Волшебник — страница 67 из 79

Глава 16Лос-Анджелес, 1948 год

Элизабет устремила на него недоуменный взгляд:

– Моим дочерям не нравится, когда над ними смеются, обеим.

– Я думала, мы говорим об Анжелике, – сказала Катя.

– Есть еще Доминика, – ответила Элизабет. – Пожалуйста, не надо их обижать.

Поскольку Доминике было всего четыре года, Томасу казалось странным, что о ней говорили как о взрослой.

Элизабет вместе со своими обидчивыми дочками гостила у них, пока Боргезе был в Италии с миссией, о которой не полагалось расспрашивать. Первый раз оказавшись с девочками за столом и увидев, что Анжелике не нравится лед в воде, Томас заметил, что все хорошие маленькие девочки в его окружении лед просто обожают.

– А маленькие девочки, которые не любят лед, как правило, не очень любезны, – добавил он по-английски.

Анжелика, которой недавно исполнилось восемь, внезапно расстроилась и обратилась к матери, чтобы высказать свое недовольство. Элизабет велела ей идти на кухню и попросить, чтобы ей накрыли обед в саду.

– Я скоро приду, посмотрю, все ли у тебя хорошо.

Элизабет с каменным выражением смотрела на отца.

– Это была шутка, – сказал Томас.

– Ей не нравится, когда ее называют маленькой, – ответила Элизабет. – Или не очень любезной.

– Какая умница, – заметила Эрика. – Мне тоже никогда такое не нравилось.

– Уверен, я никогда не называл тебя маленькой, – сказал Томас.

– Или не очень любезной.

Позднее, в его кабинете, Томас и Катя вполголоса обсуждали, что случилось с Элизабет за те десять лет, которые она прожила вдали от них. Томас вечно подшучивал и подтрунивал над внуками, придумывал смешные прозвища и розыгрыши и не понимал, почему внучкам претит этот беспечный тон. Вероятно, они унаследовали чувствительность и отсутствие чувства юмора от этих ужасных Боргезе.

В следующий раз Анжелика явилась за стол бледная и расстроенная, словно принцесса, чье достоинство оскорбили. Томас заметил, что Эрика села с ней рядом.

– Что ты сейчас читаешь? – спросила она.

– В нашей семье это непросто, – ответила девочка, – поскольку с отцом мы говорим по-итальянски, с матерью по-немецки, а с сестрой общаемся по-английски. Поэтому нам есть из чего выбирать. В настоящее время я читаю Льюиса Кэрролла. Он оказывает на меня большое влияние.

Прогуливаясь по саду, Томас с Катей согласились, что в их детстве такой ответ вызвал бы насмешки как со стороны братьев и сестер, так и со стороны родителей.

– Неужели так ведут себя все американские дети? – спросила Катя. – Или это придумали в Чикаго Элизабет с Боргезе?

На следующее утро Эрика разложила на полу в большой комнате карту Европы и принялась показывать Анжелике места, где она побывала, а Анжелика задавала серьезные и продуманные вопросы. Доминика возилась в углу с куклами, Элизабет читала.

– Тетя Эрика собирается взять нас в гавань Марина-дель-Рей, – сообщила им Анжелика на немецком со следами итальянского акцента.

– Обеих? – спросила Катя.

– Да, мы будем есть мороженое и хот-доги.

– Только не кладите в мороженое горчицу, – сказал Томас и тут же вспомнил, что подобное замечание может быть воспринято как насмешка. Словно они были не способны сами разобраться, как им есть.

Он постарался исправить положение.

– В Санта-Монике делают превосходные хот-доги, – заметил Томас.

– Нам говорили, – ответила Анжелика, подняв глаза от карты.

За обедом, в отсутствие Эрики и девочек, Томас был поражен ненавистью Элизабет к Германии.

– Я не хочу больше слышать об этой стране, – сказала она. – Меня не волнует, что с ней происходит. Ноги моей больше там не будет.

Томас гадал: возможно, Элизабет несчастна в браке с Боргезе и любыми способами стремится избежать расспросов?

– Ты обвиняешь Германию в том, что она лишила тебя юности? – спросил Томас.

– Я ни в чем не виню ни моих родителей, ни мою бывшую страну. Я ни в чем никого не виню.

– А тебе есть в чем винить родителей? – спросила Катя.

– Во-первых, я не получила хорошего образования. Во-вторых, любовь всегда доставалась мне как награда.

– Награда за что? – спросила Катя.

– За то, что была тихой и милой, за то, что была послушной маленькой девочкой.

– Ты никогда не была милой с младшим братом, – возразила Катя.

– Михаэль такой зануда! – воскликнула Элизабет.

Она рассмеялась.

– У тебя были романы?

Томас услышал, как Катя затаила дыхание. Он и сам удивился, что осмелился задать дочери подобный вопрос.

– Один или два раза, – ответила Элизабет и снова рассмеялась.

– У тебя был роман с Германом Брохом? – спросил Томас.

– Мы несколько раз встретились. Я не назвала бы это романом. Но это еще до свадьбы. В те времена он был очень мил.

– Он известен своей грубостью, – заметил Томас.

– Только не со мной, – ответила Элизабет.

Его дочь стала раздражительной и суровой. Томасу хотелось, чтобы она пожила у них подольше.

Он не замечал записной книжки, лежавшей на столике рядом с дочерью, пока Элизабет ее не открыла.

