это похоже на Михаэля – когда он нужен, его никогда нет на месте.

В дверях возник Голо, но его сестра отшатнулась.

– Не подходи ко мне! И не смей ко мне прикасаться, – заявила Моника. – Папа уже это сделал. Словно тебя обнимает дохлая рыба. Мне потребуются годы, чтобы восстановиться.

– Неужели это хуже немецкой торпеды? – спросил Голо.

– Гораздо хуже! – ответила Моника и взвизгнула от хохота. – Спасите! Помогите! Пошлите за пожарными. Мама, в Америке есть пожарные бригады?

– Есть, – спокойно ответила Катя.


Томас решил оставить голые ветки и скудный солнечный свет Принстона, и перспектива переезда, возможно последнего в жизни, его возбуждала.

За объявлением о намерениях последовали немногочисленные приглашения на обеды и ланчи. Отказ принять местное гостеприимство коллеги восприняли как предательство, и он – воплощение их неравнодушия к судьбам Германии – уже не был нарасхват в местных гостиных. Катя призналась, что с таким же отношением она столкнулась, общаясь с женами его коллег.