Катя была вне себя. Томас не знал, что возмутило ее сильнее: непоколебимая уверенность Клауса, что родители заплатят за аренду коттеджа, упоминание молодого шофера или идея прожить так полгода. Катя ответила сыну, что не собирается за него платить и что само его предложение крайне возмутительно. Томасу показалось, что первый раз в жизни она позволила себе ответить сыну так резко.
Теперь, когда Клаус жил у них, Томас с Катей слышали, как по ночам он бродит по дому, а наблюдая, как его сонливость за столом сменяется безудержной болтовней, догадывались, что он принимает различные наркотики. Он почти не брился и, несмотря на замечания матери, что у него много носильных вещей, не часто менял одежду.
Сейчас Клаусу было немногим за сорок. Каждый день он носился с идеей о новой книге, которую мог бы написать, или статьей, которую ему закажут. Это была то биография Бодлера, то роман под псевдонимом о жизни гомосексуалистов в предвоенном Нью-Йорке, то статья о его пребывании в послевоенной Германии, то длинное сочинение о путешествии по американской железной дороге. Он никогда не спускался к завтраку, а иногда его не могли разбудить до обеда. В саду Клаус избегал солнечных мест.
– Если бы ты приучил себя вставать рано, – говорила Катя, – ты написал бы книгу, которую прочел бы весь мир.
Увидев чисто выбритого и причесанного Клауса в отглаженном пиджаке, белой рубашке, новых туфлях и с портфелем, который ждал такси, по виноватому взгляду Кати Томас понял, что она снова дала ему денег на поездку в Нью-Йорк.
Некоторое время они жили втроем с Эрикой. Пока дочь, действуя по строгому плану, занималась его бумагами и вела его переписку, Катя все больше отдалялась от Томаса. Почти все время она сидела в шезлонге, читая книгу, или помогала садовнику.
Поскольку Эрика занималась его перепиской и дневником, у них было что обсудить за столом. Катя, напротив, почти все время молчала. Дочь с матерью редко вступали в открытые конфликты. Впрочем, однажды в присутствии Голо Эрика выразила неудовольствие салатной заправкой, а затем стала жаловаться, что овощи вечно переваривают.
– Словно мы снова вернулись в Мюнхен с его ужасной едой, – сказала она.
– Какой ужасной едой? – спросила Катя.
– Густой подливкой, забивающей все вкусы. Все переваренное! Непропеченное! Несъедобное! Баварское!
– В те времена ты не жаловалась.
– Я понятия не имела, что еда бывает другой.
– Полагаю, это так. А еще ты понятия не имела о том, как себя вести, и до сих пор не имеешь, – сказала ее мать. – Я часто думаю, откуда ты такая взялась?
– Видимо, после ночи любви.
– Вроде тех, что ты проводила с Бруно Вальтером!
Побледнев, Катя посмотрела на Голо. Томас заметил, что Голо знаками показывает матери: сказанного довольно. Томас думал только о том, чтобы поскорее доесть и удалиться в свой кабинет. Он не удивился, когда Катя, вместо того чтобы постучаться к нему в дверь и позвать его на прогулку, куда-то укатила на автомобиле вместе с Голо.
Клаус вернулся из Нью-Йорка еще более опустошенным, выдохшимся и взъерошенным. Томас был уверен, что Катя с Эрикой решили до поры до времени не говорить ему, что стало причиной его приезда.
Следующие несколько дней Клаус не выходил из комнаты, а еду ему приносили на подносе.
– Я взяла с него обещание, что он не будет бродить по ночам, – сказала Катя. – Мы должны высыпаться.
– Что случилось? – спросил Томас.
– Лучше спроси у Эрики. Он был на какой-то глупой вечеринке, когда нагрянула полиция, но не раньше, чем он успел принять какую-то смесь. Не спрашивай меня, как это называется, но в его состоянии бывает эйфория и депрессия. Сейчас у него затяжная депрессия.
Когда Клаус начал спускаться к ужину, он был возбужден и говорлив, порой не мог закончить предложения и никому не давал вставить слова. Особенно расстраивала его история Моники, которую он встретил в Нью-Йорке.
– Ее выставили из нескольких отелей, потому что она запасала продукты у себя в номере и не платила по счетам, – сказал он. – Мы живем в роскоши, а Моника, которая страдала больше всех, бродит по улицам, словно бродяжка. Ей нужно помочь. Я сказал ей, чтобы связалась с нами.
Переводя взгляд с одного на другого, Клаус постепенно терял свой безумный запал, становясь почти спокойным.
Вскоре кто-то начал названивать ему из Сан-Франциско.
– Это Гарольд, – сказала Катя.
– По мне, хоть Уинстон Черчилль, – ответил Томас.
Гарольд был любовником Клауса в Нью-Йорке, но решил податься на запад. После возвращения Клауса он умудрился потерять работу в Сан-Франциско и теперь направлялся в Лос-Анджелес. Его звонки были предупреждением о скором приезде.
За столом только и говорили о том, что Гарольд напился, что Гарольд привел в номер, который они снимали с Клаусом, какого-то юного прохвоста и, наконец, что Гарольда арестовали, а Клаусу пришлось внести за него залог.
