На миг он закрыл глаза, но тут же открыл их, услышав чьи-то шаги. Увидев Францля с сияющей улыбкой и меню в руках, Томас понял, что задумали Катя с Эрикой. Вероятно, в этом был замешан Мочан. Томас гадал, кто именно заплатил Францлю, и надеялся, что официант оценил необыкновенную щедрость Жоржа.
– Я по вам соскучился, – сказал Томас.
Он попытался смягчить голос, надеясь, что он звучит достаточно нежно.
– Мне хотелось бы поддерживать с вами связь, – добавил Томас.
– Я был бы счастлив, – сказал официант. – Надеюсь, я не слишком навязчив.
– Встреча с вами стала лучшей частью моего пребывания в отеле.
– Вы всегда здесь желанный гость.
Мгновение они с нежностью смотрели друг на друга.
– Уверен, что вы голодны, – сказал Францль и вспыхнул. – Сегодня у нас восхитительная паста. Ее делает наш итальянский шеф. Еще есть белое вино, особый рислинг из домена Вайнбах. Ваша жена сказала, это ваш любимый. И может быть, начать с холодного супа?
– Я последую всем вашим рекомендациям, – сказал Томас.
Следующие два часа официант приходил и уходил, задерживался ненадолго, рассказывал о родителях, вздрагивал, вспоминая зиму в Баварских Альпах.
– Я скучаю по лыжам, – сказал Францль. – Но не по холоду. Здесь тоже бывает холодно, но не так, как дома.
Томас рассказал ему о Калифорнии.
– Я хотел бы увидеть море, – сказал Францль. – Прогуляться по пляжу. Может быть, когда-нибудь и я побываю в Калифорнии.
Томас ощутил внезапную печаль, что совсем скоро ему предстоит покинуть отель.
– Хотите чего-нибудь еще, сэр?
Томас посмотрел на официанта. Вопрос прозвучал совершенно невинно, тем не менее Францль определенно понимал природу чувств, которые испытывал к нему Томас. Томас замялся не потому, что размышлял, не подняться ли вместе в его номер, но потому что знал, что ждать ему нечего, кроме краткой, фальшивой близости.
Он был стариком, которого обслуживали. Дни напролет он будет представлять тело Францля, когда тот отвернется, гладкую белую кожу его мускулистой спины, полные ягодицы, сильные ровные ноги.
– Нет, больше ничего, но я благодарен вам за заботу, – сказал Томас сухо и официально.
– Не забывайте, я всегда к вашим услугам, – произнес Францль, копируя его тон.
Официант поклонился и отошел, а Томас смотрел, как лучи послеобеденного солнца пятнают его спину. Он посидит здесь еще немного, понимая, что эта сцена, скорее всего, никогда не повторится.
Сейчас, два года спустя, Томас тратил больше энергии, вспоминая ту случайную встречу, чем работая над романом о мошеннике Феликсе Круле. Он до сих пор смаковал каждое мгновение, воскрешая в памяти все, что было сказано, пытаясь восстановить связь, возникшую мимолетно. Это почти волшебство, думал Томас, что человек в его годы способен испытывать такие сильные чувства. Он листал страницы дневника, перечитывая запись о предыдущем визите: «За обедом кудесник вовремя оказался поблизости. Дал ему пять франков за то, что вчера обслужил меня так мило. Неописуемое очарование его улыбки, когда он меня поблагодарил. Слишком мощная шея. Из-за меня К. к нему недружелюбна».
В последующие годы у него не будет повода для таких записей. Он станет проводить каждое утро за письменным столом (как делал последние пятьдесят лет), трудясь над романом о Феликсе Круле, а Францль будет жить за много миль от него, и память о нем начнет крошиться, даже если воспоминания о том, как он пересекал вестибюль, о его грации, его улыбке до сих пор доставляли Томасу наслаждение.
Увидев дом, который Мочан присмотрел для них с Катей в Кильхберге, к югу от Цюриха, Томас понял, что он станет его последним домом. Если они купят его, их с Катей странствиям придет конец. Порой он тревожился, где будет жить Катя после его смерти. Теперь эта проблема была решена. Дом стоял над дорогой, и от него открывался вид на горы и озеро.
В новом доме все шло заведенным порядком. Томас сожалел о недобрых мыслях, которые некогда питал к Швейцарии. Он получал удовольствие от ухоженности и порядка в деревне, от того, как менялся свет над озером, как сумерки наползали с гор.
Он начинал проникаться симпатией к своему протагонисту Феликсу Крулю, как когда-то любил Адриана Леверкюна, Тони Будденброка и юного Ганно. Читатели могли гадать, был ли Ганно его автопортретом, искать сходство между автором и композитором в «Докторе Фаустусе», но никому не придет в голову, сколько у них общего с Феликсом Крулем. Хитроумные трюки, которые Круль проделывал с миром, Томас не просто заимствовал из плутовских романов, – он делился тем, что обнаружил в себе самом, но обращая все в шутку. Круль был ловкачом, который брал все, что плохо лежит, тем, кто обшарит ваши карманы, стоит вам зазеваться.
Когда они с Катей оформляли дом в Кильхберге, шагая от автомобиля к конторе цюрихского адвоката, Томас был уверен в собственной значимости. Со стороны он выглядел мужчиной за семьдесят, безукоризненно одетым, выступающим целеустремленно и с достоинством. В кармане у него лежал перевод на требуемую сумму. Он был отцом шестерых детей, женатым на женщине, которая только что жестко и в мельчайших подробностях обговорила с бывшими хозяевами, какие домашние приспособления и гаражное оборудование следует оставить новым владельцам. А еще Томас был автором множества превосходно написанных книг, он никогда не чурался длинных предложений и пространных отступлений, заставлявших вспоминать славные имена из прошлого немецкой литературы. По всем параметрам он был великим человеком. Своими заслугами он устрашил бы даже собственного отца.
Никого, однако, не устрашило бы зрелище того, как он в одиночестве корчит рожи перед зеркалом в туалете адвокатской конторы. Возможно, наблюдатели удивились бы полунасмешливым взглядам, которые Томас бросал на свое морщинистое лицо, лукавым и многозначительным ухмылкам, свидетельствующим о том, что он, подобно Феликсу Крулю, снова обвел всех вокруг пальца.
Печальное приятие того факта, что жизнь в собственном доме дает мало шансов на случайные знакомства с привлекательными официантами, не помешало ему сделать Феликса Круля официантом в роскошном отеле, гордящимся своей статью и униформой с иголочки. Этот молодой человек не упускал случая с истинным радушием поприветствовать гостей, подтолкнуть даме кресло, передать меню и наполнить бокалы. Томас даже позволил герою интрижку с шотландским лордом, который пал жертвой его очарования, как сам Томас некогда пал жертвой очарования Францля.
Как Арнольд Шёнберг был уверен (и не ошибся), что умрет в тринадцатый день месяца, так и Томас считал, что умрет в семьдесят пять. Когда, однако, этого не случилось, он воспринял это как своего рода подарок, словно ему предложили пожить за пределами отпущенного ему времени. В своем кабинете, когда он оборачивался в поисках книги, он представлял себя на Пошингерштрассе, в Принстоне или в Пасифик-Палисейдс.
Вечерами, когда ветер стихал, воды озера темнели, а над горами нависал серо-голубой свет, Томас предполагал, что, возможно, на самом деле он умер в Калифорнии, а это посмертная интерлюдия, часть сделки, позволившая ему еще раз увидеть Европу, купить еще один дом, прежде чем он окончательно угаснет и больше не будет видеть снов.
Томас никогда не думал, что доживет до восьмидесяти. Генрих умер вскоре после того, как ему исполнилось семьдесят девять; Виктор – в пятьдесят девять, его отец – в пятьдесят один, а мать – в семьдесят один. Годы пролетели незаметно. За год до его юбилея Эрика принялась хлопотать над устройством торжества.
Томас знал, что некоторые писатели презрительно относились к юбилеям, считая их уместными только для кинозвезд, но, после того как его грубо вышвырнули из Германии и вежливо выставили из Америки, он не видел ничего зазорного в чествовании, которое пройдет в месте, ставшем его последним домом.
В день юбилея Томас радовался поздравлениям, в том числе от местного почтового отделения, которому пришлось разгребать горы поздравительных писем. Томас не удивился, что его американский издатель Альфред Кнопф счел возможным перелететь через океан ради его юбилея. Он был счастлив, что Бруно Вальтер, который был на год моложе, пожелал дирижировать «Маленькой ночной серенадой» в цюрихском «Шаушпильхаузе» в его честь. Когда он прочел панегирик Франсуа Мориака, который гласил: «Его жизнь иллюстрирует его труды», то подумал о Феликсе Круле и улыбнулся тому, как мало знал о нем Мориак.
Получив поздравления от французского президента и президента Швейцарской Конфедерации, Томас надеялся получить такое же от западногерманского правительства, но Аденауэр поручил поздравить его какому-то министру.
Он был выставлен на всеобщее обозрение, как было с ним большую часть жизни, скорее посол, представляющий сам себя, чем просто человек.
В дни, последовавшие за юбилеем, его выжившие дети гостили в Кильхберге, включая Монику, кожа которой от жизни на Капри стала орехового цвета. Его дети были так заняты самоутверждением, что порой забывали про юбиляра. Однажды вечером, только когда Томас объявил, что рано ляжет в постель, они вспомнили про отца и потребовали, чтобы он посидел с ними подольше.
Мать предупредила Эрику, чтобы не обижала младших сестер и хотя бы изредка позволяла им вставить слово, но Эрика не могла не приставать к Монике, говоря ей, что нельзя принимать морские и солнечные ванны бесконечно, потому что от этого глупеют. Элизабет она заявила, что, если она и дальше будет жить с дочерями во Фьезоле, где они поселились после смерти Боргезе, девочки везде будут чужими. Эрика настаивала, чтобы Элизабет увезла их обратно в Америку.
– Они должны принадлежать какому-то месту, – сказала Эрика.
– В отличие от нас? – спросила Элизабет.
– По крайней мере, мы знаем, что мы немцы, – ответила Эрика, – хотя это не принесло нам радости.
Голо и Михаэль, как обычно, тихо беседовали о книгах и музыке. Когда Томас к ним присоединялся, любое его замечание встречалось в штыки обоими сыновьями.