И, представив себе этих одинаковых людей, он вместе со своими друзьями, братьями Жемчужниковыми, создаст образ Козьмы Пруткова — служащего Пробирной Палатки, — тупого, ограниченного и самодовольного, обличающего «вред различия во взглядах и убеждениях».
Это чинуша, ненавидящий самостоятельно мыслящих людей, как крысы ненавидели гномов, образ внешне смешной, а по существу один из самых гневных в литературе, боровшейся против самодержавия.
... Сказки — что может быть вечнее; в том-то и чудо сказки, что образы ее живут и живут, все по-новому перевоплощаясь в умах и душах, но бережно сохраняя главную свою нравственную суть.
Света... Света...
«Черная курица, или Подземные жители» — единственная сказка Погорельского. Единственная, но такая, что навсегда осталась словно ребенком, сверстницей детей всех поколений, как «Аленький цветочек» Аксакова, как «Конек-горбунок» Ершова.
Всегдашняя ее юность коренится, вероятно, в том, что сказка эта связана с самым вечным в мире — с мечтой о победе над злом.
И связана с природой.
Живое — звери, растения — всегда близко Перовскому. В университете он со страстью занимался ботаникой. В своем имении Погорельцы насадил замечательный сад. В зверях и растениях он видел человеческое: недаром курица Чернушка стала его героиней.
Ему кажется, что человек чем-то виноват перед деревьями и зверями, как и перед детьми. Перед детьми виноват тем, что не всегда уважает их человеческое достоинство, перед природой тем, что относится к ней корыстно.
В одной из новелл Антоний Погорельский рассказывает историю человека, которого где-то в Австралии воспитала и вынянчила обезьяна; и вот человек, став взрослым, по прихоти невесты убивает зверя, совершает преступление против закона верности. Эта новелла — тоже сказка, как сказки — рассказы Аксакова о природе.
Погорельский расстался со сказкой, а мы скоро расстанемся с ним. Остается сообщить совсем немногое из отрывочного и неполного, что известно об этом писателе.
В 1830 году появляется первая, а затем вторая часть романа «Монастырка». Произведение это встречается дружественно, особенно критиками пушкинского направления. Современники зачитываются романом, как в последующие времена зачитывались «Анной Карениной» Льва Толстого. О значении «Монастырки» историк литературы В. Горленко писал:
«Монастырка» была одним из первых произведений, в котором хотя несколько отразилась действительная жизнь, где после невероятных Эрастов и Лиз мелькнули живые лица, одновременно с тем, как при живом свете поэзии Пушкина в область теней бежали бледные призраки доморощенных Ленор и Светлан».
После «Монастырки» Погорельский больше ничего не публикует.
Чем объяснить краткость его литературного пути?
Может быть, тем, что уже появилась проза Пушкина и Гоголя, в ясном свете которой мелькнувшие было «живые лица» созданий Погорельского сами отступили в «область теней».
Но ведь это происходило во «взрослой» литературе, почему же писатель не вернулся к сказке, где голос его прозвучал так проникновенно и чисто?
Не потому ли, что единственная его сказка была создана для любимого им Алеши Толстого; два таланта жили в Алексее Перовском: — талант творческий и редчайший талант самоотверженной любви, — когда они соединились, и произошло чудо рождения сказки.
Алеша уже не нуждался в гномах. Мальчик покинул мир сказки, а вместе с ним покидал его и Перовский, как мать, вновь проходящая вместе с ребенком через главные этапы жизни.
Последние годы все свои силы Погорельский-Перовский посвящает воспитанию племянника.
В раннем уходе из литературы сказалось важное обстоятельство, многое определившее в судьбе не одного Погорельского, но и некоторых других замечательных писателей. Они не могли жить одной литературой. Им было необходимо идеи правды, добра и справедливости поверять реальным претворением их в жизнь. Поэтому Толстой столько сил отдает учительской работе в созданной им Яснополянской школе для сельских ребят; это была не прихоть гения, как казалось некоторым его современникам, а насущнейшая необходимость, Хемингуэй и Сент-Экзюпери воевали не для того, чтобы писать о войне, а писали потому, что воевали за справедливое дело; они продолжали борьбу и в книгах. Чехов лечил не для того, чтобы «собирать материал», а чтобы своими руками оттеснять страдание, чтобы больной человек становился здоровым и хоть на крупицу меньше стало беды.
Макаренко свою педагогическую поэму создавал сначала в реальной жизни. Януш Корчак до самой гибели оставался учителем и врачом. Сказка его о Матиуше возникала рядом с десятками горьких и радостных сказок реальной детской жизни. Наступает время, когда тот, кто пишет сказки, сам должен проверить свои силы в добром волшебстве.
Это и случилось с Перовским, когда он всецело отдался воспитанию любимого ребенка.
... В 1836 году Алексей Алексеевич Перовский тяжело заболел, поехал за границу, на юг, но не добрался до спасительного солнца и умер в пути.
В предсмертном бреду он повторял:
— Света... Света...
Глава пятая. Тайны сказки.
Сказка и бумага
Давным-давно в Кордове, одном из прекраснейших и самых просвещенных городов юга Испании, жило множество медиков, математиков, астрономов, философов и поэтов; был среди них и прославленный поэт, автор мудрого и светлого трактата о любви «Ожерелье голубки», Ибн Хазм. Город славился роскошными дворцами, садами, школами, библиотекой кордовского халифа, где было собрано четыреста тысяч книг, в том числе лучшие творения древнеримских и греческих авторов.
Но в одиннадцатом веке на процветающий город стали нападать враждующие отряды берберов, мусульман-арабов и христиан-испанцев. Они грабили дворцы, убивали и уводили в рабство жителей Кордовы.
В исступлении кровавой резни насильникам казалось, что мало истребить иноверцев, еще важнее уничтожить без следа мысли их. Тогда на площадях городов раскладывались костры из книг, огню предавались бесценные произведения искусства.
Глядя на еще тлеющий пепел, в который было превращено все, что он создал, поэт Ибн Хазм сказал:
Не говорите о том, что бумагу сожгли и пергамент.
Говорите о знаньях моих, чтобы люди суть уяснили.
Еще не исчезло, что было написано мною.
Сокровища мыслей в сознанье моем не спалили...
Иду — со мною они; стою — со мной безотлучно.
Бумага — только одно из пристанищ человеческой мысли и рожденных ею художественных произведений, притч и сказок в том числе. Они, притчи и сказки, как бы похожи на перелетных птиц: мысль, душа человеческая — их родина, место гнездовья, где они рождаются и выводят птенцов; книга — теплые страны, куда они улетают, набравшись сил. Но так, чтобы, когда не будет другого пристанища, вернуться обратно в гнездо.
... Притча рассказывает про мудреца, жившего тысячу, а может быть, и две тысячи лет назад.
Ученики и друзья говорили мудрецу:
— Главный жрец, и главный судья, и главный палач гневаются, что ты веришь не в то, во что верят они, и учишь не тому, чему они велят учить. Смотри — они сожгут тебя на костре, и вместе с тобой в огне исчезнет созданное тобой.
— Не бойтесь, дети мои, — спокойно отвечал мудрец, отрывая взгляд от пергамента, на котором он записывал то, чему научила его жизнь. — Пусть меня сожгут; мысли сжечь нельзя — письмена не горят!
Он снова принимался за работу, а ученики и друзья в сомнении покачивали головой. «Ох как наивны бывают самые мудрые мудрецы, — думали они. — Письмена не горят? Но даже ребенок знает, что бумагой и пергаментом лучше всего разжечь костер».
И наступил день, рассказывает притча — а может быть, это и не притча, а подлинная история, случившаяся некогда в действительности, — наступил день, когда к мудрецу пришли стражники и увели его в темницу. Суд приговорил его к сожжению на костре.
Когда мудреца вывели на площадь, завернутого в пергаменты его рукописей, и огонь жадно охватил красными своими языками пергаменты, один из учеников крикнул из толпы, окружавшей костер:
— Письмена горят! Ты учил ложно, старик!
В ответ послышался голос мудреца:
— Горит пергамент, а буквы улетают!
Он крикнул это в последние мгновения, погибая страшной смертью на костре, а мы через тысячу или даже через две тысячи лет как бы слышим его слова.
Значит, это правда, что буквы не горят: они улетают из пламени, проскальзывают через колючую проволоку, по которой пропущен ток высокого напряжения, способный убить все живое.
Значит, они живее живого.
Они улетают, собираются в слова, а слова собираются в мысли — не обычные, а вечные мысли, — но не остаются в безопасной высоте, а спускаются к людям: ведь они для людей.
... Рассказывают в другой старинной притче, что давным-давно в маленьком нищем городке жил справедливый старик — врач и учитель. Когда кто-нибудь заболевал, старик приходил к больному и спасал его, если это было в силах человеческих.
А когда рождался ребенок, первые самые важные слова он узнавал от учителя. И первые сказки слышал из его уст. Когда ребенок вырастал, учитель наставлял его, как надо жить, чтобы не превратиться в волка среди людей, а оставаться человеком; это ведь совсем не просто.
И когда кто-нибудь умирал, старик до конца бодрствовал у изголовья больного, утешал его, выслушивал последние слова. Умирающий знал, что дети его не останутся сиротами, то, что он не успел совершить, будет совершено, что старик возьмет на свои плечи груз и его забот.
Рассказывают в этой древней притче, будто, узнав о том, что на земле есть такой человек, бог призвал его к себе.
Когда старик появился перед ним, бог спросил:
— Скажи мне всю правду: хорошо ли живут люди на земле?
— Плохо! — ответил старик. — Богатые обижают бедных, судьи и тюремщики мучают и убивают ни в чем не повинных...