е сейчас покинуть остров, Тварь, которую ты выпустил на волю, найдет тебя, чтобы вселиться в твое тело и завладеть тобой. Тогда ты станешь не человеком, а геббетом, пустой куклой, исполняющей все, что пожелает злобная Тень из Тьмы, которую ты призвал в свет. Поэтому, пока ты не достигнешь такой мощи, что будешь в силах защитить себя сам, тебе следует оставаться здесь. Вот только я не знаю, может ли какой-либо человек обрести такую силу. А Тень ждет тебя там, снаружи — в этом я уверен. Ждет даже сейчас, в эту минуту. Не видал ли ты ее с той ночи?
— Она являлась в мои сны, господин мой, — и, помолчав несколько мгновений, терзаемый болью и стыдом, Гед продолжал: — Господин Геншер, я даже не знаю, что это было — существо, которое я призвал, которое набросилось на меня…
— И я не знаю. У этого существа нет имени… От рождения тебе дарована великая сила, но ты злоупотребил ею, сотворив такие чары, с которыми не смог справиться. Ты не соизволил даже узнать, как подействуют эти заклинания на Равновесие света и тьмы, жизни и смерти, добра и зла. И самое прискорбное, что толкнули тебя на это гордыня и ненависть. Надо ли удивляться тому, что итог получился столь разрушительным? Ты вызвал душу умершей, но вместе с нею явилась некая сила — даже не Смерти, а Нежизни. Незваная, явилась она из мест, где нет имен. Она есть зло и жаждет творить зло твоими руками. Сила, которая дала тебе такую власть, способную вызвать эту Тень, — эта же сила дала Тени власть над тобой. Отныне вы связаны. Она — тень, отбрасываемая тобой. Тень твоей гордыни, самонадеянности, невежества. Есть ли имя у тени?
Гед стоял перед ним, слабеющий, измученный. Наконец он сказал:
— Лучше бы я умер.
— Кто ты такой, чтоб судить об этом — ты, за которого отдал свою жизнь Неммерле?.. На Роке ты в безопасности. Можешь жить здесь и продолжать учебу. Мне говорили, ты способный. Поэтому иди и займись делом. И делай его как следует. Это все, что тебе остается.
Так закончил Геншер и сразу исчез, как умеют исчезать только маги. Струи фонтана искрились и играли в солнечных лучах, а Гед еще какое-то время стоял, наблюдая за ним, вслушиваясь в его лепет и думая о Неммерле. Когда-то, в этом самом дворике, ему послышалось некое слово, которое шепнул ему солнечный свет. После этого ему пришлось услышать слово, изреченное самой тьмой, и его уже нельзя было сделать непроизнесенным.
Покинув двор, он пошел в свою старую комнату в Южной Башне, пустовавшую во время его болезни. Там он был совсем один. Когда ударил гонг, возвещая ужин, он спустился вниз, но не мог заговорить ни с кем из своих сотрапезников за Длинным Столом, даже поднять голову и посмотреть на тех, кто здоровался с ним, и то было свыше его сил, хотя многие искренне радовались его возвращению. И через день-другой все оставили его в покое. Отныне он желал быть один, ибо боялся зла, которое, вопреки собственной воле, словом или делом мог навлечь на других.
Ни Боба, ни Яхонта Гед нигде не встречал и не спрашивал о них. Мальчики, признававшие его раньше своим вожаком и восхищавшиеся им, за месяцы его болезни успели продвинуться далеко вперед, и всю ту весну и лето ему пришлось заниматься с учениками, которые были моложе его. И даже среди них он отнюдь не блистал, ибо слова любого заклинания, вызывающего даже самую простую иллюзию, сковывали ему язык и не шли с губ, а руки утратили свою прежнюю сноровку.
Осенью он снова отправился в Башню Уединения к Учителю Имен. Занятия с ним, нагонявшие прежде такую скуку, теперь были ему приятны, ибо больше всего на свете он хотел сейчас жить в тишине и больше никогда и нигде не применять свою силу; и этому желанию, как ничто другое, подходило бесконечное заучивание длинных списков, когда не надо было творить никаких заклинаний, и его сила могла мирно дремать в нем.
Ночью, накануне его ухода в Башню, к нему в комнату явился некто в коричневом дорожном плаще с дубовым жезлом, нижний конец которого был из кованого железа. Гед вскочил на ноги.
— Ястреб…
Услышав этот голос, Гед поднял глаза: перед ним стоял Боб, солидный, крепкий, приземистый. Его черное грубоватое лицо повзрослело, но улыбался он по-прежнему широко и открыто. На плече у него затаился пятнистый зверек с огромными, сверкающими глазами.
— Он был со мной все время, пока ты болел, и мне грустно расставаться с ним, — сказал Боб. — Еще грустнее, что приходится расстаться с тобой, Ястреб. Но ничего не поделаешь, надо возвращаться домой. Ну, хоэг! Иди к своему хозяину!
Боб ласково погладил отака и спустил его на пол. Зверек быстро отбежал к соломенному тюфяку, на котором спал Гед, уселся на нем и сразу принялся вылизывать свою шубку сухим коричневым язычком, похожим на крошечный листок. Боб засмеялся, глядя на него, но Гед даже не улыбнулся. Он нагнулся, чтобы не видно было его лица, и начал гладить отака.
— Я уж подумал, что ты не хочешь меня видеть, — сказал он.
