Катя с Генрихом сидели, закрыв глаза. Голо с Моникой пристально следили за музыкантами. Моника подалась вперед. Едва ли Бетховен с самого начала знал, что ему суждено пройти путь от грозной напыщенности своих симфоний к неземному одиночеству этого квартета. Вероятно, это можно было назвать странным, трепетным озарением.
Как писатель, Томас хотел достичь такого же эффекта, нащупать интонацию, придумать сюжет, который выходил бы за собственные рамки и, коренясь в ярком, бравурном и очевидном, воспарял над миром обыденности, вступая туда, где дух и материя сливались, распадались и снова сливались.
Томас пошел на большой компромисс. Он мог бы стать дельцом – чистый, идеально выбритый, в пиджаке и галстуке, – сидел бы в кругу семьи в своем роскошном доме, а его книги стояли бы на полках в таком же порядке, в каком пребывали его мысли.
Томас опустил голову. Возникла заминка; Михаэль начал слишком рано. Он перестал играть, дождался сигнала первой скрипки, снова вступил, и звук его альта стал фоном для темы, которую вела скрипка, театральным задником для развертывающейся драмы. Томас заметил, что Грет вернулась и заняла место Нелли.
Когда четверо музыкантов готовы были перейти от горестной задумчивости к почти песенному завершению, Михаэль взглянул на Голо, который одобрительно кивнул. На этот раз Михаэль был безупречно точен.
Томасу казалось, что несколько раз ему удалось воспарить над миром обыденности, откуда вырастали его книги. Смерть Ганно в «Будденброках», сила желания в «Смерти в Венеции», спиритический сеанс в «Волшебной горе», возможно, где-то еще. Но это было неправдой. Он позволил суховатому юмору и социальным условностям задушить свой талант; Томас страшился того, что могло выйти из-под контроля, если он отбросит сдержанность и осторожность.
Томас мог вообразить приличие, но едва ли в эти мрачные времена оно могло сойти за добродетель. Мог вообразить гуманизм, но какой в нем прок, если теперь все зависело от воли толпы. Мог вообразить хрупкий интеллект в царстве грубой силы. И пока медленная часть двигалась к неторопливому завершению, Томас осознал, что, если бы ему хватило смелости, он мог бы вообразить зло, приоткрыть дверь в мрачную область за пределами его понимания.
Существовали два человека, ни одним из которых Томас не стал, но смог бы, сумей он проникнуть к ним в душу, изобразить их в книге. Одним был он сам, но без таланта и амбиций, однако с той же чувственностью. В демократической Германии он ощущал бы себя в своей стихии, любил бы камерную музыку, лирическую поэзию, домашний уют и умеренные реформы. Этот человек остался бы в Германии, даже превратись она в страну варваров, и постоянный страх заставлял бы его ощущать себя внутренним изгнанником.
Другим был тот, кто не знал осторожности, чье воображение было таким же неистовым и бескомпромиссным, как и его сексуальные аппетиты, человек, разрушавший тех, кто его любил, создававший аскетическое искусство, не признающее авторитетов, искусство опасное – как мир, обретающий форму. Человек, одержимый демонами и обязанный своим талантом заключенному с ними договору.
Что, если бы эти двое встретились? Какая энергия возникла бы тогда? На что была бы похожа такая книга? Какую музыку она впустила бы в мир?
Томас понимал, что должен прекратить думать о воображаемых книгах и персонажах. Прослушивание музыки неизменно вызывало в нем чувства, которые он был не в силах подавить, стремления, которые был не в силах осуществить. С тех пор как они перебрались в новый дом, идеи романов и рассказов приходили к нему, когда он слушал Шуберта или Брамса. Томас вставал и быстро шел в свой кабинет, уверенный, что сумеет облечь их в плоть, но идеи рассыпались в прах, стоило ему усесться за письменный стол.
Музыка выбивала его из колеи. Но, следуя за короткой частью с ее чудесными маршевыми и танцевальными ритмами, а затем за решительным финалом с его текучим изяществом, Томас внезапно понял, что эти двое, эти отражения его личности, уже не оставят его, как те, что приходили раньше. Им предстоит стать частью давно задуманного – романа о композиторе, который, подобно Фаусту, заключил сделку с дьяволом.
Квартет завершался, и Томас заставил себя слушать. Никаких больше мыслей о героях и романах! Только звуки, только темп, который держали альт и виолончель. Вступили обе скрипки, они пересекали орбиты друг друга, словно двух других музыкантов не существовало. Затем альт Михаэля зазвучал увереннее и тверже, он гнул свою линию, хотя и не стремился переиграть скрипки, которые заиграли с удвоенным пылом.
Если музыка способна пробуждать и хаос, и порядок, заставляя, как этот бетховенский квартет, замирать от восторга романтическую душу, то какой могла быть музыка немецкой катастрофы? Никаких маршей и барабанов. Эта музыка была бы куда нежнее и вкрадчивее. То, что произошло в Германии, вызвало к жизни музыку не только мрачную, но верткую и двусмысленную, пародийно серьезную. Эта музыка заставляла сомневаться, что одна лишь страсть к чужим землям и богатствам привела к той насмешке над культурой, которой Германия стала. Нет, это была та же культура, которая сформировала Томаса и людей, ему подобных, и она несла в себе семена саморазрушения. Под давлением культура оказалась беззащитной и бесполезной. И музыка, та романтическая музыка, что пробуждала лучшие чувства, помогла вскормить то разнузданное безрассудство, которое ныне обратилось жестокостью.
Его смятение, когда он слушал музыку, напоминало панику; музыка была средством освобождения от рационального. Рождая замешательство, музыка одновременно вдохновляла Томаса. Этим ненадежным звукам нельзя было доверять, но именно они помогали ему творить. Но были и те – и сейчас эти люди правили Германией, – в ком эта музыка пробуждала свирепость.
Музыканты, ведомые первой скрипкой, начали ускорять темп – скрипач улыбался, побуждая остальных следовать за собой, усиливать звук, приглушать и снова усиливать.
Музыканты приблизились к финалу, и Томас ощутил волнение – он совершенно выпал из времени, но теперь он знал, что мысли и идеи, посетившие его, пока музыка звучала, останутся и заполнят пространство, которое он неторопливо создавал. Он сумел увидеть сцену, своего героя-композитора в Поллинге, в доме, где умерла мать Томаса, но видение исчезло, стоило ему встать, чтобы вместе с остальными слушателями аплодисментами приветствовать квартет. Музыканты склонились в унисон, и этот финальный жест, как и сама игра, был заранее отрепетирован.
Глава 14Вашингтон, 1942 год
Элеонора Рузвельт быстро вела их по коридору.
– Не все здесь мне нравится, но мне не позволяют делать ремонт по своему вкусу.
Томас заметил, что жена президента обращалась скорее к Кате, чем к нему. Ему сказали, что президент его примет, но, поскольку миссис Рузвельт об этом не упомянула, он решил, что встречу перенесли или отменили. Этим утром пришли новости о контрнаступлении русских на Шестую армию вермахта под Сталинградом. Томас удивился бы, не отними это событие все внимание президента.
Им предстояло выпить чаю с миссис Рузвельт, хотя они уже позавтракали в доме Агнес и Юджина Мейер, у которых остановились.
– Жалко, – сказала Элеонора, когда они уселись в маленькой боковой комнате, – что не все к вам прислушались, когда вы предупреждали, что на силу нужно отвечать только силой.
Томас не стал ее поправлять, возражая, что никогда такого не говорил. Он понимал, Элеонора пытается ему польстить, намекая, что он предвидел угрозу, исходившую от Гитлера.
– Мы хотим, – продолжила миссис Рузвельт, – чтобы вы и дальше вели трансляции на Германию. Вы стали маяком надежды. В Лондоне о вас только и говорят. Они счастливы, как и я, что вы с нами. И поражены тем, что вы не боялись выступать, когда дела Гитлера шли в гору.
Катя спросила миссис Рузвельт о ее трудах для нужд фронта.
– Мне приходится быть осторожной, – ответила она. – Во время войны вы не можете критиковать действующего президента, но ничто не мешает вам обрушиться с критикой на его жену. Поэтому я держусь в тени. Я решила, мой визит в Англию может быть полезен. Мне понравились король и королева, их преданность общему делу, однако разговор с Черчиллем дался мне нелегко. Но главное, что я повидала много простых людей и наших солдат.
– Все вами восхищаются, – сказала Катя.
– Столько молодых людей впервые увидели Англию. Надеюсь, это воспоминание останется с ними навсегда.
Элеонора печально покачала головой. Томас понял: ей не хотелось уточнять, что для начала молодым людям нужно пережить эту войну.
– Мы непременно одержим победу, – продолжила миссис Рузвельт. – Я убеждена, что мы выиграем войну, чего бы это ни стоило. А после займемся обустройством послевоенного мира.
Она посмотрела на Катю, которая ободряюще ей улыбнулась. Томас гадал, не происходит ли сейчас в Овальном кабинете чего-нибудь важного, что заставило президента перенести их встречу.
– Когда мы встречались раньше, – сказала Элеонора, – мы были так восхищены вашим мужем, его гуманизмом и его трудами, что не уделили вам должного внимания. – Она обращалась к Кате, словно преподаватель к студенту. – А теперь я вижу, что вы чудо, настоящее чудо. И я жду не дождусь, что вы повторите все то, что сказали вчера вечером, но мне хотелось бы услышать это из ваших уст, а не по телефону от Агнес Мейер.
– Она вам звонила? – спросила Катя.
– Она звонит каждый день, и раз в неделю я отвечаю на звонок, – ответила миссис Рузвельт.
– Она и моему мужу звонит.
Внезапно Томасу пришло в голову, что он может воспользоваться поводом и попросить у первой леди за Мими и Гоши. Он понимал, что уже слишком поздно, но вдруг удастся узнать что-нибудь новое или получить гарантии, которые утешат Генриха.
После его слов на лице Элеоноры отразилось беспокойство.
– Они евреи? – спросила она.
Томас кивнул.
– Боюсь, новости неутешительные, – сказала она. – Для всех нас. Именно поэтому нам следует… – Она запнулась. – Я ничем не могу вам помочь. Простите меня. До войны я делала все, что могла, но теперь я бессильна. Нам остается только надеяться.