Никколо остановился — лицом к лицу — перед Гвидо Петрокки.
— Ну? — сказал Старый Никколо, сверкая своими младенческими глазами.
— Ну? — отозвался Гвидо, задирая свою рыжую бороду.
— Так кто, — спросил Старый Никколо, — Флоренция или Пиза заплатила вам за похищение моего внука Тонино?
Гвидо Петрокки презрительно фыркнул:
— Ты хочешь спросить, кто, Пиза или Сиена, заплатила вам за похищение моей дочери Анджелики?
— Уж не воображаешь ли ты, — сказал Старый Никколо, — что от таких твоих слов станет менее очевидным, что ты — похититель младенцев?
— Ты обвиняешь меня во лжи? — вскипел Гвидо.
— Да! — грянула Каза Монтана. — Лжец!
— Сами вы лжецы, — прогремела Каза Петрокки, сгрудившись за спиной Гвидо, все — тощие и разъяренные, и по большей части рыжебородые. — Грязные лжецы!
Сражение началось, пока они еще орали друг на друга. Кто его начал, установить не удалось. Крики с обеих сторон мешались с пением и руганью. Листки с заклятиями трепыхались во многих руках. Вдруг в воздухе замелькали яйца. Одно угодило в Паоло: сальный кусок яичницы влепился ему прямо в рот; это страшно рассердило Паоло, и он тоже начал в полный голос выкрикивать яичные заклятия. Яйца шлепались и бились — яйца всмятку, яйца в мешочек, крутые яйца, печеные яйца, взбитые яйца и глазуньи, свежеснесенные яйца и тухлые яйца — такие тухлые, что, падая, они взрывались, как бомбы. По мостовой уже нельзя было ступить: все по ней только скользили. Яичный белок и желток стекали с волос, и вся одежда была в яичной жиже.
Тут кто-то для разнообразия швырнул гнилой помидор. И сразу на Корсо полетели всевозможные пачкающие предметы: холодные спагетти и коровьи лепешки — хотя эти метательные снаряды первым пустил, пожалуй, Ринальдо, ими очень быстро овладели обе стороны, — а также капуста; падали струи растительного масла и потоки тающего льда; дохлые крысы и куриная печень.
Неудивительно, что обыкновенное население очистило улицу. Яйца и помидоры стекали с решеток, закрывших витрины «Гросси», и плюхались о белые колонны Художественной галереи. Гнилые кочаны шмякались о бронзовые двери Арсенала.
Такова была первая стихийная фаза битвы, в которой каждый участник изливал свою ярость сам по себе. Но к тому моменту, когда все стали грязными и липкими, их ярость обрела некую форму. Обе стороны начали вести бой — так сказать, свою партию в нем — организованно. И постепенно превращались в два сильных враждующих хора.
В результате летающие над Корсо предметы поднялись высоко в воздух, откуда стали падать дождем, нанося куда больше вреда. Подняв глаза, Паоло увидел тучу прозрачных сверкающих пластинок, которые сыпались на него с неба. Он подумал, что это снег, но тут «снежинка» попала ему в плечо и порезала его.
— Ах, гады! Мерзавцы! — пронзительно завопила Лючия, стоящая рядом с ним. — Швыряться осколками стекла!
Но прежде чем основная масса осколков обрушилась вниз, над воплями и криками взмыл проникновенный тенор Старого Никколо:
— Testudo![2]
К нему присоедились густой бас Антонио и баритон дяди Лоренцо: «Testudo!» Дружно затопали ноги. Паоло знал, что это. Он наклонился и, ритмично топая, вместе со всеми поддержал творимые старшими чары. Вся семья принимала тут участие. Топ-топ-топ, «Testudo, testudo, testudo!» Над их склоненными головами плясали и кружились осколки стекла, не опасные благодаря невидимому барьеру: «Testudo!» Посреди склоненных спин раздался голос Элизабет, певшей еще одно, другое заклинание. Его подхватили тетя Анна, тетя Мария и Коринна. Их высокие голоса, словно сопрано соло, взмыли над хором, над ритмическим топаньем ног.
Паоло без напоминаний знал: он должен поддерживать волшебный щит, пока Элизабет творит свое заклинание. Знали и все остальные. Как это замечательно, волнующе, чудесно, думалось ему. Все Монтана всегда подхватывали малейший намек и действовали согласно, как по приказу.
Рискнув взглянуть вверх, Паоло увидел, что заклинание, творимое Элизабет, действует. Ударившись о невидимый щит — который он, Паоло, помогал создавать, — осколки превращались в злых шершней и, жужжа, летели на Петрокки. Но Петрокки тут же превращали их в осколки и швыряли обратно. И в то же время по ритму их пения Паоло мог сказать, что они вовсю стараются разрушить волшебный щит.
Между тем голос Ринальдо и голос его отца, звучавшие как-то особенно глубоко и мягко, творили что-то новое. И еще несколько женщин подхватили — незаметно для Петрокки — песню Элизабет. А все остальные ни на минуту не переставали поддерживать щит — топ, топ, топ. Все вместе могло быть величайшим хором в величайшей в мире опере, только цель у этого действа была иная. И цель эта отозвалась ревом орущих голосов. Петрокки воздели руки к небу и начали отступать. Булыжники под их ногами заколебались, и крепкая мостовая Корсо стала проваливаться, образуя яму. Немедленным ответом Петрокки явился еще один многоголосый аккорд с бесчисленными диссонансами. И Монтана вдруг оказались в кольце огня.
Последовало всеобщее смятение. Спасаясь, Паоло, с уже опаленными волосами, бросился по булыжнику, шатавшемуся и подпрыгивающему у него под ногами. «Волтава! — пел он яростно. — Волтава!» Позади свистело пламя. Облака пара окутывали с верхом даже высоченную Художественную галерею, между тем как река, попавшая под чары, вышла из берегов и заливала Корсо. Вокруг Паоло вода доходила до колен, до пояса и продолжала подниматься. Кто-то спел заклятие фальшиво, вполне возможно, он сам, подумал Паоло. Но тут он увидел двоюродную сестренку Лину, которая была по подбородок в воде, и подхватил ее. Таща Лину за собой, он пробивался сквозь поток по колышущейся мостовой, стараясь добраться до ступеней Арсенала.
Кто-то, вероятно, сообразил сотворить контрзаклинание. Внезапно все прекратилось — пар, потоп, дым. Паоло оказался на ступенях Художественной галереи, а вовсе не Арсенала. Позади остался Корсо — масса вывернутого булыжника, поблескивавшего от слякоти и сплошь измазанного коровьим пометом, гнилыми помидорами и разбитыми яйцами. Вряд ли разгром мог быть большим, если бы Капрону захватили войска Флоренции, Пизы и Сиены.
Паоло чувствовал: он — на пределе. Лина плакала. Она была слишком мала. Почему ее не оставили с Розой? Паоло видел, как Элизабет тянула за руку Лючию, вытаскивая ее из грязи, а Ринальдо помогал подняться тете Джине.
— Домой! Пойдем домой, Паоло, — хныкала Лина.
Но сражение еще не кончилось. Рассыпавшись по Корсо маленькими группами, Монтана и Петрокки, злые и грязные, осыпали друг друга бранью.
— Еще получите за битое стекло!
— Вы начали!
— Врете! Свиньи вы, Петрокки! Похитители детей!
— Сами свиньи! Мазилы! Предатели!
Тетя Джина и Ринальдо, перевалив через нечто вроде валуна, грязного и склизкого, стояли около него, тяжело дыша. Откуда-то возникла массивная фигура тети Франчески, грязной и в таком гневе, в каком Паоло ее никогда не видел.
— Вы, Петрокки паскудные! Я требую поединка! — прокричала она. И голос ее пронзительно визжал, как огромная пила, наполняя собой Корсо.
Глава седьмая
Вызов тети Франчески, казалось, объединил обе стороны. Женский голос из стана Петрокки прокричал:
— Мы согласны!
И оба заляпанных грязью клана в полном составе снова ринулись на середину Корсо.
Догнав своих, Паоло услышал, как Старый Никколо сказал тете Франческе: «Не дури!» Он был похож скорее на чумазого домового, чем на главу знаменитой семьи. И из-за одышки почти не мог говорить.
— Они оскорбили нас и напали на нас! — заявила тетя Франческа. — Они заслужили позор и изгнание из Капроны. И я этого добьюсь! Я и не с такими, как Петрокки, справлюсь.
Даром что грузная и грязная, она всем своим видом — в необъятном черном платье, висевшем клочьями, с седыми прядями, наполовину рассыпавшимися и спадавшими на одно плечо, — это подтверждала.
Но другие Монтана понимали: тетя Франческа — старая женщина. Раздался хор протестующих голосов. Дядя Лоренцо и Ринальдо оба вызвались выступить в единоборстве против Петрокки вместо нее.
— Нет, — решил Старый Никколо, — ты, Ринальдо, был ранен...
Свистки и насмешки со стороны Петрокки не дали ему договорить.
— Трусы! Мокрые курицы! Выходи на поединок!
Покрытое грязью лицо Старого Никколо перекосилось от гнева.
— Ладно. Они получат свой поединок, — сказал он. — Антонио, я назначаю тебя. Выходи.
Паоло охватил прилив гордости. Его отец — он всегда это знал — лучший заклинатель в Казе Монтана. Но чувство гордости сменилось тревогой, когда он увидел, как мать вцепилась в руку Антонио, и заметил озабоченный, насупленный взгляд на измазанном лице отца.
— Ступай! — сердито приказал Старый Никколо.
Антонио выдвинулся в пространство между двумя семьями — медленно, оступаясь о выбитые из мостовой булыжники.
— Я готов, — крикнул он семье Петрокки. — Кто из вас?
Было ясно, что Петрокки еще не решили — кто.
— Антонио! — раздался чей-то встревоженный крик.
Затем последовал невнятный гул переговоров. И по тому, как поворачивались головы и неуверенно посматривали туда-сюда, Паоло решил, что Петрокки ищут кого-то из своих, кто неизвестно почему отсутствует. Но вот суета прекратилась, и сам Гвидо Петрокки вышел вперед. Несколько его сородичей смотрели на него — Паоло хорошо это видел — с не меньшей тревогой, чем Элизабет на Антонио.
— И я готов, — заявил Гвидо, гневно оскалившись.
С лицом, сплошь заляпанным грязью, он выглядел свирепым варваром. И к тому же был крупным, кряжистым. Рядом с ним Антонио казался мелкорослым и хрупким.
— Я требую поединка без ограничений! — прорычал Гвидо. Казалось, он был даже в большей ярости, чем Старый Никколо.
— Очень хорошо, — сказал Антонио, и в голосе его послышалась легчайшая дрожь. — Что значит — борьба до победного конца. Вы это понимаете?