У него и в мыслях не было упрекать за это Боба, но тот сказал:
— Я не мог прийти раньше. Сначала не пускал Учитель Целения, потом я занимался в Роще, а оттуда нельзя уходить до окончания всех занятий. Смог прийти, как только заслужил посох. Послушай, когда ты тоже освободишься, приезжай ко мне в Восточный Простор. Я буду тебя ждать. В наших городишках живется неплохо, и к волшебникам всегда относятся хорошо.
— Когда я освобожусь… — буркнул Гед и, чуть пожав плечами, попробовал улыбнуться.
Боб глянул на него — не совсем так, как смотрел раньше. Взгляд его по-прежнему светился любовью, но в нем было то, чем отличается взгляд волшебника. Он сказал тихо:
— Но не всю же жизнь сидеть тебе на Роке!
— Ну… думаю, найдется кое-какая работа… помогать Учителю в Башне… Буду искать здесь, по книгам и по звездам, утраченные имена, может, таким образом… никому больше не причиню вреда, хотя… и добра тоже… скорее всего…
— Может быть, — сказал Боб. — Однако, хотя я, конечно, не провидец, но когда смотрю на тебя, то вижу не в комнатенке среди книг, а на морском просторе, и на твоем пути — огненные драконы, башни замков, города… И все это видится с огромной высоты, словно летящий ястреб разглядывает какую-нибудь мошку.
— А за моей спиной? Видишь ли ты что-нибудь позади меня? — спросил Гед. Но слова застыли у него на губах, потому что волшебный огонек, висевший между ними, вдруг отбросил на пол и стену огромную тень Геда.
Тогда, отвернув лицо, чтобы не было видно изуродованной щеки, Гед выдавил из себя, запинаясь:
— Не будем больше об этом. Расскажи лучше, куда едешь и что собираешься там делать?
— Еду домой повидаться с братом и сестрой, той, про которую я тебе рассказывал. Я оставил ее совсем малышкой, а теперь скоро день ее Наречения. Как подумаешь об этом, просто не верится. Ну а работу поищу себе где-нибудь на соседних островах, для волшебника всегда найдется место. Я бы, конечно, остался с тобой подольше и обо всем поговорил, но не могу; корабль уходит нынче ночью, и вот-вот начнется отлив. Ястреб, если ты попадешь в наши края, — заходи ко мне обязательно. И если я тебе понадоблюсь, пошли за мной. Или просто позови — по имени. Меня зовут Эстарриол.
И Гед поднял свое изуродованное лицо и глянул в глаза Другу.
После этого они тихо простились. Боб вышел из комнаты и пошел по каменному коридору к выходу, а ночью он покинул Рок.
А Гед долго еще стоял неподвижно, глядя на дверь, как будто услышал потрясающую новость, и нужно было укрепить и возвысить свой дух, чтобы постичь ее подлинное значение. И этой новостью было доверие, оказанное Бобом, когда он назвал Геду свое истинное имя.
Истинное имя человека мог знать лишь он сам и тот, кто дал ему это имя. В крайнем случае он мог открыть его брату, жене или другу, но даже они не могли называть его так в присутствии третьего или там, где истинное имя могло быть услышано кем-то чужим. Среди прочих людей они должны были звать его, как и все остальные, мирским именем — Ястреб, Боб, Огион (что означало Еловая Шишка). Но если даже простой человек должен был скрывать свое истинное имя от всех, кроме тех немногих, кого он любил и кому доверял, то насколько же более осторожными и скрытными приходилось быть волшебникам, которые, будучи сами опасными, неизмеримо больше подвергались всяким опасностям! Тот, кто знал истинное имя человека, держал в руках его жизнь. И вот Геду, утратившему веру в себя, Боб вручил дар, каким можно удостоить лишь настоящего друга — ибо он верил в него по-прежнему, твердо и непоколебимо, сейчас и вовеки. Гед сел на свой бедный соломенный тюфяк и уменьшил силу чародейного света так, что теперь он был не ярче болотного огонька. Он погладил отака, который привольно разлегся на постели, и тот перешел к нему на грудь и уснул так доверчиво, будто всю жизнь спал именно там и больше нигде. Большой Дом давно затих. И тут Гед вдруг вспомнил, что нынешний день — канун годовщины его собственного Перехода, когда Огион дал ему имя. С тех пор минуло уже четыре года. Ему припомнилась ледяная стужа горных ключей, которые он перешел вброд нагой и безымянный, а потом и солнечные заводи реки Ар, где он так любил купаться, и деревня Ольховка под нависшими над нею лесистыми склонами, и утренние тени на пыльной деревенской улочке, и огонь в плавильной печи, мечущийся от вздохов кузнечных мехов, нагнетающих свежий воздух, огонь, такой яркий в зимний полдень; и темную хижину колдуньи с ароматом диких трав, и воздух в ней, спертый от дыма и густой сети плетущихся чар. Давно уже не вспоминал он детство, но все это вдруг само собой всплыло в памяти в ночь накануне его семнадцатилетия. Все места, годы и события его короткой, разбитой вдребезги жизни словно слились в единое целое, цепко схваченные памятью. Наконец-то после унылого, горького, попусту растраченного времени он снова знал, кто он, откуда родом и где сейчас находится.
Но он не видел, что суждено ему в последующие годы, не видел — и боялся увидеть.
Наутро он отправился один через весь остров — один, если не считать отака, привычно устроившегося у него на плече. На этот раз дорога к Башне Уединения заняла у него не два, а три дня, и он чувствовал себя совершенно разбитым, когда увидел Башню над северной оконечностью острова, на которую с ревом набрасывалось бушующее море.