— Ну чего ты так дрожишь над этим ребенком? Через месяц они явятся и заберут ее. Вот и весь разговор. Все равно, что похороним заживо. Зачем так привязываться к ней, коли все равно придется потерять? Нам от нее никакой пользы. Если б заплатили, тогда был бы хоть какой-нибудь прок. Но ведь не заплатят. Просто заберут — и делу конец.
Мать ничего не отвечала, она смотрела, как девочка, остановившись, сквозь деревья вглядывается в небо. Над высокими холмами и над садом просияла яркая звезда.
— Не наша она, — продолжал отец. — И никогда не была нашей с тех пор, как они заявились к нам и сказали, что быть ей Жрицей при Могилах. Ну почему ты никак не хочешь этого понять? — голос мужчины был груб, в нем чувствовались и обида, и горечь. — У нас, кроме нее, еще четверо. Вот те — наши, они останутся здесь, а она — нет. Поэтому не надо так к ней льнуть. Пусть уходит!
— Когда придет срок, — сказала женщина, — я отдам ее.
И она наклонилась вперед, чтобы встретить девочку, которая подбегала к ней, топая по земле босыми белыми ножками.
Мать заключила малышку в объятия, нагнувшись к девочке, чтобы поцеловать черную как смоль головку. Белокурые волосы женщины отливали золотом в отсветах огня из хижины.
Отец остался во дворе, он стоял босой на холодной земле, и ясное весеннее небо быстро темнело у него над головой. Теперь, наедине, когда он мог дать себе волю, лицо его выражало горе — такое тупое, неистовое горе, что у него просто не было слов, чтобы излить его. Наконец и он, передернув плечами, вошел вслед за женой в хижину, освещенную очагом и звеневшую от детских голосов.
1. Поглощенная
ронзительно протрубил и смолк рог. В наступившей вслед за этим тишине слышны были лишь звуки шагов, подчиняющихся единому ритму, который еле слышно отбивал барабан; его тихие, размеренно-медлительные удары напоминали биение огромного сердца. Кровля Престольной Палаты была в трещинах, а в одном месте между колоннами обвалилась целая плита каменного потолка и черепицы, сквозь эти отверстия в зал падали наискось неровные полосы солнечного света. После восхода солнца прошел всего час. Холодный воздух был неподвижен, засохшие листья растений, пробившихся между мраморными плитами пола, серебрились инеем и обламывались, когда жрицы задевали за них черными подолами своих одеяний.
Они шли, выстроившись в четыре ряда по четыре, по огромному залу меж двумя рядами колонн. Глухо и монотонно бил барабан. Никто не произносил ни слова, и никто не наблюдал за этим шествием. Облаченные в черное девушки несли в руках факелы; когда они проходили через освещенные солнцем места, пламя было красным, но едва жрицы вступали в темный пролет, свет факелов становился светлее и ярче. Все мужчины — стражи, трубачи, барабанщики — ожидали снаружи, на ступенях Престольной Палаты. За порог огромной двери имели право входить только эти женщины в глухих черных одеяниях с капюшонами; сейчас они четырьмя рядами приближались к пустому Престолу.
Вслед за ними в зале появились две высокие женщины; в черных своих одеждах они почти растворялись в полутьме. Одна прямая и тонкая, другая — тучная, тяжело переваливающаяся с ноги на ногу. Между ними шла девочка примерно шести лет. Она была в прямой белой рубашке, босая, с голыми руками и ногами. В этом зале девочка казалась совсем маленькой, просто крохотной. У подножия черных ступеней, ведущих на возвышение к Престолу, их ожидали другие черные жрицы. Приблизившись к ним, две женщины остановились. И вытолкнули вперед ребенка.
Стоящий на высокой платформе Престол обрамляли с обеих сторон, подобно занавесям, две огромные черные полосы, спадавшие из мрака под крышей; то ли настоящие драпировки, то ли очень густые тени, — в полутьме невозможно было различить. Черный Престол был украшен золотом и драгоценными каменьями, смутно отсвечивающими со спинки и подлокотников. Престол казался гигантским. Если бы какой-нибудь человек отважился сесть на него, он выглядел бы просто карликом. Но трон не предназначался для человека. И пустовал. Никто и никогда не восседал на нем, кроме теней.
В одиночестве девочка начала восходить к Престолу и прошла четыре ступеньки из семи. Она ступала по мраморным ступеням, тоже высоким, широким и черным с красными прожилками. Ребенку, чтобы подниматься по ним, приходилось вставать на каждую ступень обеими ножками. Посредине четвертой, прямо перед троном, стоял грубый обрубок огромного ствола с углублением наверху. Девочка опустилась перед обрубком на колени и положила голову в углубление; чтобы устроиться удобнее, ей пришлось немного повернуть голову в сторону. И она неподвижно застыла в этом положении.
Из полосы мрака справа выступил человек в белой шерстяной тунике, подхваченной поясом, и начал спускаться по ступенькам к ребенку. Лицо его закрывала белая маска. Обеими руками держал он кованый меч из сверкающей стали, достигавший в длину пяти футов. Без единого слова и без малейшего колебания человек в белом взмахнул мечом, занося его над головой девочки. Барабан смолк.
