Тогда я завопил, и крик мой стал громче, когда существо открыло глаза и заговорило. Я понял, что это моя мать.
— Секенре…
Я закрыл лицо руками и только всхлипывал, стараясь вспомнить ее такой, какой знал ее когда-то, давным-давно.
— Секенре. — Она взяла меня за запястья и нежно отняла мои ладони от лица.
Прикосновение ее рук было таким же холодным, как поцелуй Сивиллы.
Я отвернулся от нее.
— Мама, я не ожидал… — Больше я ничего не смог сказать и снова расплакался.
— Сынок, я тоже не ожидала встретить тебя в этих местах. На самом деле это ужасная штука.
Она притянула меня к себе, и я не сопротивлялся. И вот я лег лицом ей на колени, прижался щекой к ее мокрому, покрытому илом платью, а она нежно гладила меня по лбу костяными пальцами. Тогда я рассказал ей все, что произошло; про смерть отца и про то, как он вернулся за Хамакиной.
— Я грех твоего отца, который наконец вернулся за ним, — сказала она.
— А разве он?..
— Убил меня? Да, убил. Но это наименьшая часть его злодеяния. Он более согрешил против тебя, Секенре, а еще против богов.
— Мне кажется, что он не хотел делать дурного, — сказал я. — Он говорит, что все еще любит меня.
— Возможно, и любит. Но все же он совершил великие грехи.
— Мама, как мне следует поступить?
Ее холодный, заостренный на конце палец обвел вокруг знака у меня на лбу.
— Нам пора снова отправляться в путь. Лодка уже выполнила свою задачу. Ты должен ее оставить.
С нарастающим ужасом посмотрел я в черные воды.
— Не понимаю. Мы должны… поплыть?
— Нет, любимый сынок. Мы пойдем. Прямо сейчас выходи из лодки и иди.
Я свесил одну ногу за борт, потрогал ступней холодную воду. В недоумении я посмотрел на мать.
— Давай же. Неужели ты сомневаешься, что может произойти такое маленькое чудо после всего, что тебе довелось увидеть?
— Мама, я…
— Шагай.
Я подчинился и встал на воду. Мне показалось, что под моими ступнями холодное стекло. Потом мать встала рядом со мной, и лодка медленно поплыла прочь. Я было обернулся, чтобы посмотреть ей вслед, но мать взяла меня за руку и повела в другую сторону.
Прикосновение ее руки напомнило мне Сивиллу — живое и холодное железо.
Канал стал шире, и там нас поджидали эватим. Воды текли здесь уже почти что быстро, беззвучно волнуясь и образуя большие и малые водовороты. На мелководье в воде стояло множество привидений, но они не окликали нас. Они просто оставались на своем месте и только поворачивали головы, когда мы проходили мимо. Среди них был один человек в сияющих доспехах, а в руках он держал свою отрубленную голову.
Потом вокруг нас показалось множество лодок, черных, непрозрачных и безмолвных, — это были не призраки живых, а похоронные лодки. Мы прошли вдоль длинной и узкой баржи; ее заостренные корма и нос высоко поднимались над водой, а в квадратной каюте мерцал фонарь. В каюту залезли эватим, и баржа закачалась, я слышал, как они дрались там, внутри.
Наконец перед нами замаячило что-то огромное и темное, похожее на гору и закрывшее собой звезды. Со всех сторон я видел похоронные лодки, которые следовали туда же, что и мы; некоторые вихляли и поворачивали туда-сюда среди тростника. Одна из них то ли за что-то зацепилась, то ли ее перевернули эватим. Спеленутый труп упал в воду и поплыл, волоча за собой марлю, так близко, что я мог бы протянуть руку и дотронуться до него.
Темнота окружила нас совершенно внезапно, погасив звезды. Я услышал, как бурно устремилась вперед вода, а лодки заскрипели и стали стукаться друг о друга.
— Мама! — прошептал я, протянул руку и дернул ее за платье. Кусок ткани остался у меня в руке. — Это она и есть? Это пасть Сурат-Кемада?
— Нет, дитя мое, — тихо ответила она. — Мы уже немало времени находимся во чреве зверя.
И почему-то это вселило в меня еще больший ужас.
С этого момента уже ничего было не понять и все происходившее превратилось лишь в бесконечную цепь снов и пробуждений, пустых видений и лишенного очертаний тумана, боли, страха и неясного беспокойства.
Я не знал, сколько времени уже находился на реке — возможно, часы, а может, дни или недели. Временами казалось, что я невыразимо устал, а иногда что я дома в кровати и все вокруг просто безумный и страшный сон. Но я протягивал руки, когда ворочался и потягивался, перед тем как проснуться, и касался холодного, мокрого, разложившегося тела матери.
От нее больше не смердело разложением, пахло только речным илом, как от давно затонувшей связки палочек и тряпок.
Иногда вокруг нас появлялись цапли, тускло светившиеся в непроглядной темноте, как тлеющие угольки. У них были лица мужчин и женщин, и все они что-то шептали нам, умоляли, произносили имена. И голоса их сливались воедино, похожие на мягкий неразборчивый шелест на ветру.
Бо́льшую часть времени мы просто шли одни в темноте. Я чувствовал под ногами холодную поверхность реки, но не ощущал ее движения, а ноги мои шагали без остановки.
Мать заговорила. Голос у нее был тихий и раздавался из темноты, как будто что-то вспомнившееся во сне.
Думаю, она даже не обращалась ко мне. Она просто рассказывала о своих воспоминаниях, и вся ее жизнь, будто медлительными пузырьками, плывущими к поверхности воды, выплескивалась в словах: обрывки незаконченных разговоров, которые она вела в детстве, а еще многое о моем отце, обо мне и о Хамакине. Несколько минут — хотя, возможно, и намного дольше — она пела колыбельную, как будто укачивая перед сном то ли меня, то ли Хамакину.
Потом она замолчала. Я протянул руку, чтобы убедиться в том, что она все еще рядом со мной, и ее костлявая рука отыскала мою и легонько сжала. Я спросил ее, что она узнала о Земле Мертвых с тех пор, как пришла сюда, и она тихо ответила:
— Я узнала, что всегда буду изгнанницей, что для меня не подготовлено место, ибо я пришла во владения Сурат-Кемада неподготовленной и обо мне никто не объявлял ему. Место моего изгнания — река, по которой я должна блуждать до тех пор, пока не умрут боги и не будут разрушены миры.
И тогда я заплакал и спросил, не отец ли в этом виноват, и она сказала, что он.
Потом она вдруг спросила меня:
— Секенре, ты ненавидишь его?
В тот момент я был совершенно уверен, что ненавижу, но не смог ответить.
— Думаю, он не желал причинять зла…
— Сын мой, ты должен разобраться в своих чувствах к нему. В них ты заблудился, а не на реке.
Мы вновь тихо шли в непроглядной тьме, и все это время я думал об отце и вспоминал мать такой, как она когда-то была. Больше всего мне хотелось, чтобы все стало по-прежнему. Чтобы отец, мать, Хамакина и я — все вместе мы жили в нашем доме на окраине Города Тростника, как тогда, когда я был маленьким. Но если мне и удалось что-то понять к этому времени, так это то, что возвратиться невозможно, что дни наши текут вперед так же непреклонно, как Великая река, и потерянное никогда не возвращается к нам. Я не был мудрым. Я мало что понимал. Но это я знал наверняка.
Отец, по которому я тосковал, просто ушел. Возможно, ему тоже хотелось стать таким, как прежде. Мне хотелось понять, знает ли он, что это невозможно.
Я попробовал ненавидеть его.
От темноты и тишины на реке у меня возникло чувство, что я иду по туннелю глубоко под землей. А разве не были мы еще глубже, чем под землей, в самом брюхе Сурат-Кемада? Мы проходили из тьмы во тьму, словно через бесчисленные прихожие, но так и не могли отыскать главный зал.
«И то же самое случается с нашими днями. То же самое — с нашими хлопотами, — думал я. — Что бы мы ни стремились понять, оно оставляет нам лишь тусклый отблеск и огромную тайну».
Так и мой отец…
Совсем неожиданно мать взяла меня за обе руки и сказала:
— Мне было дозволено проводить тебя лишь немного, и этот небольшой путь мы уже проделали. Я не могу идти туда, куда не желают допускать изгнанников, где для меня не приготовлено место…
— Что ты сказала? Не понимаю.
— Меня не допустят в дом бога. Я должна оставить тебя у входа.
— Но ты сказала…
— Что мы уже некоторое время находимся во чреве его. И вместе с тем мы пришли к порогу его дома…
Она отпустила меня. Я в отчаянии протянул к ней руки и снова нащупал ее:
— Мама!
Она очень нежно поцеловала мне обе руки, и ее губы, как и губы Сивиллы, были так холодны, что поцелуй обжигал.
— Но ты герой, сын мой. Ты сможешь сделать следующий шаг и еще один. В этом, ты знаешь, и заключается храбрость — просто сделать еще один шаг. А я всегда знала, что ты у меня храбрый.
— Мама, я…
Но она погрузилась в глубины вод. Я хватал ее. Старался вытащить, но она тонула, будто камень, и я выпустил ее из рук. Наконец я заметил, что бессмысленно ползаю туда-сюда по поверхности воды, щупая руками вокруг, как слепой малыш, растерявший свои игрушечные шарики на гладком полу.
Я встал; внезапно меня начала бить дрожь, и я принялся растирать ладони.
Она ошиблась, говорил я себе. Я не герой. Я не храбрый. У меня просто нет выбора. Это и Сивилла увидела.
Но ни разу я не подумал повернуть назад. Дорога позади меня непроходима, и на то было много причин.
Я захотел позвать Сивиллу и сказать ей, что я опять сбился с пути. В темноте, где мне было не на что ориентироваться, я мог только ощутить ступнями, в какую сторону путь идет под уклон. Я не понимал даже, направляюсь ли я туда, куда намеревался попасть, или же в противоположную сторону.
В конце концов, какое это имело значение? Думаю, что во чреве бога направление есть понятие нефизического рода. Это вопрос степени.
Все вновь начало происходить быстро. Вокруг меня загорелись огни, будто фонари поднялись с поверхности воды и засияли на небе, как звезды. Вода пошла рябью, и холодные маслянистые волны заплескали на мои ступни.
Я побежал, опасаясь, что те чары, которые держали меня на поверхности, покинут меня, как только что покинула мать. Казалось, нет ничего ужаснее, чем погрузиться в воды реки во чреве Сурат-Кемада.