ное. Внизу он нашел Катю и Монику, которые сидели перед радиоприемником. Следующие три дня они ждали, что Америка объявит войну Германии.
Во второй вечер, когда они собирались встать из-за стола, Моника вскользь сказала что-то о мертвом муже.
До сих пор любое упоминание о нем заставляло ее заливаться слезами, но сейчас она впервые с улыбкой произнесла его имя.
– Каким он был? – спросил Голо. – Давно хотел об этом спросить, но мы не хотели тебя расстраивать.
– Енё был ученым, – ответила Моника. – Однажды утром во Флоренции я встретила его в галерее Уффици и палаццо Питти. А когда после обеда я оказалась в капелле Бранкаччи, он тоже там был. И всякий раз меня замечал. Так мы и познакомились.
– Он писал об итальянском искусстве? – спросил Голо.
– Он им занимался, – ответила Моника. – Он помнил мельчайшие подробности картин и скульптур. Все это ушло вместе с ним и больше не имеет значения.
– Жалко, что мы его не знали, – сказала Эрика.
– Если бы он выжил, – сказала Моника, – он был бы сейчас с нами. Наверное, даже дописал бы свою книгу. И вы бы им восхищались.
Моника оглядела стол, родителей, Эрику, Голо.
– Когда я вижу, что ты собираешься на прогулку, Голо, – продолжила она, – я часто думаю, что Енё мог бы к тебе присоединиться и вы говорили бы о книгах. Даже Волшебнику мой Енё пришелся бы по душе.
– Я могу только сожалеть, что не знал его, – сказал Томас.
На миг ему показалось, что Моника готова разрыдаться, но она глубоко вздохнула и понизила голос:
– Не могу представить, что он чувствовал, когда умирал. Но я знаю, что он хотел жить. Хотел бы оказаться здесь, зная, что Америка собирается вступить в войну.
Катя с Эрикой обняли Монику, а Томас и Голо смотрели на них.
– Не знаю, почему он утонул, а я спаслась. И никто на свете не может мне этого объяснить.
Спустя два месяца после того, как они перебрались в Пасифик-Палисейдс, из Нью-Йорка приехал Клаус. Томас с Катей встретили его на Юнион-стейшн и отвезли в новый дом, который не произвел на него никакого впечатления. Даже когда Катя заявила, что, вероятно, этот дом – их последний приют, Клаус не выказал интереса. Как и его сестре, сейчас ему было за тридцать. Однако, в отличие от Эрики, Клаус выглядел весьма потрепанным. Его волосы редели. В глазах погас огонь.
Но самым разительным изменением было то, как Эрика теперь относилась к брату. Она почти не смотрела в его сторону. За столом Эрика рассуждала о том, что собирается работать на Би-би-си, освещать военные действия. Всякий раз, когда Клаус пытался высказать свое мнение о войне, она оборачивалась к нему и не давала вставить ни слова:
– Лучше бы ты послушал нас, Клаус. Не надо рассказывать нам о войне. Моника потеряла мужа, я была в Лондоне, твоего отца правительство держит в курсе. Мы знаем о войне достаточно. Человек, который живет в Нью-Йорке с художниками, писателями и бог знает с кем, не может знать того, что известно нам. Поэтому не надо рассказывать нам о войне!
Томас вспоминал, что, когда Эрике с Клаусом было около двадцати и их переполняли честолюбивые замыслы, за столом было слышно только их двоих. А теперь Голо и Моника молча наблюдали, как за столом царит одна Эрика. Томас заметил, что Клаус готов во всем соглашаться с сестрой и говорить только то, что могло заслужить ее одобрение. Однако когда он начал объяснять, что сегодня культуру, особенно литературу, следует рассматривать как особое оружие в битве с фашизмом, Эрика оборвала его:
– Мы это уже слышали, Клаус.
– Потому что об этом можно говорить бесконечно.
– Лучшее оружие против фашизма – это обычное оружие, – сказала она. – Настоящее.
В поисках поддержки Эрика бросила взгляд на отца. Томасу не хотелось ей поддакивать, но и спорить с Эрикой он не желал.
Эрика сказала, что отправляется в гости к друзьям и вернется поздно. Когда Клаус попросил его подбросить, Томас увидел, что лицо Эрики помрачнело.
– Я подброшу тебя, – сказала Эрика. – Но возвращаться обратно будешь сам.
– Куда ты собралась? – спросил ее Клаус.
– К друзьям.
– Каким друзьям?
– Ты их не знаешь.
В тоне Эрики было полное пренебрежение. Томас заметил боль в глазах Клауса.
Позднее Катя вошла в его кабинет.
– Как будто Клаус и без того недостаточно унижен, – сказала она. – Зачем Эрике необходимо унижать его еще и перед нами?
– Куда они оба собрались?
– Какой-то знакомец Клауса живет в отеле неподалеку.
Томасу показалось, что речь идет о неподобающем знакомстве. Он видел также, что хотя Катя боялась говорить с ним о Бруно Вальтере, она верила Эрике. В гости к друзьям. Он представил Бруно Вальтера сразу после концерта, снимающего брюки в роскошном номере, и Эрику, наблюдающую за ним с сигаретой в руке. Он вспомнил, как Дэвидсон сказал ему, что не сумел найти с Вальтером общего языка, потому что дирижер без конца бахвалился своим величием. Не существовало на свете дома, который мог бы его устроить, заметил Дэвидсон.