Достигнув высшей точки, клинок застыл в мгновенном равновесии, но в этот самый миг из полосы мрака слева от Престола появился человек в черном, сбежал вниз по ступенькам и тонкой черной рукой схватил запястье, уже готовое свершить акт жертвоприношения. Оба человека застыли на целую минуту: оба — и белый, и черный — безликие, похожие на танцоров, стоящих в странной позе над неподвижным ребенком, над шейкой, беззащитно белевшей между раздвинутыми в стороны черными волосами.
Потом, в абсолютной тишине, они отпрянули друг от друга, взбежали вверх по ступенькам и исчезли в черном сумраке за Престолом. Тогда вперед выступила одна из жриц и пролила из сосуда на ступеньку рядом с коленопреклоненным ребенком какую-то жидкость. В полумраке зала лужица выглядела совершенно черной.
Девочка поднялась на ноги и с трудом спустилась вниз по четырем ступенькам. Когда она остановилась у подножия, две высокие жрицы набросили на нее черное платье, покрывало, капюшон и повернули лицом к темной лужице и Престолу.
Голос возвестил:
— О Безымянные, воззрите на отданную вам деву, что родилась на свет безымянной! Примите ее жизнь, все годы ее жизни и саму ее смерть, которая тоже принадлежит вам. Да будет она приятна и желанна вам! Поглотите ее!
Другой голос, пронзительный и резкий, как трубный зов, ответил:
— Она поглощена! Поглощена!
Ребенок замер, глядя из-под черного капюшона вверх на Престол. Пыль так густо покрывала спинку и подлокотники в виде огромных когтистых лап, что украшавшие их драгоценные камни казались тусклыми стекляшками. Престол был затянут паутиной, виднелись белые крапинки птичьего помета. Трех последних ступенек перед Престолом, нависавших над четвертой, где девочка стояла коленопреклоненная под мечом, никогда не касалась нога смертного. Пыль на них лежала таким толстым и плотным слоем, что ступени напоминали пологий откос серой земли, а испещренный красными прожилками мрамор был почти неразличим под напластованиями, которые оставались нетронутыми уже много веков.
— Она поглощена! Поглощена!
Резко ударил барабан и забил снова, теперь громче и чаще.
Шаркая ногами, жрицы выстроились в прежнем порядке, повернулись, и процессия двинулась назад, прочь от трона, к далекому светлому прямоугольнику двери, выходящему на восток. По обе стороны от шествующих жриц тянулись вверх, в темноту под потолком, толстые сдвоенные колонны, похожие на ноги каких-то гигантов. Девочка шла среди жриц, одетая, как и они, в черное, и ее босые ножки ступали по ледяным камням, стараясь не топтать замерзшей травы. Когда на ее пути вспыхнула полоса солнечного света, падающего наискось сквозь разрушенный потолок, она даже не глянула вверх.
Стражи, оставшиеся снаружи, держали двери широко раскрытыми. Черная процессия вышла из храма под блеклый, холодный свет и пронизывающий ветер раннего утра. В глаза женщинам ударило слепящее солнце, а вдалеке, на востоке, открывался огромный простор. Желтый солнечный свет падал на горы, закрывающие вид на запад, и на фасад Престольной Палаты. Другие строения, расположенные ниже по склону холма, все еще лежали в пурпурной тени. Только Храм Богов-Близнецов, который стоял на невысоком бугре, был освещен, и его крыша, недавно вызолоченная, ярко пылала, отвечая блеском на свет рождающегося дня. Черная процессия жриц, четыре ряда по четыре, спускалась по извилистой тропке с Могильного Холма, и женщины начали что-то выпевать негромким речитативом. Напев был простой, всего три ноты, повторяющиеся без конца, а слова, которые они произносили снова и снова, относились к такой старине, что смысл их давно был утрачен. Так случается, когда в степи стоит верстовой столб и указывает дорогу, которая давно уже исчезла. Вновь и вновь выпевали они пустые, ничего не значащие для них слова.
Весь торжественный день Возрождения Жрицы был наполнен приглушенным распевом тихих женских голосов, сливающихся в нескончаемое, монотонное гудение.
И весь день девочку водили из комнаты в комнату, из храма в храм… В одном месте ей положили на язычок соли, в другом она долго стояла на коленях, обратив лицо на запад, пока ее коротко подстригали и омывали голову маслом и душистым уксусом; в третьем она лежала ничком на глыбе черного мрамора перед алтарем и слушала, как над ней визгливо оплакивают чью-то смерть. И весь день ни она, ни жрицы ничего не ели и не пили. Когда на вечернем небе появились звезды, девочку, совсем голую, положили на постель между двумя коврами из овчин; в комнате, где она не спала ни разу, в доме, много лет простоявшем закрытым, в котором совсем не было окон. Высота комнаты заметно превышала длину, и в ней пахло чем-то несвежим и затхлым, чуть ли не мертвечиной. Не сказав ни слова, женщины ушли и оставили ее в темноте.
Девочка лежала неподвижно, в той же позе, в какой ее положили. Глаза были широко раскрыты. Так прошло несколько часов.
Потом она увидела на стене дрожащий отсвет. Кто-то неслышно вошел в комнату, прикрыв ладонью тростниковую свечку. Огонек мерцал не ярче светлячка. Послышался сиплый шепот: