Неподалёку от поляны их ждали лошади и поэтому Гэллоугласы с супругами выехали из леса к стоявшему за ним на лугу дому. Магнус в удивлении натянул узду.
— Выходит, они вернулись в хижину?
«Ничего себе хижина!» — подумала, иронически скривив губы, Алеа. Дом был двухэтажный с выглядывающими из мансарды окнами, с покрытыми штукатуркой стенами и вынесенными наружу балками, с освинцованными окнами, светящимися изнутри от огня очага и от свечей на верхнем этаже.
— Мама хотела вернуться в дом, где мы выросли, — тихо объяснила Корделия. — В конце концов мы все много лет прожили здесь, прежде чем приняли замок по настоянию королевы Катарины, и несмотря на все доставленные нами маме хлопоты и досады, она говорит, что балки этого дома впитали в себя её самые счастливые воспоминания.
— Не сомневаюсь, — тихо произнёс Магнус, пуская коня вперёд. — В конце концов, в замке–то мы прожили всего четыре года, все вместе.
— Да, все вместе. — Корделия оставила недосказанным: «Прежде чем ты нас покинул», но данное ощущение витало в воздухе, и Магнус опустил голову, когда конь вёз его домой.
— Не брани себя, брат, — негромко сказал Магнусу подъехавший к нему Грегори. — Твоё отсутствие дало где вырасти Джефри.
А про себя он не упомянул, размышляла Алеа, и увидела по усмешке Магнуса, что тот тоже это понял, хотя сам Грегори вероятно об этом не подозревал.
Подъехав к двери, они спешились; из теней появились взять у них лошадей конюхи. Магнус в удивлении огляделся кругом.
— А где Пак и его сородичи?
— Скорей всего отправились по своим ночным делам, — ответил Грегори. — Иди, брат. Наверху горит свеча, и не сомневаюсь, папа бодрствует и не сводит глаз с мамы, даже если она спит.
Он открыл дверь и жестом пригласил Магнуса войти. Магнус последовал за братом, и Алеа показалось, что на его плечи легла мантия рока. Она автоматически двинулась к нему, протягивая руку успокоить его, но Корделия ловко перехватила её и направила к гостиной со словами:
— Мы должны дать им побыть несколько минут наедине, не правда ли? Её первенец, после стольких лет разлуки.
— Да… да, конечно. — Алеа позволила увести себя в гостиную, повернулась занять кресло у очага и уселась, глядя на пламя, открыв мысли и сердце для подымающегося по лестнице молодого великана, готовая к любому призыву о поддержке, какой он мог направить — но ничего такого не последовало. Наконец она подняла взгляд на Корделию — и на Ртуть с Алуэттой. Тут она потрясённо сообразила, как мастерски отсекла её от группы сестра Магнуса с целью оставить наедине с молодыми женщинами, и Алеа сразу поняла, что это означало. И вся подобралась, готовясь к допросу и к приговору.
Однако Корделия лишь мягко улыбнулась и сказала:
— Мы знаем, что говорил о тебе Магнус, когда общался с Грегори, о сопровождающем его слова приливе чувств. Но теперь, когда ты здесь, рядом, это сказанное кажется столь немногим.
— Приливе чувств? — мигом насторожилась Алеа. — О каких чувствах он говорил?
Все три женщины быстро обменялись удивлёнными взглядами.
— Восхищения твоим мастерством в бою, — начала перечислять Корделия, — остротой твоего языка и ума — но также и восхищения твоим лицом и фигурой.
— Лицом и фигурой? — рассмеялась резким, горьким смехом Алеа. — Лошадиной физиономией на жердине? Чем он тут мог восхищаться?
Женщины снова обменялись удивлёнными взглядами, на сей раз украдкой; а затем Ртуть снова повернулась к Алеа.
— Ты очень мало о себе знаешь, девушка, коли видишь своё отражение именно таким.
— Да как я увижу своё отражение, — зло спросила Алеа, — когда нет достаточно высокого зеркала?
— Ты имеешь в виду, почти такого же высокого, как Магнус? — улыбнулась Корделия. — Зачем ему нужна малютка моего роста, когда его так много?
Хорошего человека и должно быть много, промелькнуло в голове у Алеа.
Алеа уставилась на неё, чувствуя, как в душе пробуждается буйная неразумная надежда, и, пытаясь обуздать себя, опустила взгляд.
— Ни одному мужчине не нужна женщина ростом с дерево…
— За исключением человека–горы, — отозвалась позабавленная Ртуть. — Кроме того, следует упомянуть и о движении.
— Как так? — нахмурилась Алеа. — Причём тут движение?
Алуэтта с досадой фыркнула.
— Ну, я в отличие от тебя не знаю, как мыслят мужчины! — повернула к ней голову Алеа. — Я знаю лишь итог твоих действий — боль, которая горела так глубоко, что рана никогда не сможет зарубцеваться, и сердце, запертое там, где его никто больше не сможет тронуть!
Алуэтта казалось съёжилась в своём кресле, и Корделия сжала ей руку, сказав Алеа:
— Это несправедливо. Брата моего ранила не та женщина, которую ты видишь перед собой, а хищница, которой она была до того, как моя мать исцелила её.
— В самом деле, — поддержала Корделию Ртуть, — и это говорим мы, на которых она нападала, мы, у которых она пыталась похитить наших возлюбленных.