В субботу, когда Томас позвонил Элизабет, она рассказала ему, что неподобающий любовник Клауса действительно жил в отеле и вдвоем они тратили значительные суммы на морфин и другие наркотики.
Когда Томас упомянул о Бруно Вальтере и Эрике, Элизабет сказала ему, что они встречаются в собственном доме Вальтера в районе Беверли-Хиллз. Элизабет полагала, что ее мать знает об этом куда больше, но, заметив повышенный интерес дочери, Катя отказалась его удовлетворить.
– Катя знает об Эрике и Вальтере?
– Ничто не ускользнет от моей матери.
– А она знает, что Клаус употребляет наркотики?
– Она сама мне об этом рассказала.
В первые месяцы войны Томас с нетерпением ждал телефонных звонков от Агнес Мейер. Казалось, ей нравилось делиться с ним новостями, хотя зачастую она звонила, только чтобы намекнуть о своей осведомленности, и уже потом новость появлялась в газетах.
Когда они узнали, что японцев на западном побережье выселяют из их домов, Агнес позвонила сказать, что упоминала об этом во время их встречи в Нью-Йорке.
– Мне часто приходится недоговаривать, – добавила она.
– Интересно, обсуждаются ли такие же действия против немцев?
– Такие темы не приветствуются, – ответила Агнес.
Однажды утром, когда Томас работал в кабинете, к нему заглянул Клаус. За прошедшую неделю он сильно сдал. Лицо осунулось, зубы потемнели, движения были резкими и нервными. Начал он с восхищения отцовским кабинетом.
– Это все, чего я хочу в жизни, – сказал он. – Такой же кабинет.
Томас гадал, не издевается ли над ним Клаус. Если его близкие заводили подобные разговоры, их тон всегда был по меньшей мере сардоническим. Но возможно, это не относилось к Клаусу. Он был самым искренним из его детей.
– Думаю, ты наслаждаешься свободой, – заметил Томас.
– Звучит как упрек, – отозвался Клаус.
– Тебя ценят как писателя. Если новой Германии суждено будущее, тебе найдется там место.
– Я хочу вступить в американскую армию, – сказал Клаус. – Однако возникли трудности. Непросто жить в Нью-Йорке. Кругом шпионы и сплетники.
– Не думаю, что в армии жизнь легче.
– Я не шучу, – сказал Клаус. – Моя мать мне не верит. Эрика мне не верит. Тем не менее в следующий раз я приеду домой в военной форме.
– Ты просишь меня о помощи?
– Я прошу, чтобы ты мне поверил.
– Я представляю, о каких трудностях ты говоришь.
– Им понадобятся люди вроде меня.
Томас хотел было уточнить, кого он имеет в виду: наркоманов, гомосексуалистов или тех, кто вечно побирается у матери, но он видел, что Клаус готов расплакаться, и решил сказать что-нибудь ободряющее.
– Я буду счастлив и горд, когда увижу тебя в армейской форме. Даже не знаю, что могло бы порадовать меня больше. Теперь это наша страна.
Он взглянул на Клауса, ни дать ни взять благородный отец, герой киноэкрана.
– Ты веришь, что у меня получится? – спросил сын.
– Вступить в армию?
– Да.
– Мне кажется, тебе следует серьезно задуматься над своей жизнью, но я не вижу причины…
Томас замолчал, заметив пристальный взгляд Клауса. Его сын побледнел.
– Да, задуматься над своей жизнью, – закончил Томас, глядя на Клауса.
– Ты тоже слушаешь сплетников, – сказал Клаус.
– Ты живешь, как тебе нравится, – ответил Томас.
– Как и ты, в своем роскошном новом доме.
– Где тебе всегда рады.
– Мне просто некуда больше пойти.
– Чего ты от меня хочешь?
– Мать сказала, что больше не даст мне денег.
– Я с ней поговорю. Ты за этим ко мне пришел?
– Я пришел, чтобы заставить тебя мне поверить.
– Маловероятно, что тебя примут в армию в твоем нынешнем состоянии.
– В каком состоянии?
– Это ты мне скажи.
– Обещаю, в следующий раз ты увидишь меня в военной форме.
– В армии тебе не будут делать поблажек, но я не хочу сейчас это обсуждать. Не строй иллюзий.
– Я так понимаю, что мне пора, – сказал Клаус.
Томас не ответил. Клаус встал и быстро вышел из кабинета.
После того как Клаус вернулся в Нью-Йорк, а Эрика – в Англию, Томаса с Катей навестили Михаэль с Гретой, которые привезли с собой Фридо и недавно родившегося сына. Михаэль проводил время в Пасифик-Палисейдс, репетируя с тремя другими музыкантами, с которыми они задумали создать квартет.
Живьем сокрушительное обаяние Фридо было даже сильнее, чем на фотокарточках. При виде новых людей малыш светлел и расплывался в улыбке.
Фридо разглядывал деда, сначала заинтересовавшись его очками, затем – его ответным пристальным взглядом. При этом Томас руками выделывал пасы, чтобы привлечь внимание малыша.
Михаэль и Голо вышли в сад, и Томас последовал за ними. Они услышали его шаги и настороженно оглянулись. Затем остановились, но лица были хмурыми.
– Голо рассказал мне, что положение Генриха плачевное, – сказал Михаэль.
– Что это значит?
– У него кончились деньги. Он задолжал за дом за два месяца, и его вместе с Нелли грозятся выселить.