Ворона пронзительно закричала, схватилась за голову, а затем упала на пол, корчась от мучительной боли.
— Отруби её! Отруби её, только прекрати боль!
Рот Алуэтты открылся в судороге гнева и усилия, и Ворона обмякла. А затем Алуэтта перевела этот страшный пылающий взгляд на Дюрера.
— Она предала тебя! — крикнул Дюрер Грегори. — Она наш агент! Она покорила твоё сердце только для того, чтобы смочь оказаться здесь среди вас и уничтожить всех — как искалечила твоего старшего брата!
— Дурак, неужто ты и правда считаешь, будто мы этого не знаем? — встал рядом с женой Грегори. — Моя мать титаническим усилием сумела исправить самые большие повреждения, нанесённые вашими агентами душе Алуэтты. А потом моя любимая рассказала нам обо всем сделанном ею, обо всей злобе, которую она питала к нам.
Дюрер уставился на Алуэтту, а затем оскалив зубы прорычал:
— Предала в ту же минуту, как я поговорил с тобой!
— О, можете утешиться, сэр, — со злостью бросила она, — так как вы второй раз уничтожили мою жизнь и полностью лишили меня всяких надежд на счастье, какие я могла когда–либо питать! — Глаза её сузились, и все в зале почувствовали нарастающую в ней мощь, ментальную мощь, подогреваемую копившейся годами яростью.
— Оставь его Короне, милая, — положил ей руку на плечо Грегори. — Не пачкай рук его нечистой кровью.
Алуэтта метнула взгляд в его сторону:
— Не насмехайтесь надо мной, сэр! Я отлично знаю, что вы не можете остаться женатым на столь вероломной женщине как я!
— Остаться женатым! — Уставился на неё поражённый Грегори.
— Да! Итак просто чудо, что ты однажды пригрел на груди змею, которая знала стольких твоих врагов, что была очевидным выбором, когда они искали того, кто предаст тебя! Неужели ты сможешь когда–либо вновь мне довериться! — Она повернулась и двинулась чеканным шагом к дверям, столь сильно излучая чистую, едва обуздываемую ярость, что и солдаты и пленники одинаково шарахнулись от неё.
И тут между ней и дверным проёмом встала с досадой глядя на неё Алеа.
— Ты дура! Полнейшая законченная дура! Тебя любят самой горячей любовью, на какую может надеяться любая женщина, у тебя есть мужчина, который без памяти от тебя, которому и не приснится винить тебя ни в малейшем недостатке, не способный признать, что у тебя есть хоть один недостаток, и ты готова оставить его потому, что считаешь себя недостойной его?
— С дороги, воительница! — Ярость Алуэтты сорвалась с привязи. — Мороженая старая дева, которую грызёт зависть, которая не может найти любви, которая жаждет отомстить всему миру оттого, что считает себя некрасивой! Я не один месяц сносила твоё молчаливое осуждение, твоё молчание и пренебрежение, но больше не стану их терпеть, и ни на секунду не позволю тебе преграждать мне путь к той судьбе, которой я заслуживаю! Посторонись, неумёха, а не то узнаешь, что такое на самом деле истинная пси–сила!
Алеа не сдвинулась ни на дюйм. Напряжённая и с побелевшими губами, она негромко и ядовито осведомилась:
— И это говорит женщина, утверждающая, будто она рассталась с жестокостью?
Алуэтта замерла, побледнев — и в тот же миг между ними встал Грегори, пристально посмотрел жене в глаза, а затем преклонил колено. Глядя на неё снизу вверх, он взял её руки в свои и сказал:
— Ты все, что только есть на свете хорошего и правильного, ты все, что только есть достойного любви, не только за твою красоту, но и за твою тёплую и щедрую натуру — и превыше всего, за твою преданность. Ну как ты могла хоть на минуту подумать, будто я сочту тебя предательницей?
Кровь отхлынула от лица Алуэтты; она уставилась на Грегори, всей душой жаждая поверить ему, но не в состоянии это сделать.
— Доверьтесь ему, леди.
Алуэтта повернулась на голос Магнуса — выражение, с которым он глядел на неё, было полно сочувствия, а не вражды. — Те из нас, кто считает себя недостойными любви, должны время от времени смотреть правде в глаза. Алеа уставилась на него, как громом поражённая.
— Ты доказала свою преданность, сразу же рассказав Грегори о намечаемой Дюрером засаде, — сказал Магнус, — столь титаническая преданность просто ошеломляет меня теперь, когда я понимаю, что с того мгновения, как Дюрер принялся шантажировать тебя, ты была уверена, что потеряла свой брак и свою любовь!
— Как ты могла так сомневаться во мне? — Грегори поднялся, заглянув глубоко ей в глаза. — Как ты могла сомневаться, когда дала мне основания ещё больше любить тебя?
Алуэтта по–прежнему стояла замерев, быстро переводя взгляд с одного лица на другое. А затем сквозь её гнев прорвались вера и облегчение, и она, зарыдав, упала в объятия Грегори.
Тот утешал и гладил её, шепча ей на ухо:
— Нет, любимая, все кончено, и чудища будут изгнаны с глаз твоих. Они никогда больше не восстанут, чтоб вредить тебе. Нет, моя милая, дорогая, драгоценная, будь уверена, что я люблю тебя любовью, которая никогда не изменится, никогда не поколеблется, так как люблю тебя такой, какая ты есть.
Его братья и сестры смотрели на них, сияя нежностью — но Алеа резко повернулась и выбежала из зала.
28
Магнус от неожиданности замер, а затем двинулся быстрым шагом за Алеа, даже теперь остерегаясь подойти слишком близко и слишком быстро.
Он вышел на внутренний двор замка как раз вовремя, чтобы увидеть, как она забегает в конюшню. Зная, что она вряд ли собирается покинуть замок, он последовал за ней медленно, и зашёл осторожно, высматривая её во мраке, а затем стал двигаться на плач.
Он нашёл её прислонившейся к столбу между двумя пустыми стойлами, уткнувшейся лицом в ладони и плачущей навзрыд, как плачут при настоящем горе. Подойдя к ней настолько близко, насколько смел, Магнус мягко спросил её:
— Почему ты плачешь, моя верная спутница? Ты ведь наверняка не думаешь, что что–то сказанное Алуэттой в минуту отчаяния может быть правдой?
— Но это все правда! — простонала Алеа. — Уйди, Гар! Оставь меня наедине с моим несчастьем!
— Я не могу оставить тебя утонувшей во лжи.
— Во лжи? — Алеа резко повернулась лицом к нему, лицом в пятнах, с красными и распухшими глазами, со все ещё стекающими по щекам слезами. — Она сказала чистую правду! Я всегда знала, что я неуклюжая и неловкая, слишком безобразная для чьей–либо любви!
— Это ложь, здесь нет ни одного слова правды! — Магнус все ещё не осмеливался приблизиться, но протянул руку. — Но вот твоё представление о себе такой означает, что каждое слово, сказанное Алуэттой, угодило прямиком в ту, самую уязвимую, точку в твоём сердце.
— Ты не можешь отрицать, что я неуклюжая и неловкая!
— Ты воплощение изящества и ловкости, — возразил Магнус. — Твои движения в бою просто симфония; каждый шаг по дороге или в лесу — чистая поэзия. О да, я от всей души отрицаю, будто ты хоть в чем–то неуклюжая — но могу поверить, что ты была такой в отрочестве.
У Алеа расширились глаза. Она быстро смахнула рукой слезы.
— Я слишком высокая, чтобы быть изящной!
— У тебя идеальный рост, — категорически не согласился с ней Магнус, а затем поправился. — Ну, возможно, на дюйм не дотягивает до такого.
— Не насмехайся надо мной, Гар!
— Такое мне б и не снилось. — Магнус посмотрел на неё, не отводя взгляда. — Тебе нужна правда, и я даю тебе только её.
— Ты не можешь и взаправду считать меня прекрасной!
— Я считал так с первого же дня, как увидел тебя, — сказал он, — покрытой царапинами от шиповника и заляпанной грязью, со спутанными от двухдневного бега по лесу волосами. Я считал так и тогда, но точно знал два дня спустя, когда ты предстала уже чистой и аккуратно одетой, и я подумал, что никогда в жизни не видел такой прекрасной женщины!
— Ладно, может быть я не безобразная, а просто невзрачная — но ты не можешь ожидать, будто я поверю, что ты находишь меня прекрасной! — Но в голос её закралась надежда.
— Ты должна в это поверить, — сказал он, — это правда — поверить, что по крайней мере в моих глазах ты прекрасна. — Он наконец приблизился, поднимая руку коснуться её щеки, но не посмел. — Брось, ты ведь время от времени ловила на себе мои восхищённые взгляды — в тех случаях, когда захватывала меня врасплох обернувшись, а я не успевал вовремя отвести взгляд.
— Да, с восхищением. — Сердце у неё часто забилось от надежды, которую она пыталась загнать поглубже. — Но с желанием? Никогда!
— Да, на этом ты меня никогда не ловила, — согласился Магнус. — Я хорошо это скрывал, зная, что ты увидишь в этом наихудшее предательство.
Поражённая Алеа уставилась на него, а затем сказала:
— Первые несколько лет да, это было правдой — но теперь уже нет!
— Но ты же понимаешь, я не мог идти на такой риск, — сказал Магнус, — не мог пойти на риск напугать тебя и задеть твои чувства, и пустить прахом весь проделанный тобой путь к исцелению. Поэтому что касается пребывания постоянно обузданным и скованным, то я совершенно определённо таков — но буду продолжать быть таким, покуда тебе нужно от меня именно это.
Алеа лишь глядела на него во все глаза, гадая, как же такой умный и чувствительный человек мог оказаться таким глупым, а затем сказала:
— Как раз этого мне больше от тебя и не нужно. Мне теперь нужна последняя стадия исцеления.
Глаза Магнуса загорелись; он ещё больше приблизился к ней, но лишь спросил:
— Что могло так сильно ранить тебя, что тебе так долго требуется исцеляться?
— Всего лишь невнимательный, эгоистичный любовник. — Алеа попыталась говорить об этом небрежно, но к горлу у неё подступило рыдание. — Всего лишь человек, который клялся мне в любви, говорил, что желает меня, причинил мне физическую боль и умолял меня потерпеть её. Необыкновенно польщённая, я позволила ему переспать со мной — но когда он получил своё удовольствие, то назвал меня шлюхой и ушёл, а потом никогда больше не разговаривал со мной. — Сказав это, она не смогла сдержать слез.