— Но безуспешно! — горячо возразила Алеа. — А вот с Магнусом у неё все получилось вполне успешно! Я не знаю подробностей, лишь о чем–то смогла догадаться по обрывкам некоторых его замечаний, но достаточно знаю, чтобы понять, насколько глубокую рану она ему нанесла!
— И насколько сильно это отгородило его от тебя? — тихо спросила Корделия.
Алеа начала было отвечать, но у неё перехватило горло и ей пришлось сердито мотнуть головой, вытряхивая слова.
— Мне не нужно от него этого! На самом–то деле, его ненависть к сексу, к любому намёку на него несомненно служили мне защитой в те первые несколько месяцев наших совместных путешествий, когда я была уверена, что каждый мужчина хочет воспользоваться мной как игрушкой невзирая на мой отталкивающий вид, так как я была во всяком случае самкой! Воспользоваться, но никак не оставлять при себе — и мне понадобилось и впрямь не–мало времени, прежде чем я смогла поверить, что твоему брату нужно моё общество, моё благополучие и наконец моя защита его спины, но никак не моё тело! Да, полагаю, мне следует поблагодарить за это тебя. — В её тоне звучала горечь.
Однако Алуэтта тихо сказала, глядя широко раскрытыми и трагическими глазами:
— Значит одна калека исцеляет другого.
— Исцеляет? — вскинулась Алеа. — Да как его теперь исцелить? О, полагаю, я пыталась и много мне с этого вышло толку — да, в самом деле много толку, когда он ни чуточки не исцелился! — Тут она остановилась в изумлении от сорвавшихся с её уст слов.
— Значит, ты желаешь, чтобы он был для тебя больше, чем боевым товарищем? — мягко спросила Корделия, а затем сама ответила на свой вопрос. — Ну конечно же желаешь, если хочешь увидеть его полностью исцелившимся.
— Да, желаю! — воскликнула Алеа. — Но как такое может быть? Я не та женщина, которая в силах исцелить мужчину!
— Ты именно та женщина, которая может исцелить этого мужчину, — уверенно заявила Алуэтта.
— По крайней мере защитить его! — переключилась на неё Алеа. — Чтоб никто не посмел снова ударить его, так как нарвётся на два меча вместо одного!
— Здесь нет никого, стремящегося навредить ему, — заверила её Алуэтта, голос которой сделался тихим, лицо выражало полное бесстрашие.
Самой своей уверенностью она зародила сомнение в душе Алеа, и поэтому та проявила большую горячность, чем могла бы в ином случае:
— Да как можно кого–то исцелить от таких ран!
— Правдой, добротой и прощением, — ответила Корделия, — именно так, как наша мать исцелила Алуэтту.
Алеа повернулась, удивлённо уставясь на неё.
— Её с самого детства страшно исковеркали, — объяснила Корделия, — похитили у её настоящей матери и воспитали те, кто стремился превратить её в орудие для достижения своих целей — людьми, которые точно знали, что делали и какую причиняли боль, но их это ни чуточки не волновало, лишь бы достичь своих целей. Они искалечили и исковеркали её, заставив считать, что мир намного хуже, чем он есть, и что никакая доброта невозможна.
— Исковеркали также для своих удовольствий, — добавила тихим голосом Ртуть.
Алеа мгновенно поняла, что та имела в виду, мигом поняла пять возможностей, и скривилась при мысли о них.
— Не огорчайся за меня, — сказала Алуэтта. — Не жалей меня, ибо я этого не заслуживаю. Все я делала по своей доброй воле, и не имеет значения, что выбор мой основывался на лжи и на ненависти, порождённой ещё большей ложью. Тем не менее решение принимала я, выбирала я, и заслужила все муки, какие выпали на мою долю.
— Не будь такой наивной, сестра! — резко бросила Ртуть. — Ты не имела ни малейшего представления о том, что у тебя был какой–то выбор. — Она снова повернулась к Алеа. — Ты всё–таки пожалей её, ибо её так сильно унизили и оскорбили, что мне удивительно, как это у неё сохранилась какая–то воля к жизни. А также прости её, ибо когда она узнала правду, ею овладело раскаяние, и оно даже теперь угрожает захлестнуть её, несмотря на всю любовь и все похвалы, которыми осыпает её Грегори.
Алеа уставилась на Алуэтту, Ртуть и Корделия затаили дыхание. А затем услышали:
— Я прошу тебя, — холодно ответила Алеа, — когда исцелится Магнус.
— Тогда позаботься об этом, — сказала Алуэтта, — ибо сделать это сможешь только ты.
Корделия и Ртуть ещё с миг сидели не шевелясь, затем кивнули, и Алеа, глядя во все глаза на всех троих, почувствовала себя потрясённой и совершенно беспомощной.
В комнате горела единственная свеча, на широкой постели откинувшись на подушки, лежала женщина, а рядом с ней сидел охваченный горем седовласый мужчина, держа в обеих ладонях её руку, не отрывая взгляда от её лица. Магнус на какой–то миг озадачился, кто это на постели, а затем сообразил, что это уменьшившееся сморщенное лицо на подушке принадлежит его матери. Он в шоке застыл.
— Попробуй заговорить с ней, — тихо произнёс не отходящий от него ни на шаг Грегори. — Ради тебя она пробудится.
Но Магнус стоял не в состоянии пошевелиться, когда услышал, как дверь за ним тихо закрылась. При этом звуке старик поднял голову.