– Я записала вопросы, которые хотела задать вам обоим, – сказала она.

– Я не удивлена, – ответила Катя.

– Первый вопрос. Почему здесь живет Эрика?

– Ей больше некуда податься, – ответила Катя. – Раньше она выступала с лекциями. Теперь никто не желает слышать о Германии и войне.

– А где ее муж?

– Оден? Он никогда не был ей мужем. Они не виделись несколько лет.

– Почему она не с Бруно Вальтером? Его жена умерла, и она могла бы за него выйти.

– У него другие планы, – ответила Катя.

– Что она здесь делает?

– Она собирается стать секретарем отца. А также помогать мне по дому, в тех пределах, в которых я ей это позволю.

– Почему вы не хотите, чтобы она жила своей жизнью?

– Она нужна твоему отцу.

– Она намерена оставаться здесь навсегда?

– Видимо, так, – ответила Катя.

– А где Моника?

– В Нью-Йорке, – ответила Катя. – Разве она не дает о себе знать? Иногда я получаю от нее по письму в день.

Томас удивленно посмотрел на жену. Он впервые об этом слышал.

– Она пишет, что мечтает найти место, где нет книг, – сказала Катя. – Поэтому ей не слишком нравится бывать у нас. Но я уверена, со временем все изменится. Не может не измениться.

Палец Элизабет пробежал вниз по списку.

– Почему ты вышла за него? – спросила она Катю, показав на отца.

Катя ответила, не помедлив ни мгновения, словно репетировала заранее.

– Из всех кандидатов – настоящих, прошлых и будущих – ваш отец был самым приемлемым.

– Это единственная причина?

– Была и другая, но она слишком личная.

– Я больше никогда об этом не спрошу.

Катя отпила кофе, собираясь с мыслями.

– Мой отец был дамским угодником. Это было сильнее его. Он хотел всех женщин, которые попадались ему на глаза. С твоим отцом у меня никогда не было таких проблем.

– Может быть, мне выйти, чтобы вы могли меня обсудить? – спросил Томас с улыбкой.

– Нет, любовь моя, – ответила Катя. – Мне нечего к этому добавить.

– Почему ты до сих пор общаешься с Альмой Малер?

– Вопрос интересный, – сказала Катя. – Альма невыносима. А после смерти Верфеля стала еще хуже. Она пьет и не стесняется говорить что думает. Я не могу сказать о ней ни одного доброго слова.

– Но ты продолжаешься с ней видеться?

– Да. Есть в ней что-то от старой доброй Вены. Я не про культуру и прочее. Скорее, про умение радоваться жизни. Наблюдать за этим такое удовольствие, но умение радоваться жизни уходит безвозвратно. Возможно, Альма такая последняя.

– И вот еще что. Клаус написал мне, что вы его обидели.

– Он не может найти себе применения, – сказала Катя.

– А здесь он вам не пригодится?

– Я не могу платить за него бесконечно.

– А за Эрику можешь?

– Эрика будет работать на отца. Ты представляешь Клауса в этой роли?

– Так дело в этом?

– Хватит, – сказала Катя. – Я не знаю, как мне справиться с Клаусом. Мы можем оставить этот вопрос?

– Я не хочу тебя расстраивать, – ответила Элизабет.

– Мы можем оставить этот вопрос? – повторила ее мать.


Когда Клаус вернулся в Пасифик-Палисейдс, он был таким худым и осунувшимся, таким сломленным и сокрушенным, что даже Эрика сочла за лучшее не заводить с ним споров. Когда Томас спросил его, принимает ли он морфин, Клаус пожал плечами: разве это не очевидно? Возможно, рассуждал Томас, в личной жизни Клауса случилось нечто, что заставило его пуститься во все тяжкие? У Клауса была манера зализывать душевные раны, рассуждая о своей литературной репутации и с жаром откликаясь на все общественные события. Сейчас он был одержим Густавом Грюндгенсом, первым мужем Эрики, который во время войны был любимым актером Геринга. Освобожденный из заключения русскими, Грюндгенс триумфально вернулся на сцену. Его появление в первом премьерном спектакле после войны вызвало овации. Клаус своими глазами наблюдал, как его приветствовал полный зал.

Томас несколько раз слышал, как Клаус расписывал эту сцену всем желающим. Поскольку его соотечественники, рассуждал Клаус, лишены возможности открыто поддержать обреченных нацистских лидеров и их лозунги, они демонстрируют недостаток раскаяния, восхваляя актера, который был любимчиком одного из вождей.

– То, что невозможно делать при свете дня, – говорил Клаус, – делается в темноте.

Клауса возмущала сама идея, что он может вернуться в Германию.

– В тридцать третьем году я уехал не из-за того, что совершил, а из-за того, что совершили они, поэтому мое нежелание жить в Германии происходит не от того, кем считаю себя я, а от того, кем являются они.

Из него вышел бы превосходный составитель речей или министр культуры, думал Томас.

За два месяца до этого Клаус, который сам автомобиль не водил, написал Кате, что хочет снять в Лос-Анджелесе коттедж неподалеку от дома родителей. Он просил ее присмотреться к ценам. Кроме того, он желал нанять молодого шофера, который бы умел готовить и обладал привлекательной внешностью. Клаус планировал прожить в Лос-Анджелесе полгода и иногда обедать у родителей.