Волшебник — страница 74 из 79

За обедом они с Катей обратили внимание на роскошное меню. Даже в лондонском «Савойе» выбор блюд был ограничен послевоенным нормированием. Казалось, в Германии такое просто невозможно. Улицы были пусты, но снабжение успели восстановить. Возможно, такое изобилие было только в отелях.


– Нам придется, – прошептал он Жоржу, когда вечером они входили в банкетный зал, – трясти мясистые руки, еще недавно липкие от крови.

Если во Франкфурте царивший там дух беззаботности и добродушия показался ему несколько неуместным, в родном городе это безудержное веселье не на шутку его расстроило. Он воображал, что подобные банкеты будут устраивать молодые люди, горящие идеей восстановления демократии. Но все присутствующие казались ему немолодыми и перекормленными, бодрыми и вальяжными. Чем больше лилось вина и пива, тем громче звучали голоса, тем заразительнее был смех. За супом последовала рыба, затем несколько перемен мясных блюд, включая свинину и ростбиф. Томас наблюдал, как влиятельные люди Мюнхена отдавали должное каждому блюду, а сидящий напротив мужчина жадно тянулся к подливке.

В голове у него звучал голос Клауса, который обещал, что изобличит дух этого банкета в книге, которую назовет «Новая Германия». Катю, сидевшую справа, развлекал Жорж Мочан. Эти двое, казалось, не замечали никого вокруг. Поскольку высокопоставленный чиновник, сидевший справа, до сих пор не сказал ничего интересного, Томас не видел нужды поддерживать разговор. Поэтому он просто сидел и ковырялся в тарелке, а блюда все несли и несли.

Томас думал о Мюнхене, который он знал, о кафе, в которых молодые художники и писатели вели горячие споры до утра, о городе Катиных родителей, соединявших эксцентричность и высокую культуру. В том старом Мюнхене было полно знаменитостей: от поэта, известного своими публикациями в малотиражном журнале, до художника, создавшего несколько гравюр на дереве, на которого показывали на улицах. В Мюнхене его юности все про всех знали, это была метрополия, где всеобщая вовлеченность и сексуальная свобода только усилились, когда инфляция выросла и деньги перестали иметь вес.

В этом зале деньги имели вес. Когда был подан десерт и официанты принялись разносить громадные ушаты сливок для тортов и пирожных, Томас понял, куда попал. Это был не Мюнхен тонких душ и возвышенных социальных фактур, а баварская деревня, выбравшаяся в город. Люди за столом чувствовали себя настолько расслабленно, что спустя некоторое время почти позабыли про почетных гостей. Томас смотрел, как они разевают рты, как развязно жестикулируют, какими неотесанными выглядят их манеры. Именно этим людям принадлежало будущее, думал Томас. Он может сколько угодно говорить о Гёте, будущее было за ними.

Он не посчитал нужным попрощаться перед уходом, просто сделал Кате и Мочану знак, что они уходят. Однако, когда они встали, Томас заметил Алана Бёрда с двумя типами в американских пиджаках, которые направлялись прямо к нему.

– Я больше не хочу видеть этого человека, – сказал Томас Мочану.

– Придется запутать следы, – отозвался тот шепотом. – Та дверь ведет в ванную. В ней есть боковой выход. Главное, не останавливайтесь.

Томас отвернулся от американцев и сделал вид, что идет в туалет. Они вышли из зала – Катя с Мочаном последовали за ним, – и Мочан вывел их на улицу.

– Проще будет вернуться в отель пешком. Они не станут вас преследовать, им не нужна огласка.

Было условлено, что утром их багаж без церемоний погрузят в «бьюик», который после вернется за ними. Ночь они проведут в Байрёйте, а затем двинутся в Восточную зону.

В Байрёйте, в отеле «Байеришерхоф», администратор, которому Мочан велел отнестись к гостям с особым вниманием, принялся лебезить и несколько раз подходил к столу, осведомляясь, не нужно ли им чего-нибудь еще. Утром Томас надеялся, что они уедут до того, как этот тип появится, но администратор ждал их у подножия лестницы, проводил их в комнату для завтрака и лично следил за тем, как выносили багаж.

– Одна просьба, – сказал администратор. – Мы были бы весьма признательны, если бы вы расписались в «Золотой книге посетителей». Вы оказали бы нам большую честь.

Книга лежала на стойке портье.

– Мы нечасто ее достаем, – сказал администратор. – Но сегодня у нас особенный день.

Он открыл страницу и подал Томасу ручку. Написав свое имя, Томас заметил, что предыдущие страницы пусты.

– Мы оставили пустыми шестнадцать страниц, – объяснил администратор. – По одной на каждый год вашего изгнания.

Томас принялся переворачивать страницы, пока не дошел до предыдущих записей – каждому почетному гостю была выделена своя страница. Там были подписи Гиммлера, Геринга и Геббельса.

– Достойная компания, – заметил Томас администратору, который стоял скрестив руки и выглядел одновременно довольным и озабоченным.

В автомобиле Жорж выразил свое возмущение.

– Им бы следовало сжечь эту книгу. Это они умеют. Им не впервой жечь книги.

– Пожалуйста, увезите меня из этой страны как можно скорее, – сказал Томас.

Мочан объяснил, что ему посоветовали пересечь границу в определенном месте.

– Но если такой совет дали мне, ему последуют и газетчики, – сказал он. – Есть другой способ пересечь границу, и там нас никто не заметит.

– Как вы думаете, нам стоит переселиться в Швейцарию? – спросил Томас.

– А почему, как вы полагаете, я так с вами ношусь? – рассмеялся Мочан. – Вы должны понимать, с каким радушием вас встретят в Швейцарии, если вы решите туда вернуться. Я представляю швейцарский народ, но мы этого слова не используем. Я представляю швейцарский дух, но и о нем мы предпочитаем не говорить. Возможно, мне следует сказать, что я представляю литературный кантон Швейцарии и мы почтем за честь видеть вас в своих рядах.

На границе их остановил отряд молодых советских солдат, которых, казалось, озадачило появление «бьюика». Пока один перегородил автомобилю дорогу, остальные побежали к стоявшему неподалеку сараю. Пожилой крупный русский в форме направился к автомобилю. Мочан вышел. Томас опустил окно, слушая, как их друг общается с русскими на их языке.

Мочан говорил с редкой самоуверенностью. Советский офицер, вероятно, потребовал, чтобы Жорж развернулся и пересек границу севернее. Мочан покачал головой и рукой показал вперед, давая понять, что намерен пересечь границу именно здесь.

– Должно быть, они ничуть не изменились с тех пор, как владели крепостными, – заметил Томас, когда молоденькие солдатики, совсем мальчишки, принялись бесцеремонно разглядывать их через окна.

– Поэтому они расстреляли всех аристократов, – ответила Катя.

Мочан резко мотнул головой, веля солдатам освободить дорогу. Когда один из них подошел и произнес что-то угрожающее, Жорж ткнул его в грудь пальцем. Затем он вернулся к автомобилю и завел мотор.

Вскоре их снова остановили солдаты, но на сей раз, чтобы сообщить, что через пять минут их встретят официальные лица и сопроводят к цели их путешествия.

Томас рассуждал, что, не задумай он эту поездку в Европу, Клаус, возможно, не покончил бы с собой. Вероятно, одна мысль о том, что скоро члены его семьи окажутся с ним рядом, ввергала Клауса в отчаяние. Томас не сомневался: Катя уже об этом подумала, а также Эрика и, возможно, другие. Он не мог понять, почему эта мысль пришла к нему в голову так поздно.

Он слышал приветственные крики, видел людей, даже детей, которые стояли вдоль улиц и махали автомобилю.

В Веймаре им отвели целый этаж гостиницы; их охраняла полиция в форме и несколько здоровяков в пиджаках. За завтраком они обнаружили, что сидят рядом с генералом Тюльпановым, который командовал в Восточном Берлине. Генерал свободно говорил по-немецки. В его лице отразилось тысячелетие российской истории. По мнению Томаса, генерал поступил мудро, сведя разговор к русской и немецкой литературе, Пушкину и Гёте.

Чем глубже в историю, тем безопаснее, думал Томас.

Ему хотелось спросить генерала, знает ли он, что Гёте жил в этих краях, и не кажется ли ему странным, что поэта вдохновлял тот самый пейзаж, который стал декорацией для концентрационного лагеря Бухенвальд.

Впрочем, генерала, кажется, занимали другие думы. Внезапно он улыбнулся, обвел взглядом комнату, источая очарование человека, который желает своим ближним только добра. Когда генерал встал, все замолчали. Тюльпанов закрыл глаза и начал декламировать:

Не взыщите с нас сурово, Если ереси мы учим! Заглянув в себя глубоко, Мы на все ответ получим.

Генерал остановился. Томас, не вставая, возвысил голос, продолжив:

Про себя давно решил я: Человек, собой довольный, Ждет душевного покоя В небесах, как в жизни дольной[14].

Сменяя друг друга, они дочитали стихотворение до конца. Раздались громовые аплодисменты. Даже официанты присоединились к овации.


В тот вечер, когда он говорил о Гёте и свободе, Томас не обращал внимания на аплодисменты. Ему казалось, слушатели были рады тому, что хоть кто-то посетил Восточную зону, заставив их ненадолго забыть о грядущей изоляции. Или, возможно, им было велено хлопать? Впрочем, скоро его захватили овации, улыбающиеся лица, громкие одобрительные возгласы.

Позднее, в гостинице, он заметил, что Катя и Мочан не разделяют его воодушевления.

– Этот генерал, – сказал Мочан, – будет править миром, или его отзовут и расстреляют.

На следующий день, когда Катя и Мочан следовали за ним в «бьюике», а Томас ехал в правительственном автомобиле, он почти с удовольствием представлял ухмылки на лицах компаньонов. Наверняка Жорж и Катя считают его глупцом, что согласился пересесть в другой автомобиль и что с таким энтузиазмом отвечает на приветствия тех, кто стоял вдоль улиц.

Томас знал, как знали Катя и Мочан, что отныне Веймар навсегда останется Бухенвальдом, а генерал, такой дружелюбный и начитанный, держит заключенных в лагере, где нацисты уничтожили стольких людей, как и сказал ему Алан Бёрд. Гёте мечтал о многом, но ни в каком сне не мог вообразить себе Бухенвальд. Ни любовные поэмы, ни природа, ни человек не могли избавить это место от проклятия, которое на него опустилось.