Когда Эрика с матерью обсуждали Гарольда за обедом, Томасу пришло в голову, что каждый из его детей в душе радуется порокам, которые были присущи другим. Клаус с умным видом рассуждал о странностях Моники. Элизабет нравилось, когда Михаэль проявлял неумеренную обидчивость, и она только что не урчала от удовольствия, когда Эрика вела себя недостойно, да и Голо тоже. Сейчас Эрика объединилась с матерью в заботах о Клаусе и Гарольде. То обстоятельство, что Клаус не ночевал дома, заставило двух женщин, до сей поры избегавших общества друг друга, действовать сообща. Поначалу они расстраивались, потом беспокоились, чем все кончится. И в конце концов принялись искать пути выхода из кризиса. Почему бы, к примеру, Клаусу совместно с Эрикой не заняться написанием киносценария по мотивам «Волшебной горы»?
Услышав об этом, Томас отвел Катю в сторонку:
– Мы должны позволять детям иметь собственные фантазии, но сами не можем позволить себе фантазировать.
– Эрика смотрит на эту идею с оптимизмом.
– Пусть смотрит.
Это был единственный случай, когда он позволил себе покритиковать Эрику перед Катей.
Не успел Гарольд выйти из тюрьмы за одно правонарушение, как тут же угодил за другое. Эрике пришлось отвезти к нему Клауса.
– А он начинает мне нравиться, этот Гарольд, – заметил Томас Кате. – Кажется, он нравится мне больше остальных зятьев и невесток, включая Бруно Вальтера, дорогую Грет, того шумного итальянца, за которого вышла Элизабет, и даже принстонского библиотекаря Голо.
– Клаус сказал, что он очень красив, – ответила Катя.
И они рассмеялись, как давно не смеялись вместе.
– Теперь нам не хватает только Моники, – сказал Томас.
– Я послала ей деньги на дорогу до Италии, – сказала Катя. – Она всегда хотела там жить.
– И работать?
– Не спрашивай. Когда она обустроится, я тебе сообщу. И я продолжаю думать о Клаусе. Ему нужна своя квартира. Он сказал, что нашел подходящую, и цена небольшая. А еще он хочет купить автомобиль и научиться вождению. Я по-прежнему считаю, что мы не должны за него платить. Но стоит мне его увидеть, и мое сердце тает. Думаю, он это знает. Я стала одной из тех матерей, к которым всегда относилась с презрением.
Поначалу, выйдя из тюрьмы, Гарольд поселился вместе с Клаусом в его новой квартире, но вскоре, после очередного дебоша, исчез, оставив Клауса в одиночестве. Когда Катя с Эрикой принялись выражать сочувствие Клаусу, Томас изумился:
– Разве не этого он хотел? Квартира неподалеку и свой автомобиль. Только без шофера. Он остался один, но разве это не мечта любого писателя?
Телефон зазвонил в час ночи; Томас слышал, как подошла Катя. Положив трубку, она сразу же поднялась к нему.
– Клаус перерезал себе вены. Он в больнице в Санта-Монике. Врачи говорят, опасность миновала. Я еду туда. Эрику не буди. Пусть поспит до утра.
Спустя некоторое время после отъезда Кати в дверь постучалась Эрика.
– Автомобиля нет, – сказала она. – Где моя мать?
Эрика настояла, что тоже поедет в больницу на своем автомобиле.
Томас вошел в кабинет. Наверное, ему следовало позвонить Голо? Или Элизабет? Ему станет спокойнее, если он кому-нибудь об этом расскажет – все лучше, чем сидеть одному в пустом доме в ожидании вестей. А еще проще вообразить, что Клаус спит наверху или все еще в Нью-Йорке.
Если Клаус и походил на кого-то в семье, то на тетю Лулу. Она обладала похожим живым воображением и неумением жить одним днем. Обычные дни были не для нее – то ли дело назначенный день в будущем, когда она выйдет замуж, осуществив свои мечты. Выйдя замуж, она принялась жить в ожидании детей, которые непременно сделают ее счастливой. Когда родились дочери, Лула принялась мечтать о квартире большего размера, ремонте в гостиной, праздниках. Томас вспоминал, как ребенком Лула пролистывала середину романа, чтобы сразу пережить возбуждение развязки.
Так и Клаусу больше нравилось видеть свои работы опубликованными, чем корпеть над ними. Ни Клаус, ни Лула были неспособны устоять перед искушением ввести наркотик в вену. Для того чтобы поддерживать возбуждение, другие способы уже не годились.
Томас сидел в кабинете, позволяя мыслям о сыне бродить в голове, прислушиваясь, не раздастся ли шум мотора, надеясь, что Катя с Эрикой скоро вернутся. Он хотел позвонить в больницу, но решил, что, будь у них новости, они сами бы ему позвонили.
Когда Катя с Эрикой вернулись, Томас успел переместиться в спальню. Он спустился вниз, и они рассказали ему, что порезы на запястьях Клауса неглубокие и скоро он поправится.
Кто-то в больнице связался с газетчиками. Местные новости подхватила американская и международная пресса, и скоро телефон звонил не переставая – старые друзья и любопытствующие желали знать о самочувствии Клауса.
Приехал Голо. Мать с сестрой бранили его за то, что, услышав телефонный звонок, он снимал трубку и тут же клал ее на рычаг. Даже когда пришли новости, что Клаусу полегчало, Голо не поднял глаз от книги. Однако, когда Томас попытался найти в Голо союзника, осудив поступок Клауса, Голо ответил холодно: